«Печально»

      Её шаги неслышимы — она ступает настолько осторожно, что даже подземные крысы, кажется, не замечают её приближения.       Нет никакой нужды таиться, но что-то подсказывает Майе, что в этот час её здесь быть не должно.       Но она очень хочет посмотреть.       В тронном зале холодно и невыносимо тихо. Когда здесь ходят рабы, непривычные красться, эхо поднимается до самого потолка, но сейчас здесь нет никаких рабов. Нет и слуг, и простолюдинов, и благородных тоже — одна Майя среди высоких колонн, резных статуй, ввергающих в религиозный трепет своих и вызывающих панический ужас в чужаках, и гипнотические узоры на каменном полу, и росписи по стенам, и лик великой Ллос, взирающей с потолка с жестокой улыбкой и привычным безумием в глазах. Ллос видит Майю и смотрит, кажется, с подозрением.       …и ледяное, почти незаметное в инфракрасном спектре тело, оставленное лежать у самого подножия трона — закроешь глаза, и можно даже представить, как грозная могущественная мать снова царственно восседает на этом троне, а отец и брат опять стоят подле него на коленях, тайком переглядываясь, пока никто не замечает.       Майя останавливается, прислушиваясь к оглушительной тишине. Чувствительные дровийские уши улавливают потрескивание настенного факела в паре метров за дверью и лёгкие, доносящиеся из каждого угла щелчки паучьих лапок, — кажется, ещё чуть-чуть, и она сможет услышать эхолот летучей мыши, гнездящейся под самым потолком — но Майя не слышит ни единого шага. Она не слышит чужого дыхания, шороха чужой одежды, удара чужих сапог о каменный пол… А значит, можно не прятаться. Можно продолжить путь к цели.       Майя тихо подходит к трупу, брошенному на полу в тронном зале. Её шаги всё ещё осторожны, а движения почти неуловимы, и никакой наблюдатель, скрывшийся в непроглядной тьме, не заподозрит её присутствия — тем более, что ни единого источника света здесь нет, а холод, пронзивший до костей, не сделает силуэт Майи в инфракрасном спектре бросающимся в глаза, — но это всё не только от опасения быть обнаруженной. Есть ещё что-то.       Что-то, заставляющее подойти к трупу и сесть около него на пол в попытке рассмотреть лучше.       Тот, кто считался её отцом, лежит теперь на ледяном полу, один в огромном зале, завалившись на бок — неуклюже, как тряпичная кукла, которых иблиты делают своим малолетним отродьям, чтобы те не надоедали своим родителям. Майя осторожно, не понимая, зачем она вообще такое делает, одним движением руки подталкивает отца, чтобы тот перевернулся на спину, а затем убирает кровавые пряди длинных серебристых волос, прилипшие к его лицу. Она едва не вздрагивает, будто с непривычки, создав на мгновение искру тусклого света и увидев мёртвые глаза — они затянуты пеленой, они закатились, и в них застыл страх. Тот же страх, что остался маской на этом некогда прекрасном лице. Майя понимает, как понимает это любой, кто наблюдал сам момент смерти, что это не страх перед воскрешённым мастером оружия — в конце концов, Зин-Карла нанёс первый смертоносный удар в мгновение ока, никто вообще не успел ничего сообразить. Это страх перед Матерью Мэлис и её внезапным приказом изувечить Зин-Карлу. Всех удивил тот приказ, и только отец, успевший изучить матрону за эти годы вдоль и поперёк, сразу понял, что здесь есть какой-то подвох. Вот только сделать ничего было нельзя, ведь как можно пойти против воли матроны, будучи, к тому же, мужчиной, и, тем более, едва успевшим сойти с жертвенника, куда отправлялся по её приказу?       Майя безучастно смотрела на пауков, изучающих брошенный всеми труп. Они бегали по холодному телу, обследуя глубокие разрезы, один из которых едва не рассёк тело напополам, и теряясь в складках некогда роскошных, но теперь залитых до сих пор не засохшей кровью одеяний.       Её отец, супруг её матери, патрон Дома, мужчина, причастный к её рождению… Майя перебирала слова, пытаясь понять, какую реакцию они вызывают, и все они вдруг обрели новый смысл. Это не просто набор слов и титулов, это обозначение некоей связи. «Мой отец убит», — раз за разом повторяет внутренний голос. «Тот, кто связан со мной, лежит на полу с искажённым лицом, в собственной крови, с вываливающимися внутренностями». «Давший мне жизнь мёртв». Внутренний голос не замолкает, пытаясь донести некую мысль, и Майе, конечно, всё равно, только что-то мешает этому «всё равно» быть абсолютным.       Мать Мэлис не придёт. Никто не придёт, но Мать Мэлис здесь стоит ждать в последнюю очередь. Она избавилась от своего мужа и больше никогда не изъявит желания хотя бы взглянуть на него. Вряд ли она вспомнит его имя, хотя он и служил ей всю свою долгую жизнь. Мать Мэлис не думает теперь ни о чём, кроме Зин-Карлы — и Майя, на словах, тоже, — в её руках чудо, подарок самой Ллос, то, что иные считают почти легендой, и только внезапная атака на Дом сможет отвлечь мать от этого божественного дара.       И уж до надоевшего давно мужа ей точно нет никакого дела. Майя тоже не понадобится ей в ближайшее время, так что нет ни единой причины бояться быть замеченной.       В конце концов, Майе просто захотелось посмотреть. Просто захотелось, и всё. Ей даже не интересно. Просто надо. Просто надо, чтобы она увидела, и тогда она уйдёт.       Нет ничего плохого в том, что делает Майя, — это можно назвать некоей формой злорадства, будто она торжествует, решив своими глазами взглянуть на то, что осталось от очередного «слишком слабого, чтобы жить» дроу, но Майю всё равно одолевает отвратительная мысль. Она видит в себе почти что еретичку, когда сидит здесь, у трупа своего отца, и разглядывает его останки, убирая пряди с его лица куда осторожнее, чем стоило бы при обращении с трупом, смотря в его застывшие глаза и пытаясь что-то понять.       Нет, не то, почему слуги, которым Мать Мэлис, покидая тронный зал, между делом велела убрать труп, промедлили с поручением — всё же времени на исполнение приказа ещё много, и, может, они готовят ножи для похорон…       Или прячут украденное.       Майя нахмурилась, вдруг осознав, что не заметила и следа магических предметов, оружия и драгоценностей, какие Мать Мэлис дарила ему. Вряд ли это приказ матроны — она велела лишь сорвать с мужа богатый плащ патрона — и то лишь затем, чтобы унизить ещё раз, посмертно, ведь стараниями Зин-Карлы плащ проще было выкинуть, чем привести в порядок. Видимо, слуги совсем распустились. Надо будет самой отдать приказ провести обыск и вытрясти все карманы, обшарить все углы в каждой бедняцкой хижине, а затем преподать воришкам жестокий урок, ведь Матери Мэлис теперь уж точно нет дела до таких мелочей.       Но это будет позже. Сейчас есть только Майя и труп.       А ведь он всегда был слаб и ничтожен. Таких втаптывают в грязь, сам факт их выживания — всего лишь изощрённая шутка богини, и что мать вообще в нём нашла? Да, хорош собой и послушен, но неужели это перевешивает его недостатки? Отец был неспособен вести закулисные игры — и это с его-то властью! — не умел придумать убедительную ложь во своё же спасение, попадал под каждый в Доме хлыст, даже голос не мог повысить, не говоря уже о том, чтобы поставить кого-нибудь на место. Мать укоряла его за то, что он мягок в обращении с рабами — но в такое Майя всё же не поверит. Её отец, конечно, был ничтожеством, но всему есть предел.       …но однажды он предложил свою помощь, когда совсем ещё юная Майя не могла освоить простейшее заклинание. Предложение было поразительно своевременным, Майе не пришлось терпеть никаких наказаний от разочарованной Матери Мэлис, и обучение прошло весьма успешно. Отец обучил её сразу нескольким заклинаниям — он был терпелив, он объяснял по нескольку раз, он не пытался намекать на её слабые способности к магии — даже зная, что его ученица ещё слишком юна и не внушает серьёзной опасности.       Подобное повторялось не раз. Мать Мэлис однажды взяла назад свои слова о бесполезности и бестолковости мужа — всё же, он пригодился и ей, и младшей из её дочерей.       Вообще-то, он был не так уж и бесполезен. Посредственен и жалок, да, но зато верен и хорош в услужении. Стоически терпел любые унижения, воспринимая это как подарок. Когда Мать Мэлис решила в очередной раз унизить его, поручив рабскую работу — носить маленькой Майе в её покои поднос с едой, он не допускал ни единой ошибки. Всегда кланялся почти в пол, был немыслимо почтителен, будто служит самой Матери Бэнр, а не маленькой принцессе, не говорил лишнего, и тут же исчезал, выполнив своё небольшое поручение. Майя долгие годы не может выкинуть эти картины из головы, и вовсе не потому, насколько забавным ей казался самый главный мужчина Дома, выполняющий рабскую работу — всё же, это не самое унизительное, что Мать Мэлис заставляла его делать, — а потому, что вместе с обычной едой он всегда приносил сладости. Майя удивилась, узнав однажды, что никаких сладостей в те времена ей не полагалось, но такое своеволие со стороны патрона её ничуть не разозлило. Она даже рискнула утаить это от Матери Мэлис, хотя была обязана рассказать.       Это его странное слабоволие, выходящее для Майи в преимущество, не было пределом.       Мужчины — странные создания. Боятся попасть под хлыст, но сами же нарываются на проблемы. Так Майю учили, и она видела подтверждение тому своими глазами. Все дроу знают, что с детьми надо быть жёстче, иначе вырастут ничтожествами, если вообще успеют вырасти. Естественный отбор — штука суровая. Сильные убивают слабых, и детей это касается в первую очередь. Не найти во всём Мензоберранзане матери, которая была бы привязана к своему ребёнку; порядочные дроу отдают своих детей на воспитание чужакам, чтобы и со стороны ребёнка не допустить привязанности к матери, ведь всякая привязанность — ужаснейшая из слабостей. Это уязвимость, возможность для шантажа, потеря бдительности, удар, нанесённый исподтишка.       Но если матерям и детям в этом законе жизни понятно всё, то отцам — далеко не всегда.       Сколько ни лови этих слабоумных, рвущихся под хлыст мужчин, пытающихся привить детям слабость, они всё равно будут браться за своё. Никакое наказание не останавливает их перед непонятной потребностью принести отпрыску гостинец, или превратить тренировку в игру, или даже помочь с возложенной на хрупкие детские плечи работой, если случай уж совсем запущенный.       Вот и Майе в отцы достался такой слабоумный. Не то чтобы её что-то не устраивало — ещё как устраивало! — но всему хорошему приходит конец. Однажды Мать Мэлис всё же узнала, что её дочь кормят сладостями и развлекают играми, мешая вырасти совершенным оружием Ллос. Майя отчётливо помнит тот цикл Нарбондели — она была совсем крохой, почти младенцем, когда мать схватила Риззена за волосы, силой ставя на колени, и вручила Майе свой змееголовый хлыст.       Ценный опыт, из этого можно вынести определенный урок, но, думая об этом теперь, Майя вспоминает не то, как мать едва не оттаскала её саму за волосы из-за слишком слабых ударов — ведь хлыст находился в руках почти младенца и перевешивал Майю, стоило ей замахнуться, — и даже не мораль, которую ей довелось выслушать, после того как мать не выдержала и добила Риззена сама. Нет, Майя вспоминает, как колебалась, прежде чем нанести первый удар. Не то чтобы ей не хватало смелости или она не представляла, как бить… Просто руки её не слушались. Что-то мешало ей поднять руку на своего отца.       Но, конечно, Майя тут же исправилась, прежде чем мать успела что-то заметить.       Такого больше не повторялось — в том смысле, что после этого бить кого бы то ни было стало легче, и Риззену доставалось от Майи почти так же, как от остальных женщин Дома. И не то, чтобы теперь Майя об этом жалела, но…       Это «но» будто застряло в её голове. Эта мысль навсегда останется для неё незаконченной. Лучше бы вообще об этом не думать, но если бы так легко оказалось избавиться от не дающей тебе покоя мысли! В конце концов, это даже вызывает какие-то эмоции. Непонятные, раздражающие… Но «настоящие». Забавно, если поддаться этим странным импульсам, можно даже представить, что у тебя есть сердце.       Что бы это ни было, оно вызвало горькую усмешку, и Майя вдруг поняла, что ей нужно.       Слишком неправильно, так порочно, но какое это имеет значение? Всё равно никто не узнает — и никому нет дела.       Майя достала спрятанный под одеждой кинжал — на миг пронеслась мысль о том, не правильнее ли будет забрать сердце, — и отрезала от безнадёжно испорченных литрами крови одеяний пару «лент».       Наверное, зашедший теперь в тронный зал ожидал бы увидеть всё, что угодно, только не Майю, заплетающую своему мёртвому отцу косу.

***

      «Печально». Вот так, именно «печально». Теперь-то она поняла, наконец, что пытается сказать ей внутренний голос. Достаточно всего одного слова, чтобы описать её мысли при взгляде на отцовский ледяной труп.       «Печально» и как будто даже «жаль, что так случилось».       «Печально» — значит, что иначе было бы лучше. Но что ещё за «иначе»? Как могло быть по-другому? Почему было бы лучше?       Неужели для неё имела какое-то значение жизнь этого мужчины?       Впрочем, о таком не стоит думать. Эти мысли отнимают слишком много сил, и они слишком чужды сознанию. Простого «печально» достаточно, это исчерпывающий ответ на все её вопросы к собственному разуму. Реакция и без того грозит вырваться за пределы её ограниченного эмоционального спектра.       Ведь она пришла затем, чтобы посмотреть.       Она просто хочет увидеть отца. Увидеть ещё один раз, как будто это что-то изменит.       Как будто это что-то для неё значит.       Майя щелкает пальцами, зажигая ослепительный до рези в глазах магический огонёк. Да, безрассудно и даже глупо, но она так хочет взглянуть ещё раз… А в инфракрасном спектре черты лица не различить. Тьма, развеянная лишь секундной искрой позволила ей видеть только застывший страх на отцовском лице — и то недостаточно отчётливо. Труп уже достиг комнатной температуры, сливаясь в непроглядной тьме с окружающим пространством, а «разглядывать» на ощупь ей недостаточно.       Майя подносит горящий на кончиках пальцев магический огонёк прямо к лицу трупа.       Будь она слабой, её бы, наверное, одолел какой-нибудь вид грусти, будь она трусихой, она бы, может, отскочила в ужасе, но Майя не была ни тем, ни другим.       И всё же нынешний вид когда-то прекрасного лица совсем не вызывал злорадства.       Да, по Риззену не вычислить его настоящий возраст — ведь он нестареющий дроу, и, к тому же, из тех, что вынуждены заботиться о своей внешности с утроенным усилием, чтобы не потерять положение, но Майя слишком неожиданно для себя поняла, что они выглядят, как ровесники. Вот только лицо Майи не застыло неподвижной и будто каменной на ощупь маской. Её кожа не приняла неестественно-серый оттенок. На её лице не было крови, в конце концов, и её глаза не застыли неподвижно, не закатились, не затянулись пеленой, не потеряли свой некогда насыщенный алый цвет — и даже синие магические огоньки плясали в них по-другому.       Майя вдруг поняла, к чему ведёт её внутренний голос — но нет, они совсем не похожи. Даже внешне.       И почему она не думала об этом прежде? Почему думает сейчас, приподняв труп собственного отца и смотря в его закатившиеся, помутневшие глаза, в которых застыл страх? Почему думает об этом теперь, когда вдруг понимает, что может нащупать глубокие раны, оставленные скимитарами Зин-Карлы, и погрузить в них пальцы по самые костяшки? Она не сразу понимает, что нащупали её руки в попытке привести труп в полусидящее положение — но открытые раны обескровленного трупа обнажали местами выпадающие наружу органы, и впервые на привыкшую к потрошению жертв жрицу это произвело какое-то впечатление, кроме религиозного экстаза или простого дровийского восторга.       Майя аккуратно вернула труп в предыдущее положение — почему-то ей показалось, что будет неплохо устроить его голову у себя на коленях.       Наверное, проделай такое Майя с живым отцом, Мать Мэлис убила бы Риззена… Но Мать Мэлис уже его убила, так что опасаться нечего.       Майя расправила заплетённую ей отцовскую косу, проведя по ней рукой. Длинная коса — густая, серебристая, почти переливающаяся в свете синего магического огонька. Даже жаль, что не нашлось ленты получше, чем пара клочков бурой и ломкой от впитавшейся крови ткани.       Когда-то её отец был прекрасен, но теперь от его красоты, доставлявшей ему слишком много проблем, мало что осталось, а скоро вообще ничего не останется. Сейчас он выглядит хуже, чем когда Мать Мэлис держала его в темнице неделями без какого-либо повода, хуже, чем когда она целый день развлекалась с ним в пыточной, едва не сотворив из него обезумевшего, затравленного зверя, — даже хуже, чем когда она, в очередной раз выставив его на улицу ради одного из фаворитов, велела, наконец, найти его и любой ценой приволочь обратно.       Даже тогда он оставался всё тем же прекрасным мужем её матери, но теперь от всей былой красоты осталась только густая серебристая коса.       Майя скрепила отцовскую косу вырезанными из его одежды «лентами» — на конце и в основании, чтобы та не рассыпалась, и отрезала её своим кинжалом.       Теперь это её. Это будет её трофеем.       В конце концов, что бы там ни творилось в её мыслях, она просто хочет оставить что-то на память. Хотя бы что-нибудь… Даже если случайный свидетель наберётся наглости и назовёт подобное слабостью.       Но ведь она может себе позволить оставить что-то от своего отца? Она его единственная дочь, и, раз Матери Мэлис Риззен больше ни в каком виде не нужен, Майя может позволить себе хотя бы взять трофей.       И в тот момент, когда долгожданный трофей, наконец, оказался полностью в её руках, она услышала шаги за спиной.       Майя медленно развернулась — слишком медленно, будто предчувствуя смерть — хотя с чего бы? — и слыша внутренний голос, проклинающий её за беспечность, способную стоить жизни.       И она даже не знает, к добру это или к её ужасу, когда видит за собой Дайнина.       Они замирают, смотря друг на друга. Майя будто видит себя со стороны — сидит в пол-оборота, смотря, как сражённый бешенством дикий зверь, и прячет то, что лежит у неё на коленях, инстинктивно нащупывая кинжал. По Дайнину и вовсе ничего не прочитать. Он просто замер, увидев сестру, играющую с трупом их общего отца, но он не спешит бежать, проявить враждебность или хотя бы сказать что-нибудь.       А затем он делает шаг, держа поднятые, раскрытые к ней ладонями руки на виду, и Майя опускает кинжал, не веря постепенно подступающей догадке. Она просто позволяет Дайнину сесть рядом, уставившись на то, что лежит у неё на коленях. Похоже, в этот цикл Нарбондели труп стал не только её целью.       Дайнин смотрит пристально, разумно не издавая ни звука. Он не пытается хотя бы говорить на жестовом, ведь слова здесь вообще ни к чему. Ему непривычно видеть отца с короткими волосами, и он выразительно переводит взгляд на отрезанную косу, которую Майя пытается спрятать, не желая делиться трофеем. Майя ждёт от брата вопросов, презрительного взгляда, или хотя бы типичной для него ухмылки, но вместо этого получает утвердительный кивок.       Кажется, сегодня Риззен получит внимания от своих детей больше, чем за всю жизнь. Прямо какой-то день отца… Наверное, Ллос даже позволила прервать его посмертные мучения, чтобы дать взглянуть на подобную картину. Надо быть с этим осторожнее, иначе они с Дайнином рискуют стать такими же, как дети нынешнего Зин-Карлы. Если кто-нибудь из них двоих подастся в отступники, как закнафейнов щенок, Ллос точно уничтожит этот Дом.       Внутренний голос подсказывает Майе отпустить труп, хотя бы не прижимать его к себе так, будто она пытается защитить собственность от постороннего посягательства, но Майя не слушает. Впрочем, когда брат, всё так же не говоря ни слова, берёт холодную отцовскую ладонь в свои руки, она не возражает. Они оба смотрят на то, как Дайнин пытается разжать окоченевшие пальцы, как будто в этом есть какой-то смысл. Смотрят и молчат.       И откуда-то Майя знает, что, если она сейчас попытается рассказать одну из своих историй, вроде той, в которой отец кормил её сладостями или развлекал её, прекрасно зная, что будет сурово наказан за это, Дайнин сможет поддержать разговор. Может, у него будет даже больше таких историй. Всё же, проще заботиться о том из детей, которого не учат избивать тебя.       И не то чтобы Майе до этого есть какое-то дело, но одна эта мысль вызывает зависть, злобу… И ревность?       Они ведь даже похожи — Майя вдруг замечает, что Риззен и Дайнин похожи друг на друга, особенно сейчас, когда брат стёр с лица эту извечную дерзкую ухмылочку. И почему она не замечала этого раньше? Почему замечает сейчас?       Но не время думать об этом, и вряд ли когда-нибудь такое время настанет.       Как бы жестоко ни повела себя Мать Мэлис, смерть, которую она подарила своему супругу, вполне укладывается в понятие достойной гибели. Гибель принесло некое подобие боя, и убийцей стал враг — Риззен и Закнафейн не выносили друг друга, хотя это была очень скрытая и вялотекущая вражда, но, если Закнафейн обещал однажды достать Риззена из могилы, то его обещание можно считать исполненным. Детали, впрочем, не важны — важно то, что смерть была достойной, а значит, совсем скоро слуги, которым Мать Мэлис поручила труп, всё же соизволят выполнить свою работу. Они счистят лишнее, чтобы растворить кости в кислоте, а остальное сдадут в храм. Говорят, мясо скармливают низшим демонам и тварям-прислужникам, но в любом случае это достойная участь.       И всё же «печально», что достойная участь не могла немного подождать. Не то чтобы Майе и Дайнину было жаль своего отца — им вообще не было никакого дела, они ведь порядочные дроу, а такие не ведают жалости и прочих пороков, — но, встречаясь теперь взглядами, они читают в глазах друг у друга одну и ту же мысль.       «Печально.»       «Жаль, что так случилось.»       Проходит не больше минуты, прежде чем они, не сговариваясь, одновременно проводят ладонями над лицом отца, закрывая ему глаза, и встают, чтобы уйти, забирая свои трофеи — Майя — длинную, серебристую косу, а Дайнин — ничего не стоящую, сорванную с рукава железную застёжку, ведь больше нечего было забрать на память с обчищенного чьими-то загребущими руками трупа.       Брат и сестра уходят, так и не сказав друг другу ни слова.       Они не видели друг друга. Этой встречи не было. Последний час никто из них не покидал свои личные покои. Ни один из них не трогал труп, и даже не думал о подобном… А если один из них проболтается, другой будет отрицать до последнего.       Это навеки останется их постыдной тайной.