научи меня быть счастливым. вереницей долгих ночей раствориться в твоей паутине и любить ещё сильней.
— Миша? — хлопок входной двери раздаётся в коридоре, а голос Бунина разлетается в звенящей пустоте квартиры, аккомпанируя тикающим часам. Лермонтова нет. И это окончательно подтверждает догадки Вани о том, что что-то случилось. Михаил не отвечал на звонки, игнорировал все сообщения, находясь в сети, а в статусе стабильно транслировалось, что пользователь слушает музыку. Сплин, кажется, и ещё парочку исполнителей, правда, малоизвестных, но зная содержание песен которых стоило бы обеспокоиться. Миша, конечно, всегда был не особо в порядке, хандрил частенько, но всё это — уже что-то, что настораживает и пугает. Иван проходит в глубь квартиры, оставляя вымокший зонт и рюкзак в прихожей, попутно стянув с ног ботинки друг о друга. Он заглядывает сначала на кухню, затем в гостиную и не находит ни единого следа Лермонтова, будто он и не жил здесь никогда. Будто Миша не встречал никогда Ваню после работы вечером, часто вымученно — учёба давалась ему тяжеловато, несмотря на любознательность и пытливость, — улыбаясь Бунину, лениво прижимаясь к нему, обвивая руками шею и носом утыкаясь куда-то туда же. — Ну же, Миша, дай хотя бы пальто скинуть, — тихо смеясь, вполголоса говорит Ян, руки по инерции укладывая на чужую спину, губами касаясь темной растрёпанной макушки. А Мишель не отпускает, напротив, лишь ближе прижимается, вдыхая запах свитера, который он любил таскать у Бунина, дыша, кажется, самим Буниным. Доверчиво так, по-детски. И так же по-детски капризно не перенося, когда Ваня уделял слишком много внимания своей работе, творчеству, хоть и сам Миша был человеком творческим. Ян всегда ставил на первое место писательство, и Лермонтов ничего не мог с этим сделать. Бунин любил наблюдать, как Михаил ревнует к работе, ревностно в целом требует внимания Яна. С лермонтовской-то вспыльчивостью. Ярко, красиво и тихо. Без намека и на те истерики, которые закатывали ему бывшие партнёры, что вообще поражало. Нет, Миша, спокойный внешне, сгорал внутри. Поэтично. — Да пошло это пальто. Тебя трое суток не было вообще-то, — полусонно бормочет Мишель, все-таки отпуская Яна, наблюдая за тем, как тот быстро стягивает пальто и ботинки, ловким движением выключая свет в коридоре за ненадобностью и, оказавшись в полутьме коридора, видя лишь очертания студента и его блестящие темные глаза, за подбородок притягивая к себе, целуя его жадно, потому что действительно скучал. А Лермонтов доволен, тянется к волосам Вани, слегка прикусывая его нижнюю губу и опять же полностью растворяясь в этих мягко-приятных, обволакивающих ощущениях близости с любимым человеком. Будто бы никогда не было тех моментов, когда Мишель, вернувшись домой далеко за полночь, довольно весёлый, уставший и пьяный, кое-как вообще добравшийся до квартиры, лез обниматься и целоваться — Лермонтов всегда был непривычно и крайне тактильным, тем более когда пьян, — а Ваня раздевал его, лепечущего что-то заплетающимся языком об интересных фактах и статьях, прочитанных им недавно, о прогулке с друзьями, что-то даже об очередной перепалке с Мартыновым, и укладывал спать, непременно ложась рядом. Ему всегда нравилось, как Лермонтов прижимался к нему во сне, закидывая ноги-руки. А на утро Миша, лицом вжавшись в подушку и прижимая к себе её, возмущённо и недовольно ругался, когда Бунин пытался будить его, перед этим невольно и тихо любуясь плечами и оголённой спиной, усыпанной родинками. Он злобно сверкал своими карими глазами, кажется, весь мир искренне ненавидя при каждом раннем пробуждении, и одновременно любил, если Ваня утром был дома, ставил перед ним на стол кофе и тосты, а иногда и что-то более сложное в приготовлении в зависимости от свободного времени. Да и вообще смягчался ко всему, если Ваня был дома, был рядом. Ему становилось будто бы легче, если Бунин был поблизости, потому что без него всё опять становилось в разных оттенках серым и черным. Не просто так Мишель находил в себе слишком большое сходство с тем английским поэтом-романтиком. Ваня действовал на Мишу слишком сильно и прекрасно понимал это, порой даже опасаясь своего влияния на Лермонтова. Он был той основой, без которой никак. Бунин для Миши — точка невозврата, разграничение на до и после. Спасать утонувшего поздно. Бунин сонного Лермонтова утаскивает утром, несмотря на явный протест, словно ребёнка, на кухню, потому что прогуливать первые пары Миша горазд и пропусков набралось уже значительное количество. Мишель в одной растянутой белой футболке, сидит на столе — сидеть на стуле, как нормальный человек, он не захотел, — болтая ногами и, периодически зевая, приоткрывает один глаз, смотря за тем как не менее невыспавшийся Ян механическими движениями заваривает кофе. Мальчишка почти дремлет, когда слышит, как кружка опускается на стол сбоку, а сразу следом его за талию притягивают к себе чужие тёплые руки. Он продолжает сидеть на столе, но уже на краю, обвив ногами-руками Ваню, будто коала, и ощущая себя максимально по-детски беззаботно рядом с привыкшим всё контролировать Буниным. Сначала это не нравилось, но сейчас уже было почти всё равно. Привычка выработалась сама собой. — Ну, всё, отпускай. Пей кофе и собирайся, — пытаясь выбраться из объятий, вполголоса, чуть хрипловатым после сна голосом проговаривает Ян, сразу чувствуя, как Мишель лишь прижимается ближе, носом зарываясь в ключицу и что-то мыча недовольно, — Миша, ты опоздаешь. — Не то чтобы я вообще хотел прийти вовремя, — оставляя небрежное ленивое прикосновение губами на бунинской шее. Лермонтов для Вани — теплое и мягкое солнце, обжигающее поголовно всех, но не Бунина. Миша для Вани — прирученный дикий зверь, вверивший себя всецело и неосмотрительно в чужие руки. О нём заботиться, да целовать только, его, неугомонного и взбалмошного, то ли усмиряя, то ли распаляя-раскрывая внутренний лермонтовский огонь ещё больше. И ведь Миша сам хочет и просит. Невербально, а всем видом своим. Неосознанно.а он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой.
Иван заглядывает в спальню, где всё непривычно чисто, убрано, где его вещи покоятся на полках, где даже стол, всегда заставленный книгами, тетрадями и отрывочными конспектами лекций на листах, пустыми грязными чашками и иногда тарелками, пуст. Тревога рябью волн накрывает, а неуверенное понимание врезается в голову и Бунин, вытягивая из оставленного в коридоре рюкзака телефон, звонит Лермонтову, но тот уже не то что игнорирует — целенаправленно сбрасывает. Он звонит Сашеньке Верещагиной, двоюродной сестре Мишеля, и та отвечает, начиная диалог с лаконичного и грубого «я не скажу тебе, где он, ублюдок». Всё в её духе. Ничуть не удивительно. — Что случилось? Почему он ушёл? — То есть ты даже не догадываешься? — она неизменно язвит, и Бунин знает, что она говорит это с искренней ненавистью, хмурясь и сжимая руки в кулаки. Сашенька ещё вначале всего этого сказала ему, Яну, что если он сделает больно её двоюродному братцу, то «мало не покажется». И короткое молчание, сопровождающееся тяжелым тихим вздохом Вани. — У него и узнаешь. Я не собираюсь никак лезть в ваши отношения. Но ты полный мудак. Разбирайся сам. И Ваня понимает, что со слишком большой вероятностью его предположение о причине всего этого окажется правдой. А ведь Миша ему неоднократно говорил, что долго терпеть всё это не собирается. Говорил-говорил-говорил, а Ян то ли надеялся, что это лишь слова, то ли не слушал. — Ты же понимаешь, что без разговора, без выяснения всего, ему же будет хуже. Он изведёт себя этой не поставленной окончательно точкой. Ху-же только, Саш. И Сашенька знает, слишком хорошо знает Мишу, чтобы понимать, что так и будет. Лермонтов запросто может принять решение, сделать всё необходимое, предпринять что-то, но самого же будут постоянно терзать сомнения и самые разнообразные чувства. Верещагина всегда удивлялась этой способности то жить исключительно умом, то полностью отдаваться прихотям сердца, эмоций и чувств. Он сдерживал в себе всё, не давая буре выплеснуться. Саша не понимала этого. А Бунин понимал и полностью, хоть и с трудом, принимал, и будто бы уравновешивал, сглаживал остроту лермонтовского характера и нрава. Не зная взаимной любви до этого, Лермонтов полностью упал в отношения с Яном. Ново, чуждо и слишком хорошо. Но не может всё идти полностью гладко. В это верить глупо и по-детски наивно, а так нельзя. Да и ни Миша, ни Ваня не могут. Какими бы поэтами, ищущими и следующими за восторженными, воспетыми идеалами любви они не следовали, оба прекрасно понимали, что любовь — это совсем непросто, что любовь — это то с чем шутливо, играюче обращаться не стоит. — На квартире у Елизаветы Алексеевны. И только попробуй ему сказать, что ты вообще звонил мне, — вполголоса отвечает. — Хватит делать ему больно. Он не дурак, сам решит что делать с вашими недоотношениями дальше, но он влюблён, а ты прекрасно знаешь, что это означает. — Ни слова не скажу, — мягко, как бы выбившись из сил, вполголоса отвечает Ян, устало прикрывая глаза и в общем-то понимая, что рано или поздно эта проблема бы случилась. Всё всегда вело к ней, в любых отношениях Вани до Лермонтова, и с ним. — И… спасибо тебе, Саш. Та лишь сбрасывает трубку, ничего не отвечая. Вариант с тем, что Миша у бабушки был вполне логичным, но тот мог и пойти к друзьям, а то и к самой Верещагиной. Сталкиваться с Арсеньевой не особо хотелось, учитывая, что та могла запросто препятствовать разговору Бунина с Лермонтовым, или же просто не дать полноценно выяснить всё. Она была женщиной с характером и для внука делала всё, чтобы защитить его и чтоб ему было хорошо, часто даже перебарщивая. И раз уж явно понимала, что раз Михель — отвратная вариация мягкого «Мишель», — вернулся домой, значит что-то между ним и Ваней произошло, то не могла не влезть. Ян просто надеялся, что пересекаться с ней не придётся. Он нервничает, пока едет на такси до дома, дорогу к которому, в общем-то, хотелось забыть. Бунин не думал, что ему ещё когда-то придётся ехать за Лермонтовым на ту квартиру, откуда вместе с вещами Миши они тащились в метро, шутя и смеясь, кидая друг на друга взгляды такие, что ещё какое-то время назад, кажется, Ваня бы совсем потерял голову от этих бесстыдных карих глаз. И хорошо, что осознание того, что Мишель теперь с ним, что Мишель теперь его, настигло постепенно, давая привыкнуть к захватывающему дух ощущению. У Лермонтова в руках чемодан, а на плечах рюкзак доверху набитые вещами, в то время как у Вани в икеевских пакетах часть книг Мишеля, которые тот никак не хотел оставлять у Елизаветы Алексеевны. Лермонтову, конечно, плевать что сейчас время совсем не для романтики и поцелуев, потому что предвкушение их, — наконец-то, — совместной жизни в одной квартире, заставляет улыбаться широко и донельзя счастливо. Господи, будто выиграл долгожданный приз, сияет так. Бунин лишь снисходительно хмыкает с лёгкой, не вровень Мише улыбкой, смотря на радость того. Вроде бы уже почти полночь, а у него и намека на сонливость нет. Лермонтов притягивает Яна к себе за ворот пальто, чуть приподнимаясь и совсем непривычно ласково, что можно уловить крайне редко, целуя. Невесомо почти, облизывая шершавые губы и вновь вдыхая запах сигарет. Миша и сам курил, курил порой то много, то почти совсем не брал сигарету в рот, а потому ему ещё больше нравился этот лично-бунинский аромат. Мальчишка действительно влюблённо сияет, во взгляде ни капли раздражения, которое обычно всегда в какой-то мере присутствует. Только расслабленность. — Ну не сейчас же, — Бунин отстраняется и на ухо проговариает, опаляя горячим дыханием кожу и из-под полуприкрытых глаз рассматривая родное смуглое лицо. Руки не к ситуации заняты, а желание притянуть к себе в ответ несносного юнца всё больше. — В вагоне почти никого нет, успокойся, — легкомысленно закатывает глаза, всё ещё не отпуская Ваню и держась за него вместо поручня. Он проговаривает что-то на французском, который совсем недавно начал учить на филфаке, но уже с успехами. Ещё бы иначе — Лермонтов постоянно использовал в их диалогах какие-то фразочки или обращения вроде «comme tu es insupportable», «pas étonnant», или обыкновенное, но оттого ни капли не приевшееся «mon cher», а потому с таким обилием практики едва ли можно было плохо знать этот язык. — Тебя бы и толпа не остановила, — вновь усмешка на губах. — Ещё скажи, что тебе это не нравится, — самодовольная лисья ухмылка в ответ и лёгкое прикосновение к уголку губ. Ян и не собирался лгать. Бунин ждёт у подъезда пока кто-нибудь выйдет, чтобы не звонить в домофон и давать время подготовиться и уйти от разговора. По крайней мере, шансов поговорить будет гораздо больше когда они будут не на расстоянии друг от друга, а в каких-то пятидесяти сантиметрах, и даже если Лермонтов попытается сразу захлопнуть дверь, что было более чем очевидно, то Ваня успеет, должен успеть придержать. Хотя бы в этот раз удержать. Заходит быстро, пока какая-то девчушка лет семи с рыжими косичками выбегает из подъезда, едва открыв тяжелую дверь. У неё на поясе тряпичная жёлтая сумка с куклой с такими же жёлтыми спутанными волосами и цветастой тетрадкой, а весь вид выражает эту детскую беззаботность. Выть хочется от контраста образа этого ребёнка и собственной истоптанной и побитой натуры. Четырнадцатый этаж, иронично сто четырнадцатая квартира, перед которой мужчина останавливается, смотря с какой-то опасливостью, нервно прикусывая нижнюю губу. Прогонит ли? Ваня хотел надеяться, что нет. Хотел, да только часть него говорила, что вспыльчивый Миша с большой вероятностью так и сделает. Пожалуйста, Мишель, — мысленно. С тем же опасением стучит, ладонью закрыв дверной глазок, хоть Миша и никогда в него не глядел, а сразу открывал, даже не спрашивая, за что, к слову, частенько получал от Бунина. Он прислушивается к каждому звуку, слыша шаги и сразу после — «Кто?». Ваня невесело хмыкает, убирая руки в карманы пальто. — Миша, открой. — Проваливай, — безразличный тон сменяется холодной серьёзностью сразу же. Ян сжимает руки, ногтями впиваясь в ладони и сдерживаясь, чтобы прямо же сейчас не начать выламывать эту чертову дверь. — Думаешь, это нормально уходить, ничего не объяснив? — А ты не идиот, чтобы не понять очевидного. И я говорил. Вопрос в том, слушал ли ты, — тихое «да блять» и нарастающее пожирающее чувство то ли вины, то ли раздражения из-за понимания собственной ошибки. — Как обычно нет, верно? Ничего удивительного. Ваня терпеть не мог чувствовать себя виноватым, а уж тем более извиняться за что-то. И сейчас прекрасно понимал, что это сделать придётся, потому что терять любимого человека из-за собственной гордости и принципов крайне глупо, крайне больно и неприятно. — Миш, я… — он не успевает договорить, прерываемый юнцом, чуть более громким и отчётливо-настойчивым голосом говоря: — Просто уходи. Если ты хочешь сказать, что любишь меня и прочее, то оставь при себе. Любящие люди не флиртуют с каждой третьей юбкой, даже если это, блять, просто флирт. Я говорил тебе, что мне это неприятно. Ты меня не слушал. Ты продолжал это делать, — недолгая пауза, — вот и я теперь не хочу слушать тебя. Ты постоянно куда-то пропадаешь, твоими постоянными отлучками на работу и в командировки я уже более чем сыт. Я не могу так больше. Господи, блять, Миша… Бунин тяжело выдыхает, лбом облокачиваясь на дверь и прикрывая глаза. Лермонтов действительно неоднократно говорил Яну об этом, да и сам Ян видел, что Мише мало времени, проведенного ими вместе. «Не успевал надышаться», как книжно заявляли персонажи классики и лирические герои стихотворений. А Бунин всё надеялся, что это временное. Что это обязательно пройдёт позже. Вся эта ревность и острая нехватка внимания. Нездоровая какая-то, непривычная. Непривычная, в общем, по большей части от того, что обычно Ваня не обращал на это никакого внимания в отношениях с другими. Здесь — просто не мог не обращать. И вроде бы мелочь почти, причина разойтись не совсем уж и серьёзная, да только Ян осознавал, что Лермонтов за полтора года истерзал себя мысленно, а пребывать в таком состоянии, тем более так долго, слишком тяжело любому человеку. Не говоря уже о таком, как Мишель, с его-то горой неуверенности, каких-то комплексов, с которыми он ещё не успел разобраться, и непомерными чувствами. Вместе — смесь взрывная. С ним было сложно, очень сложно. Но без него было хуже. Без него было никак. Серо и гадко. Апатично. — То есть, это конец? Ты хочешь просто вот так поставить точку и обрубить связь? — молчание в ответ, — я не говорю о себе, но я не хочу, чтобы тебе было настолько больно. Миша, я же вижу, что ты не хочешь этого на самом деле. И опять молчание. Короткое, правда, но с ним следует щелчок замка и дверь открывается, отчего Бунин сразу делает два шага назад, а из-за неё выходит неизменно растрепанный, в, черт возьми, ваниной футболке с «Pink Floyd», Лермонтов. Сердце просто бешено колотится от желания тут же, без промедления, поцеловать его. — Я не говорю что хочу. Но я и не хочу больше терпеть это, — Мише тяжело смотреть в глаза, но он с усилием это делает — так больше подтверждалась твердость намерения. — Ты меня, блять, не слышишь совсем. А это нихуя не правильно. Называть всё своими именами ещё более трудно. И избегая этого, Лермонтов говорит общими, потому что, кажется, ещё вот-вот, совсем немного, и он не выдержит. — Я не смогу, если ты уйдёшь, — вновь уязвляющие слова, которые совсем редко можно услышать от кого-то из них. И от этого большая значимость их. Мишель смотрит на него своими невозможными глазами, будто готов простить даже эту глубоко затаившуюся обиду, но держится. — Ваня, пожалуйста, — делая акцент на последнем слове, — не усложняй всё. — Да, черт, я и не усложняю. Я просто не хочу, чтобы всё то что было между нами, было разрушено, потому что, блять, ты не прав — я люблю тебя. Всё ещё, так же, как и прежде, если не сильнее. Зачем ты пытаешься сломать это всё? Я ведь знаю, что для тебя это значит не меньше. Что я для тебя значу не меньше. Студент складывает руки на груди, как бы обнимая себя и стараясь сдерживать эмоции, говоря всё хотя бы более-менее холодно: — Заметь, вместо того, чтобы даже просто сказать, что ты больше не будешь так поступать, ты пытаешься копаться во взаимности и силе чувств. — Я же знаю, что, даже если я это скажу, ты своего решения из-за этой фразы не изменишь. Глупо. Ты не поверишь, хоть я и правда попытаюсь. Если ты дашь мне шанс. Бунин поднимает взгляд, делая совсем небольшой, почти несуществующий шаг вперёд, а Лермонтов окончательно упирается лопатками и затылком в дверь. — Пожалуйста, — шепотом. Он чувствует — Миша готов простить. И этому прощению, этой надежде на его возвращение Ян рад, это чувство того, что он сможет вновь просто-напросто обнять Мишу, прижать к себе наглого вспыльчивого мальчишку, захлёстывает, ударяя в голову хлеще всякого энергетика или алкоголя. Лермонтов ничего не отвечает — не считает уместным, не знает что именно сказать, — а просто тянется обеими руками к чужому лицу, притягивая к себе и губами впечатываясь в такие привычно-нужные бунинские губы. А Ваню будто тут же окрыляет — собственническим резким жестом обхватывает мишину талию, отвечая с тянущей мягкостью, боязнью, без особого напора, ощущая привкус сигарет и собственный, лермонтовский вкус. И ему больше не нужно. Теперь он слишком отчётливо понимает, что не выдержит, если потеряет Мишу. Сейчас-то, почти упустив его, Бунин уже не понимал, что делать дальше, испытывая прегадкую режущую боль, а если это случится — то, верно, как в книгах сойдёт с ума. Но сейчас не хочется думать о том, что бы было, если бы Лермонтов не простил. Только целовать.