Немного нервно

Ступени под босыми ногами были грязными, кратко скрипели и прогибались. Всего четыре шага казались такими долгими, а люди вокруг заторможенными в движениях. Огонь факела горел медленно, каждый язык пламени неспешно срывался, растворяясь в воздухе, как будто нехотя. Впрочем, было плевать. Обнаженная, прикрытая разве что багровыми синяками побоев, неспешно встала на обозрение толпы, украдкой глянула на озлобленные, искаженные гримасами лица и вернула взгляд в дощетчатый пол эшафота. «Ведьма» — кричала толпа. «Подстилка ведьмака» — ликовала толпа. «Сжечь» — желала толпа. Стыдно за наготу не было, смущение пропало после пятого удара, эмоции — на утро. Ночь в панике, безуспешных попытках найти выход и мольбах всем Богам закончилась ничем. Пустотой. Полным смирением, вымученным, тяжёлым, но смирением. За спиной почти закончили складывать «священное кострище». Перед ногами, за два шага от грязных, раненых ступней, перед плахой подставили окровавленную корзину. Для её головы. У местных был отвратительный обычай отрубать ведьмам голову перед сожжением. Масса перед ней волновалась, двигалась, кричала. Масса перед ней хотела крови, хотела смерти, одновременно пожирая глазами её обнажённое тело. Всё, чего хотелось Лютик — лечь, свернувшись калачиком в корнях дуба, срастись с ним, укрывшись сухими осенними листами. Припав к холодной земле, стать с ней одним целым, отдать ей свою усталость. Но кто же ей позволит. Ещё хотелось спеть о пустоте внутри. Дать прохладе выйти из груди. Выпустить сам ветер. Всю жизнь ей хотелось только петь, только так она могла выразить свои эмоции, ведь даже огромный словарный запас не мог передать её душу, только стих сплетённый с музыкой. И голос, он способен на большее, чем на крики боли. Костер зажгли. Справа грохнул тяжёлый шаг палача. Серые глаза смотрели так же безэмоционально как и васильковые, но была в этом отсутствии эмоций тяжесть. Как же разительно может отличаться потеря чувств, подумалось вдруг. У кого-то они разлетаются как ветер, надолго покидая грудную клетку, а у кого-то выцветают, иссыхаю и оседают под лёгкими грузом. Как у её палача. У её убийцы. Мужчина с выжженными эмоциями отрубит голову девушке, у которой чувства разбежались в страхе и ужасе. Смешно и грустно. Слева заголосил церковник своим гнусавым акцентом, речь его была лишена смысла, души и чести. Противно. Но было в ней всё же кое-что, что отозвалось звоном в груди. Один нюанс. Право на последние слова, что давали возможность извинится перед смертью. Но ей не за что извиняться, не перед ними. Зато Лютик может выпустить бесцветный поток из своей груди. Она может спеть. Священник молча уставился на неё, давая ей слово. Разлепив сухие губы, заставив голосовые связки работать, а лёгкие делать глубокие вдохи она запела. В последний раз. Если б мне стать маленьким, как цветок лютика Мне бы и то не найти выхода Земли вокруг туманные, кто эти люди Сколько чего мной было выпито? Вижу, горит изба А за избою — двор А за двором — площадь с людьми Вижу, горит трава А за травой — забор А за забором — весь этот мир Если кругом пожар Я не хочу бежать Я говорил с огнем Мне ничего не жаль Хочешь идти — пойдем Я не вернусь домой Там, за моей спиной Вместо сумы — любовь Вместо беды — покой Вместо толпы — сам господь-бог Благословил этот поход Дождем По щекам побежали слезы, но она упрямо вскинула подбородок, смотря прямо в толпу, продолжая петь. Если б мне стать искренним, как дитя малое Бросить дела, в молитве сложить Но колесо вертится — стылое, сталое А в колесе — вся моя жизнь Я запишу слова — и, вроде бы, ничего И в пустоте вспыхнет на миг Двор, где горит трава, а за травой — забор А за забором — весь этот мир Если кругом пожар Я не хочу бежать Я ухожу в туман Мне ничего не жаль Хочешь идти — пойдем Я не вернусь домой Там, за моей спиной Вместо сумы — любовь Вместо беды — покой Вместо толпы — сам господь-бог Благословил этот поход Дождем Люди явно восприняли её песнь как проклятие. Её прощание как месть. Напуганные, замолчали, озлобились сильнее. Куда уж больше? На плечо тяжело упала рука палача, и потянула вниз. Пора. Серые глаза палача горели пониманием. Пора. Кровоподтёки на коленях отозвались болью, соприкоснувшись с дощатыми половицами. Толпа взревела вновь, с новой силой: «Смерть» «Смерть» «Смерть» Неожиданно, с отрезвляющей болью в коленях пришло осознание, что её убийца не над ней стоит, холодя металлом глаз, а перед ней, горя десятками различных зрачков полных гнева. Твой палач прямо перед тобой. Взгляни ему в глаза. Зелёные. Карие. Серые. Голубые. Черные. Янтарные. Янтарные. Резко вскинувшись, обожженная прозрением Юлиана взглянула в знакомые, родные глаза и на миг мир вокруг, замедленный пустотой в груди, замер. А глаза, цвета летнего закатного солнца сверкнули гневом, не на неё, на людей вокруг, на её палачей. Рука потянулась к мечу. Он будет бороться за неё. Будет бороться. Осознание влилось в грудь утерянными эмоциями, переполнило грудную клетку и начало разливаться слезами. Истерикой. Смехом. Заливистым и нездоровым. Все эмоции, смешавшись, стали им. Вдруг, после потери столь обыденной вещи как чувства, вытерпеть их возврат и не сойти с ума стало физически не возможно. Невозможность терпеть обратилась истерическим смехом. И кровь пролилась. Горожане, гвардейцы, церковник. Кровь брызгала окропляя землю и измученную кожу девушки. Горячая, живая. Мертвая. А смех, нечеловеческий, абсолютно безумный всё лился над головами разбегающейся толпы, смешивался с костром, трепал вьющиеся волосы и опустошал. Почувствовав руки на талии, впервые за два дня не хотелось сбросить их с себя. Они были слишком холодные, они заставляли горячую кожу остыть. Они были родными. Осознание этого вырвалось новой порцией смеха. Сесть в седло позади ведьмака было так привычно. Под дорожным плащом Геральта, с диким, потерянным смехом она покидала окровавленную площадь. Она выжила. Её спас от людей «монстр». Тот, кого накликали бесчеловечным. Желание жить вспыхнуло, разгорелось, напоминая о своём существовании. Вцепившись намертво в бока мутанта бард глотала истерику и пила собственные слезы. На смех сил больше не хватало. Вернувшаяся радость и ликование быстро кончились, а облегчение покрылось коркой горечи. — Я безумна, — горячечно зашептала она. — Нет, всего лишь жива, — тихо заверял он. Ветер обдувал лицо, снимая жар, высушивая слезы. Кожа доспеха пахла так привычно. Тонкий запах стали, горький трав и железный крови. Так родно, до щемящего сердца. Геральт пришёл, он не бросит её. Не ненавидит. Это осознание выпрямила пружину внутри, сделав из неё струну, вернув её на законное место под сердцем. Стало так легко, что боль и усталость обрушились с новой силой, и ударили в голову словно прилив. Кажется, она начала падать. Ничего. Геральт поймает. Он сильный и ловкий, наверняка он понял, что она падает раньше неё. Он поймает. Он её больше не бросит.