Кинцуги

      — Зачем хранить битые вещи? Разве не лучше их выбросить? — Аллен крутит в руках старый глиняный чайничек с витиеватым золотистым узором по коричневой глине, не то мрамор, не то молния, не то причудливое русло реки. Кросс на мгновение отвлекается от своих записей, ещё не понимая, что непутевый ученик от него хочет. А замечая — горько усмехается и забирает у мальчишки чайник, едва удержавшись, чтобы не щелкнуть мальчишку по носу.       — Это называется кинцуги. Подрастёшь, мелкий, — сам поймёшь, — хмыкает Мариан и ставит хрупкую красивую вещь обратно на полку, практически нежно, бережно, чувствуя под пальцами колючие сколы. Седовласый лишь непонимающе хмурится, но возражать пока что не решается. Смелость перечить генералу придёт намного позже. А пока — он всего лишь мальчик, который буквально пару месяцев как снова начал разговаривать, отходя от шока.       — И какой смысл… — все равно упрямо бормочет Уолкер, но оставляет чайник в покое. А Кросс… Он больше не может работать — только сигарета тлеет ядовитым дымком да слова растекаются под взглядом, словно дымка. Давно въевшиеся в бумагу чернила рисуют знакомый профиль. Взъерошенные чёрные волосы, золотые глаза, шалая улыбка — и сам весь вызолоченный, снаружи и изнутри, звенящий своим волшебным золотом. Глаза — мед да янтарь, характер — лисица рыжая, хвостом махнет, поманит да исчезнет, будто и не было этой огненной колдуньи, его душу играючи умыкнувшей. Его «кинцуги».       Когда они познакомились, Кросс был совсем как Аллен — такой же растерзанный своими страхами, отчаянием и болью мальчишка, талантливый учёный, ставший экзорцистом и брошенный на поле боя, словно пушечное мясо. Учёный, на руках которого крови — иные убийцы поостерегутся такому дорогу переходить. Против него — почти мальчишка с золотыми глазами, юный подросток. Его враг. Предложивший ему чай и переночевать. «Захочешь — потом подеремся, я устал и вообще… Холодно, » — заявил тогда Ной и смешно шмыгнул носом. И как против такого идти? Приговор сам уткнулся дулом в землю, опущенный в едва заметно дрожащей от усталости руке. Он так устал, все его тело было покрыто кровоточащими ранами, что практически не задумывался. Он пошел следом, поддавшись обаянию и удивительному топленому золоту в глазах.       — Каждый человек разбит по-своему, — сказал тогда златоглазый Ной, словно говорил сам с собой, а не с рыжим мальчишкой с холодным янтарем вместо радужек. — Когда я вижу целого человека без единого скола, то даже не знаю, о чем с ним говорить. Неужели он настолько везуч и счастлив, что никто ни разу не сумел его ранить? Или настолько бездушен, что его сердце никогда никто не разбивал?       И Кросс был готов к тому, что приглашение беспечного, расслабленного, самоуверенного юнца окажется ловушкой… но его ждала чашка горячего какао, теплый плед и улыбка второго подростка, как две капли воды похожего. Только волосы длинные и вьются, словно виноградная лоза, а в глазах — такое же золото, расплавленное и топкое, как горячий шоколад. Два брата-близнеца, наглый задиристый Неа и мягкий тихий Мана. Похожие и непохожие одновременно. Он провел с ними лучшие годы. Лучшие, которые помогли его раненому, увечному сердцу снова стать целым. Неа стал его личным «кинцуги», соединившим воедино того, кто готов был опустить руки и самому себе выстрелить в висок. И только клятва, данная умирающему юноше, заставляла его идти дальше, идти вперед, не останавливаться. Не разбивать в звездную пыль то, что когда-то было склеено умелыми руками Четырнадцатого Ноя.       Вот только Кросс не мог склеить Аллена. И пусть глаза его были золотом, да и на форме хватало драгоценного металла, его сил больше не хватит на то, чтобы соединить в законченную мозаику даже собственные осколки. Его сколы давно перестали сиять, а среди глиняных черепков клей давно утратил свою красоту, выцветая в белесую, блеклую массу, больше похожую на седые прожилки среди кармина. Больше Кросс, утративший свое кинцуги, не мог склеить и спасти никого, даже если всем сердцем желал этого. Только ломать дальше или пытаться сохранить черепки, пока кто-то не прикоснется к ним — чтобы уничтожить или скрепить заново. Мариан мог сделать все, что угодно… но это было ему не под силам.       Мариан только и мог, что молиться о том, чтобы рано или поздно увидеть нашелся тот, кто соберет белоснежные осколки воедино. Молиться кому угодно, даже тому, в кого не был в силах верить. И оставить мальчишку — чтобы осталось, что склеивать. Пока Кросс не перетер хрупкий фарфор в порошок.

***

      Когда он снова увидел Аллена, сколы его сердца блестели, едва заметно, перламутрово, но на них кто-то уже пытался нанести клей, который бы скрепил острые, колющие до крови и безразличия сколы. Ещё тонкий слой, едва держащий хрупкие кусочки, но все же. И Мариан внезапно осознал, что завидует этому прозрачному, хрустальному веществу. Кем бы ни был тот, чьи кисти коснулись сколов, пока что даже сам Уолкер не осознает, что с ним происходит и почему его взгляд по утрам больше не наполнен такой всепоглощающей ненавистью к самому факту пробуждения. Почему ему, так и не знавшему любви раньше, хотелось улыбаться и мурлыкать под нос незамысловатые песни.       Мариан завидовал — совсем по-человечески, даже по-детски, словно он сам все ещё умел любить, будто его ещё можно было собрать по осколками заново в единое, целое, цельное. Словно в его пустом, холодном сердце могла зажечься искорка, от которой разгорается пожар. Но нет. Совершенно нет.       Он просто наблюдал со стороны с этой едва ощутимой, колкой, как крошки в постели, завистью, царапавшей его изнутри. Неприятное чувство, которое лишь раздражало, — Потому что оно было слишком человеческим и слишком напоминало самому Мариану о том, что он все ещё умеет чувствовать, как бы ему ни хотелось обратного. Это чувство не глушилось ни короткими интрижками и романами, ни долгими, проникновенными и чувственными отношениями — прекрасная и верная Анита так хотела его спасти, совсем как Аллен с его жертвенностью. Ни выпивка, ни азартные игры, ни вечный риск на грани суицида не могли заглушить ноющую тоску внутри. У тоски были всклоченные волосы, золотые глаза и смелая улыбка. Во взгляде — вызов и отчаянная, возвышенная надежда пополам с верой. Он зажигал собой и вёл за собой. Одним своим присутствием дарил странное ощущение, будто за спиной вот-вот раскроются крылья. Сложно найти более цельного, сияющего и яркого человека, чем Неа Кемпбелл.       Мариан думал, что каждый, кому предстоит стать чьим-то кинцуги, похож на Четырнадцатого. Что это совершенно особенный, уникальный человек, способный зажигать сердца. И лишь со временем пришло осознание, что на самом деле таким особенным человеком Музыкант был только для самого генерала — тогда ещё рядового экзорциста с копной карминовых волос и желанием не вернуться с очередного задания. Но это все равно не омрачало воспоминаний о самом первом, кто сумел так прочно засесть в сердце первым из сотен иголок, рапир, мечей и прочих колюще-режущих в его рыжей лисьей душе.       Когда Кросс узнал, кто именно стал тем самым золотым кинцуги, первым его прорывом было запретить Аллену даже приближаться к этому человеку. Впервые запретить сумасшедшему ученику поступать так, как тот хотел. Партнер Аллена совершенно не был приспособлен к тому, чтобы кого-то там склеивать. Да что там — самому бы в осколках разобраться! Вот только личность Аллена сияет свежим золотым клеем, а в глазах, смотрящих на него, — такие же золотые «шрамы». Уолкер смотрел без опаски, открыто, и зверь ластится к его рукам.       Если бы кто-то хоть раз посмотрел на Тики, он бы мог сказать, что более разбитого человека никогда не видел. И был бы прав на все сто процентов. И сам Тики это знал — научился игнорировать и получать от собственного разорванного в клочки состояния странное удовольствие. И Кроссу хотелось хорошенько схватить Аллена за плечи и встряхнуть так, чтобы из этой седой головы вылетели все глупые мысли о том, что его можно приручить, спасти, да что там ещё может хотеть этот мальчишка с комплексом героя-спасителя? Хотелось дать пощёчину за самонадеянность, да только сам понимал — в генерале говорит страх, желание защитить Уолкера и память о собственных осколках, не потерявших остроты, но обложенных ватой и засыпанных песком времени.       Когда Аллен стоял рядом с Микком, память больно резала воспоминаниями. Возможно, Неа был бы таким же высоким, широкоплечим и нахальным, как сейчас Тики. Возможно, смотрел бы с такой же полуусмешкой и так же щурил золотые глаза, переливающиеся от янтаря до гречишного мёда. Да только рука его лежит на плече ученика, и губы кривятся в попытке хотя бы ради Уолкера сдержать злые, как дикие осы, слова: знает, Апостол, что не в восторге Кросс от такого выбора беловласого, вот и тянет его ударить первым, пока рыжий демон не атаковал. Мариан отвечал взаимностью — встряхивал карминовой гривой, словно злой лев, шипел да давился сигаретным дымом, пуская клубы серого тумана вокруг, будто дракон. И готовы были сорваться едкие фразы — а спотыкались, застревали в горле горьким комком, когда видел он глаза ученика. Счастливые. Полные золотых прожилок от склееных воедино осколков.       — Разве такой, как он, может сделать тебя счастливым? Только доломает же окончательно, — спросил в сердцах Кросс, не выдержав, и Аллен посмотрел на него долгим, неожиданно серьёзным взглядом, полным едва заметной горькой тоски.       — Мне кажется, что только он и сумеет, — ответил Уолкер едва слышно и снял с полки уже потерявший золото на своих «шрамах» старый чайник. — Тики тоже говорил, что не сможет. Кричал даже на меня, что я не понимаю ничего, что слишком мелкий, что повзрослею — пойму. А я смотрел на него — и видел внутри него вьюгу. Видел, как она утихает, когда я рядом. И мне отчаянно хотелось сделать его счастливым… — губы Аллена тронула едва заметная улыбка, до боли знакомая, но принадлежащая рыжему подростку в большой на него куртке экзорциста, почти забытое отражение, потерявшееся в эхе воспоминаний.       Сребровласый вертел в руках чайник, прослеживая сколы пальцами, будто не знал, как продолжить разговор. Кросс не торопил — знал, что собирать слова воедино, когда мысли лишь хаос эмоций, невыносимо трудно. Он ждал, отрешенно наблюдая, как когда-то неловкие пальцы перебирали края и гладили тонкие, немного бугристые шрамы клея.       — Когда он рядом, я хочу с ним молчать. Я хочу ругаться, ссориться, язвить до хрипоты — а потом молчать, — Аллен улыбнулся почти что грустно. — Сидеть на подоконнике или балконе и смотреть, как он курит, зная, что я не одобряю, но молчу, потому что сейчас ему это нужно. Я просто хочу ему счастья. Спасти его и доказать, что он заслуживает быть счастливым, что в нем все ещё есть свет, каким бы тёмным он ни считал себя. Даже если только я этот свет вижу.       Аллен замолчал, ненадолго, и вернул чайник на его законное место. Взгляда только не отвёл от глиняной поверхности, поджимая губы в немой борьбе с тем, что он ещё хотел добавить.       — Когда-то, учитель, вы говорили мне, что с возрастом я пойму, что такое кинцуги. Почему склеить что-то правильнее и лучше, чем выбросить это разбитое и купить нечто новое, — произнёс Уолкер, наконец переводя взгляд серебристых глаз на Кросса. — Кажется, я наконец это понял.       Аллен ушёл много позже, когда попрощался с Матушкой и Барбой, пересказал им новости и пообещал, что будет о себе заботиться. Кросс следил с балкона за практически светящейся в полумраке шевелюрой подростка. Ной не стал его провожать и подходить к дому близко: скорее всего, сам Уолкер запретил. Да и сам Тики наверняка понимал, что не будет желанным гостем у людей, пусть и не являющихся частью Ордена, но и не союзников Семьи. Но уже вскоре у ближайшего поворота завиднелась едва заметная алая точка — если бы не зрение, оставшееся удивительно острым, Мариан и не заметил бы эту звёздочку зажженной сигареты. Как и знал, что вредный глупый ученик будет ругаться на Микка за приход, но улыбаться так широко и радостно, что португалец и не подумает обижаться, разве что из вредности огрызнется, ровно такой же довольный.       Этим двоим ещё предстоял такой долгий путь, что за них становилось даже немного страшно. Но Кросс знал, что ученик не пропадёт, в какую бы передрягу их не занесло, слишком уж хорошее воспитание получил, да и выбранный им Ной тоже был той ещё упрямой занозой, которую наверняка даже из Ада бы выгнали. И впервые в жизни он хотел бы ошибаться, что Аллен и правда хранил в себе Неа. И надеялся, что Тики сумеет дать сохранить склееного им мальчишку.