(Не)близкие люди

       Декабрь - прожорливый урод. Он с наслаждением обгладывает тело одного, идущего с напарником, человека, задувает за шиворот страхи и смеётся. Чуе месяц не нравится: к холоду он не приучен. Сейчас ступни стремительно мёрзнут, наверняка синея, а пальцы ног давным-давно окоченели и теперь немеют.        Накахара до сих пор не может привыкнуть к смене сезонов и носит кеды, хотя снежище вечно мочит обувь - и парень болеет. Да и есть у кого поучиться - Дазай далеко не ушёл, напялил туфли, но о холоде даже не заикается.        Это вторая зима на памяти рыжеволосого приспешника мафии, которую сам он явственно помнит и ощущает, не закрытый в чёрной дыре с Арахабаки. Он поворачивает голову в сторону, чтобы внимательно всмотреться в темноту: ни одна живая душа не должна завернуть в этот переулок ранним утром и увидеть, как его, Чую, прикладывают затылком о стену, в попытке вжать в неё, и обкусывают губы.        - От тебя несёт, - Накахара, фыркая, кривится и вовсе отворачивается от парня. Запах алкоголя его не покидает; кажется, он окружил со всех сторон и загнал в ловушку, а теперь не хочет отпускать. Рыжеволосый еле слышно клацает зубами, когда Дазай опаляет открытую шею дыханием, с раздражением говоря: "Я тебе не баба, чтобы от меня персиками пёрло". Голову знатно кружит у обоих, хотя Чуя, оглядывая явно перебравшего напарника, думает, что он тот ещё симулянт: организм неудавшегося самоубийцы пережил не одну и даже не десять алкогольных интоксикаций, а потому "мера" с каждой попойкой увеличивается. А у него, Накахары, норма остаётся неизменной константой.        Несмотря на то, с каким рвением Осаму лакал джин-тоник и недешёвый вискарь, руки у него не трясутся и держат крепко. Губы, собравшие промеж крохотных трещинок капли слюны, смыкаются под подбородком, на заплясавшем кадыке, и с пару секунд машинально елозят по коже: парень уверен, что Чуе нравится. В том месте обычно чешут неуправляемых и неподвластных никому существ - котов; а Накахара, как кажется темноволосому, очень похож на это животное своей вспыльчивостью, дамской соблазнительностью и по-истине чёртовой жгучестью. Единственное, что жаль, так это то, что Чуя не мурчит, а все остальные звуки старательно подавляет: Дазай его бесит, когда ухмыляется.        Желая не просто слышать, но и вслушиваться в подорванные полувздохи, Осаму поднимает голову и вгрызается едва ли человеческими клыками в мочку уха, сильно, вспоминая все сказанные сегодня за барной стойкой гадости. Чуя вскрикивает, агрессивно впивается ногтями в чужое плечо, без слов угрожая сломать, но не уворачивается. Ему будто нравится, судя по действиям. Если же посмотреть в глаза - два грустных кобальта - то догадка отвергается: слишком явная обида пляшет вокруг зрачка.        И всё равно, даже ненавидя его, покрывая матом, ломая конечности и проклиная, Чуя не уходит.        Укус, доставляющий уже только фантомную, остаточную боль, начинает печь - по телу проходится тепло и орава мурашек. Накахара смотрит, как изо рта валит пар: дымное облако, подобно жидкому азоту, вытекает из губ и возносится к небу, испаряясь в совсем тусклом свете оранжевого фонаря на той улице.        "И как до этого дошло? Как постоянно доходит? Может, пора уже завязывать пить по пятницам и "праздновать" конец рабочей недели с этим психом?" - думается Чуе. Он смотрит на чёрный затылок и хочет дотронуться до этих вьющихся волос: они мягкие и, что странно, пахнут парфюмом, хотя Дазай им не пользуется.        Низ живота ноет так, словно человек пару дней голодал; кожу, там, где язык оставляет мокрые разводы, жжёт от холода. Рыжеволосый постоит так ещё минуту-две и точно застучит зубами, как заведённый мотор - в таком случае Осаму будет звать его неженкой. Или, что он там обычно придумывает.        Слышно, как в квартире неопределённой геолокации - ясно, что она близко - буйные часы бьют четыре утра. Над городом всё ещё нависают сумерки, а издали слышится задорный хохот подвыпивших завсегдатаев кабаков. И помимо всей этой предпраздничной вакханалии - до Нового года осталось всего ничего - есть ещё кое-что. Одиночество, исходящее от Дазая, как аромат от цветка. Только вот запах этот не сладкий и приятный, даже не свежий - проспиртованный, застоявшийся, гнилой. Осаму пахнет смертью.        Каждое касание губ остаётся на коже чёртовой меткой. Чуя не может этого объяснить даже самому себе, но он чувствует - явственно чувствует - как его тело портится, впускает в себя инфекцию и паразитирует. Как заражённый бешенством, парень боится, что станет таким же, как Дазай; что побочный эффект от его укусов окончательно убьёт в нём тягу к жизни. Осаму ужасен. И напарник его временами боится - в моменты, когда коньячные глаза наливаются стальной холодностью и жаждут неостывшей крови; когда последняя обойма тратится на "приглядевшегося" мертвеца; когда бледные сухие губы, накопившие промеж тонких трещин алые капли, целуют за ухом и говорят приятные вещи. Правда, Накахара очень боится этого парня, но никогда не признается в этом, потому что ненависть его намного выше страха.        - Я не буду трахаться в подворотне, - Чуя пихает Дазая в корпус, упрямо избегая встречи глазами. Холод всё же берёт своё: колени сводит лёгкой судорогой, и они подгибаются. Парень не падает лишь потому, что напарник его крепко держит и отпускать, видимо, не собирается.        Осаму никак не реагирует на слова и продолжает водить языком вдоль и поперёк шеи - точно заточённым и смазанным перцем лезвием. И лишь когда Чуя касается озябшими, не гнувшимися пальцами его волос, он слабо прикусывает кожу на кадыке и утыкается в чужое плечо, пыхтя.        - Рядом есть любовный отель, - с пассивной агрессией предлагает Дазай.        - Не хочу, - отрезает Чуя. Он точно откусит себе язык, если ляпнет лишнее. И, к своему же сожалению, он не об отвращении или боязни. - Пойдём ко мне.        Осаму резко поднимает голову, чтобы заглянуть в глаза, и почти сразу, вздёрнув плечами, выдыхает: "Пошли". Когда он отпускает рыжеволосого, тот едва ли держится на ногах, и напарник это точно видит. Вот только ничего не делает, идёт вперёд, вынуждая нагонять его.        "Не особо-то ты доволен. Хотя сам напрашивался в гости. Обмудок." - Накахара суёт руки в карманы и радуется тому, что наконец-то отлип от холодной каменной стены. В мгновение, когда он смотрит на спину Дазая, укрытую чёрным пальто, вся радость сразу улетучивается, как по щелчку пальцев или взмаху волшебной палочки. Волнение скребёт глотку, как металлической щёткой: Чуя никогда не приводил гостей, тем более Его. Он просто ограничил Осаму в таких нюансах - обитель Накахары и его разрушительного второго "Я" стала для Дазая одним из тысячи негласных табу. Поэтому рыжеволосый даже немного возмущён тем фактом, что напарник так сухо отреагировал. Где шутки? Приколы, издёвки, открытый стёб?        Что-то не так. Сегодня они ведут себя совершенно по-другому. И Чую это напрягает также, как и молчание, висящее всю дорогу вплоть до его дома. Кажется, что они двое незнакомы или, действительно, всего лишь коллеги. Хорошо, что на фоне лают суки из частного сектора и проезжают машины, не забывая сигналить и скрипеть старыми покрышками: от тишины Накахара точно бы сошёл с ума. А Дазая будто всё устраивает. Хрен поймёшь, что у него в башке.        На полпути Осаму поворачивает голову и смотрит на напарника слишком долго, больше пары секунд и, кажется Чуе, даже больше вечности. От его взгляда в теле бурлит застывшая кровь, а демоны в голове теряются в догадках, но самому Накахаре не хочется показывать своего ступора, а потому он раздражительно цокает:        - Если хочешь чё-то сказать, то скажи наконец. Достал, придурок.        Дазай не отвечает колкостью на колкость, не оскорбляет в ответ и, что ещё больше странно, говорит тихо, будто стыдясь, но при этом смотря в глаза:        — Спасибо за доверие.        О каком доверии идёт речь, Чуя не понимает, потому что его и нет вовсе. Он просто не хочет отморозить себе конечности, оголяя пятую точку на холоде, и оставлять каждый раз по стопке купюр в отелях. И поэтому - да, только поэтому - человек в бинтах, пугающий, но вместе с тем цепляющий каждым своим движением, может зайти в его дом.        Единственное, на что надеется Чуя, так это на порядок. Он не хочет предстать перед напарником в не лучшем свете, хотя у Осаму в квартире тот ещё срач. Впрочем, как и в его голове.        Хлопок двери, щелчок замка, спешные ласки, не включая света. Одежда, скомканная, оседает на пол, холодные руки лезут под футболку, а ногти шкрябают кожу, оставляя кровить тонкие раздражённые полосы. Но дальше поцелуев не заходит. Накахара удивлён: напарник, размашисто пройдясь по щеке обветренными и всё ещё не согретыми губами, говорит, что перебрал. Будто впервые. Раньше его это не останавливало.        - Можно я останусь?        Дазай спрашивает излишне вежливо и всё ещё мнётся в коридоре, как девственница перед сексом. Чуя даже на мгновение думает, что ему неловко, но, конечно же, идея отлетает сразу: экзотические тараканы "этого кретина" уживаются везде безо всякого стеснения. Если что и есть, то только усталость, алкоголь и блеф.        Отворачиваясь от гостя, Чуя монотонно, будто не проявляя интереса к нему, отвечает:        - Делай, чё хочешь.        Он совсем не удовлетворён, хотя продолжать уже не хочет. Уставший, Чуя плетётся в спальню, оставляя Дазая наедине с самим собой в гостиной. Из головы вылетает сегодняшний день, как ветром сдутый шарик, и теперь Накахара даже не помнит, когда он ел в последний раз. В желудке всё ещё мутит смешавшийся алкоголь, но даже эта обжигательная смесь не может согреть льда, в который превратилось тело рыжеволосого мафиози.        Чуя спешно лезет на кровать, как есть, в одежде, и кутается в пуховое одеяло, тая надежду избавить себя от морозца на коже. Он заводит будильник, чуть не роняя его - опять же, от холода, от негнущихся пальцев - и закрывает глаза с мыслью, что ему жизненно необходимо уснуть, как можно быстрей.        Парень прислушивается к своему дыханию, больше походящему на предсмертный хрип - надо бы Дазая приложить его пустой башкой о стенку, чтобы больше не распускал руки на улице - и вроде как успокаивается, закрывает глаза. Чувство волнения притупляется, усталость берёт своё.        За спиной скрипят половицы, но Чуя лежит неподвижно, только хмурится. Осаму стоит в проходе: там всегда пол едет. И чего он только ждёт?        Да плевать, он просто больной.        Трахаться - одно, но спать - совершенно другое. Накахара занимается с Дазаем сексом чаще в выходные, когда они не измучены трудовой волокитой; когда они могут подраться и тут же сорвать друг с друга одежду не только в перерывах от работы; когда это не просто "по-быстренькому".        Это просто секс, ничего более. Но они никогда не спят вместе, хотя, казалось бы, что в этом такого?        Может, потому, что Чуе тяжело? Потому, что он рискует не спать до утра и прокручивать в голове их с напарником мелкие и глобальные ссоры; собирать по кусочкам дазаевские намёки; рыться в прошлом, надеясь отыскать в нём двойное дно? Или потому, что он всё же боится рассказать, какие слова крутятся на кончике языка?        Просто тяжело. Дазай точно не поймёт.        Осаму, как чёрный, бродячий кот, лишившийся глаза - ходит, где хочет. Ему не нужно разрешение, чтобы подойти - совсем тихо, словно ничего не весит - и ужом заползти на постель. Он хищник, и Накахара сейчас чувствует себя его добычей, хотя - о, чёрт - как велик соблазн повернуть голову и взглянуть в его лицо. Это то же самое, что мышь, загнанная в угол, перестанет давать дёру и взглянет в пасть своему палачу-коту.        Но рыжеволосого никто даже пальцем не трогает. Никто не забирает у него одеяло, шумно не дышит, не начинает болтать без умолку и вообще не подаёт никаких признаков жизни. Словно старается не мешать. И Чуя думает, что лучше бы Дазай раскрыл свой поганый рот и начал зачитывать список изощрённых средневековых пыток, о которых с таким энтузиазмом рассказывал в баре подсевшим к ним - и почти сразу сбежавшим - девушкам. От молчания неловко.        Чего Осаму такой тихий? Темноты, что ли, он боится? Да нет. Бред полный.        Настенные часы кажутся до безумия громкими, вот-вот их тиканье заставит кровить уши. Стараясь быть как можно тише, Чуя почти не дышит. Ему бы слиться сейчас со стеной или провалиться на месте, лишь бы не "это". Они даже не двигаются. Словно малейшее движение активирует какой-то механизм, и обратного пути уже не будет.        Что ж, Накахара добровольно жмёт на рычаг.        Он поворачивается со стуком мотора в груди, с пару секунд смотрит на напарника, обнимающего себя в попытке согреться, и хватается за край одеяла. В одно мгновение укрыв напарника, парень спешит отвернуться.        Это не забота.        Нервные окончания тянутся в узлы, танцуя на здоровых клетках горячее фламенко. Сказать хочется много, но это будет крах всего, и Чуя молчит. Ему легче повернуться набок, чтобы не видеть дазаевской рожи, и попытаться уснуть, крепко зажмурившись, чем снова собирать себя по частям, как фарфоровую куклу. От мыслей становится тошно. Либо же его мутит от выпитого.        Грузное наваждение пропадает, когда Осаму пододвигается и несмело обнимает, утыкаясь носом между лопаток. Нихрена он не пьяный, Чуя же не дурак.        Молчание и темнота давят, но это только поначалу. Холод наконец проходит - рыжеволосый согревается чужими руками. Тикающие часы становятся тихими, размеренными, а в комнату возвращается комфорт. А потом Накахара чувствует, как рука на талии начинает дрожать, и слышит участившееся дыхание, палящее плечо.        Неожиданно. Неприятно.        - Мы так и будем не замечать всего? - безрадостно шепчет Дазай, сильнее сжимая парня в объятиях. Для Накахары это сродни крику. - Чуя...        Так много хочется сказать, но...        Чуя притворяется спящим, потому что не может перейти границу и позволить Дазаю стать больше, чем просто напарником. Хотя эти двое уже давно не "просто". Он боится Осаму, боится к нему привязаться, потому что такие люди лишены души и умеют только пользоваться. А Накахара такого не хочет. И даже если эмоции Дазая искренни - во что Чуя отказывается верить - он лучше останется не при делах: слишком большой риск.        Сколько бы Чуя не старался, он никогда не сможет развеять его одиночество. Он только способ забыться на время.        Осаму трусит. Время, обычно быстротечное, сейчас будто останавливает свой ход, но Чуя уверен, что даже вечности не хватит для того, чтобы понять напарника. Он чувствует чужую дрожь, она током прошивает его спину и остаётся неприятным сосущим чувством в пояснице. Хочется исчезнуть.        Когда Дазай всхлипывает, совсем неожиданно и слишком громко в мертвецкой тишине квартиры, Накахара жмурит глаза изо всех сил. Только бы самому не заплакать. Сердце больно сжимается.        За окном поднимается штормовой ветер. Будет гроза.        Осаму уходит, когда молнии уже поражают небо, а ливень обозлённо стучит по крышам. Быстро поднимается с кровати и, на секунду застыв в проходе - рыжеволосый чувствует его взгляд на себе в тот момент, - скрывается в коридоре. Дверь хлопает слишком громко, словно Дазай знает - Чуя не спит. Сам Накахара, издав глухой крик, переворачивается на живот и, остервенело дыша, как после многокилометрового кросса, утыкается лицом в подушку.        Она пахнет одиночеством. Дазаем.        Ночь резко перетекает в утро, сумерки уступают место тусклому свету. Сквозь разъярённые раскаты грома, надменный цокот ливня и свист ветра вряд ли кто услышит отчаянные рыдания разбитого человека. Он будет кричать, тушить сигареты о стол, рвать на себе волосы и бить опустевшие бутылки о стены, потому что... Струсил.