Уже давно

Триша приходит домой под вечер. На кухне горит ярко свет, в гостиной включен телевизор, на диване, развалившись, уже почти лежит отец, а рядом с ним мама, с прикрытыми глазами и лицом безмерно скучающим. Она, кажется, и вовсе спит. Триша не здоровается и даже на них не смотрит. Проходит мимо, махнув неопределенно рукой, стягивает куртку и кидает на спинку стула. Отец не реагирует, лишь бурчит себе под нос что-то о свете во дворе, словно и не ей вовсе, да делает звук громче. Триша идет на кухню, наливает воды и несколько глотков делает так, будто пить не хочет в принципе. Мельком глядит в окно, смотрит на освещенную белым лужайку во дворе. Трава шаловливо заползает за камни, ржавое колесо блестит золотом, а сгнившие доски лежат, раскинуты на щебенке, и их синие пятна напоминают ей темнеющие мертвые тела. Триша улыбается. Достает из холодильника жестяную банку, с тихим хлопком открывает. Рукам холодно неимоверно, горло режет каждый чертов пузырик газа, немеют зубы. Во рту горько. Из гостиной слышится приглушенное «мне оставь на утро», и Триша хмыкает, выключает свет и выходит во двор. Красная полоска света уже заходит за горизонт. Лампа слепит, запах сырого дерева и влажной травы дурманит, холодная банка все еще обжигает пальцы. Триша падает на диван, облезлая обивка в ответ бросается пылью, а жесткое сиденье протестующе скрипит, но Трише плевать на мнение неживой рухляди, и она закидывает на подлокотник ноги. Сколько уже прошло дней? Телефон в кармане тянет и горит, жалобно стонет в попытках достучаться до этой непутевой дуры, присылает оповещения и говорит обо всех пропущенных звонках, но Триша уже избавилась от назойливой чуши и сейчас, как бы, в теории, в так называемом режиме полета. А может быть и не в теории. Трише хотелось бы сейчас парить где-нибудь над Калифорнией, а может и просто лететь, куда глаза глядят, не оглядываясь ни на что, не оглядываясь ни на людей, ни на то, какие чувства они в ней вызывают. Хотелось вообще быть не здесь. Не сейчас и уж точно не со всем этим дерьмом, что творится у нее в голове. А впрочем, от этого не улететь. Только вскрыться и в черную длинную коробку под землю в один конец. Тогда да, все пройдет. Там только, к сожалению, не встретят. В аду не принято кого-либо встречать. У Триши немного кружится голова. Еще совсем немного мутит. Ей на небо смотреть тошно. Оно такое идеальное, красивое в своем полном безразличии ко всему и далекое-далекое, до него не дотянуться, не допрыгнуть, и мыслей своих до него не добросить, а слова, что уж говорить о них: слова вообще этой черной космической мути до одного места. Триша смеется хрипло. Ей это чертово небо напоминает брата: такой же конченный эгоист. Он ее бесит до чертиков. С самого детства выводит ее своей безмятежной похуистичностью и абсолютным вниманием лишь к самому себе. Он всегда… Он просто… Просто сраный мудак, которой может делать все, что захочет. Ее это, на самом деле, до какого-то времени не волновало вовсе. А потом… «Триша, ты у нас единственный здравомыслящий ребенок. Пожалуйста, не… подведи нас». И все вроде просто. Надо лишь сказать «пошли в жопу, дорогие родители, мне как-то похуй», но, конечно, не все так просто. Они никогда ни о чем ее не просили. Никогда ничего делать не заставляли. Она была свободна, как ветер, никаких претензий, никаких допросов-наказаний. Как после всего этого она может отказать им? Но. Как же ей хочется. Хочется послать абсолютно все к чертовой матери. Сил оставаться в этом дрянном городе у нее не осталось. Ничего. Ничего, она вытерпит. Еще немного потерпеть, и тогда она уедет отсюда. Хотелось бы, конечно, куда глаза глядят, но и в колледж, подальше от этого унылого спокойствия, тоже неплохо. А там… может, что-то изменится. Что-то точно изменится, Триша знает. Там рядом больше не будет ее. Новый глоток уже не режет горло, но горчит так, что слезятся глаза. Триша шипит недовольно и неловко ставит банку на траву — та падает глухо. Триша с каким-то внезапным смирением смотрит на растекшееся темное пятно. — Все равно дерьмовое. Она вздрагивает от оглушительного лая рядом. Соседский дог неустанно бдит, мучает собственную глотку на благо хозяевам и нервы всем остальным. «Пусть или этот грабитель смоется, или я сама на него лаять начну» — недовольно думает Триша. Голова раскалывается. Она все же пьет слишком много — вечерняя банка пива лишь вишенка на торте. Жутко хочется целовать ее. Но Карен здесь нет, уже давно, очень давно. Она уехала, испарилась, исчезла, и Триша прекрасно знает, сколько труда она вложила в саму возможность выбраться из этой помойки, и сначала Триша была даже рада, она была в полном, неописуемом восторге, и потом она плакала почти целую неделю, изматывала себя отвратительными мыслями о собственной никчемности и пила с бывшими одноклассниками как не в себя. Триша не хотела ее отпускать, до сих пор не хочет, но это желание настолько эгоистично, что она не подала виду даже после ее отъезда. Триша не могла ее остановить. Не имела никакого права. Она, на самом деле, хотела бы уехать с ней. Но опять же… То дурацкое обещание! Им суждено было разойтись изначально. Не было ни одного шанса, ни одного маленького процента, что все образуется благополучно. Но Триша не виновата в том, что от этой лучезарной улыбки невозможно отвести глаз. Сиденье жалобно скрипит, когда Триша впивается в него пальцами, и воет, кажется, с новой силой, когда Триша пинает его ногой. Скорбно выскакивает одинокая пружина. Тришу мутит. Хочется блевать и немного Карен. Но Карен далеко. Ее губы далеко, ее волосы далеко, ее пальцы, ее шея, ее румяные щеки, ее голос, сверкающие глаза — все это недосягаемо. Однако надежный белый друг покорно ждет Тришу на втором этаже, готовый выслушать все ее недовольство. У него выбора, так-то, нет. Карен хочется сильно. Тришу шатает. Белый свет слепит, и если бы она могла щелчком пальцев выключить его, она вырубила бы все электричество в городе, потому что все это бесит неимоверно. И яркий свет уличных ламп, и жужжащий сзади кондиционер, и громкие вопли телевизора. Ко всему прочему гребаная псина опять начинает лаять, и, хотя она вовсе не электрическая, Триша заткнула бы и ее. — Бесишь! Собака игнорирует ее очень важное мнение: даже наоборот, рычит громче, словно и правда забрался кто в соседский двор. Звенит натянутая до предела цепь. «Так вам и надо, уроды. Удачного вам отпуска!» — ехидно хмыкает она мысленно. Раздражающий раньше шум становится как-то мил сердцу. Она игриво пинает носком банку, та бестолково катится по траве. Собака не умолкает. С Триши хватит уличных посиделок. Триша направляется к стеклянной двери, но останавливается, когда слышит какой-то резкий грохот прямо за собственной спиной. Она оборачивается. Сердце сжимается и уходит куда-то глубоко-глубоко, в такие дали, что не каждый хирург разберется. Тришу мутит сильнее и дело вовсе не в ее пьянстве. — П-прости! Я, наверное, испугала тебя? — Карен дышит тяжело, ее волосы прилипли ко лбу, несколько локонов наспех заправлены за маленькое ушко и в свете белых газонных ламп она кажется неестественно прекрасной. Триша морщится, тянет пальцы к глазам и несколько раз усиленно протирает, пытаясь хотя бы принять все случившееся, ведь это абсолютно нормально: вот так вот встретиться с ней спустя столько времени, когда она забирается во двор через соседский забор и смотрит как обычно: ласково, с долей вины и почему-то осуждающе. Постойте-ка… Это отнюдь не нормально! — Какого черта ты здесь? — Триша не спрашивает, скорее обвиняет. Ее указательный палец направлен прямо на вздымающуюся от сбившегося дыхания грудь. Триша не знает, что хочет услышать в ответ. Может, вовсе ничего не хочет услышать. Ей не хочется знать. Ей не нужно… А, к черту! Ей жизненно необходимо услышать, почему. — Ты не берешь телефон уже месяц! Не отвечаешь на мои сообщения… Я очень, очень волновалась. Триша хочет отмахнуться, закрыться руками от этого пронзительного взгляда, в котором читается все то, о чем Триша вспоминать не хочет. Но она понимает, что от Карен не деться никуда, не сбежать и не спрятаться, поэтому Триша кивает в сторону дивана, отряхивает пыльное сидение, кашляет и садится на место, где обычно грязнее всего. Пружина легким покалыванием напоминает о себе. Карен садится рядом, ее ладони мелко дрожат от ночного холода, и Триша замечает, какие красивые у нее пальцы, тонкие и маленькие, с зажившими давным-давно царапинами. Взгляд задерживается на серебряном ободке подаренного ею кольца и Триша спрашивает невольно: — Все еще носишь? Карен не отвечает. Она смотрит на Тришу долго и даже как-то тяжело, сжимает губы, затем медленно выдыхает. — Ты знаешь, что от тебя несет? Ты зачем пьянствуешь сутками напролет? Женский алкоголизм практически не лечится, Триша, ты в курсе? — Давай… без этого. Триша обычно на такие заявления сразу реагирует однозначным гордо поднятым кверху средним пальцем и парой очень-очень ласковых, но на Карен сказать что-то подобное язык не повернется, а сил у Триши даже голову поднять не осталось. — Тебе об этом мой придурок-братец рассказал? — Нет. Я спрашивала его, но он сказал, что это не его дело. Видимо, не захотел выдавать тебя… — легко качает головой Карен, — Вообще это твоя мама позвонила мне, чтобы узнать, что с тобой случилось. Надеялась, что я в курсе, ведь мы с тобой, как-никак… — ее голос делается настолько тихим, что Трише приходится изо всех сил вслушиваться, чтобы разобрать последнее. — … друзья. Я думала так, во всяком случае. Горечь сказанных слов режет внутренности Триши лучше любого ножа. Ей плохо. Она не хочет слышать это, она не хочет слышать Карен, она не хочет видеть ее, не хочет чувствовать прижатое к своему горячее, бледное плечо, не хочет чувствовать этот запах — лавандового шампуня, пота и хвои. Она не хочет и в то же время желает всего этого больше всего на свете. С Карен ей всегда так хорошо. — И ты приехала. Бросила курсы, ради которых горбатилась последние два года, оставила жилье, вещи, деньги, друзей. Ты дура, Карен, — ее слова звучат резко и неприветливо, но вся та злость, что находится сейчас в ее сердце, направлена не на Карен — на себя саму. — Ага, — она вытирает ладонью вспотевший лоб, но взгляд не отводит. — Ты тратила свое драгоценное время на то, чтобы дозвониться мне, звонила моим знакомым, чтобы узнать, что со мной, потратила деньги на дорогой билет, а еще пришла через соседский двор со смертельно опасной собакой только чтобы сказать мне, что я должна меньше пить? — Тришу злит ее спокойствие, ее распирает от ярости и негодования, ведь это она виновата, и Карен должна хоть что-то сделать с ней, хотя бы накричать или стукнуть посильнее, но она лишь улыбается мягко, по обычному, и это сводит Тришу с ума. — Ага. — Ты хоть понимаешь, что единственное, чего я хочу, так это блевануть? — Триша закрывает лицо руками. Стыд сжирает ее изнутри, не давая возможности лишний раз даже вдохнуть. — Ничего, я могу подержать тебе волосы. И Триша поворачивается к ней, стремительно и даже смазано, словно не контролируя свое тело: по правде говоря, вообще не контролируя. У нее в голове тысячи противоречивых мыслей, самая нормальная из которых отправить Карен домой, но Триша слишком любит ее, чтобы отпустить. Это неправильная любовь, не чистая и бескорыстная, когда хочется отдать себя всю, а страшная помесь из ее пошлых желаний и огромной жажды обладать. Триша впивается в тонкие губы с потаенной злостью, сжимает в пальцах чужой затылок и думает, что она пропала окончательно. Она утопает не в алкоголе — в собственном неумении открыть свое сердце. Запертые чувства хуже, чем безответные — потому что терзают только ее саму. И это длилось так чертовски долго, что Триша уже не могла сдерживать их: не могла, уже не может, уже не хочет. Когда-нибудь все это должно было вырваться. Триша ждет ругательств, отбрыкиваний и шокированных глаз, смотрящих на нее как на воплощение Сатаны, но все идет не по плану: у нее вообще всегда все планы рушатся, когда дело касается Карен. Потому что она краснеет. Выдыхает судорожно ей в губы, зарывается пальцами в волосы и смотрит так смущенно-смущенно, что Триша ломается. Дает трещину и ничего, совсем ничего не понимает. А в ушах звенит, колотится сердце, качая в ней кровь, питая ее жизненными силами, чтобы сделать хоть что-нибудь, потому что сама она не в состоянии даже сглотнуть. Из нее вырывается вдруг то ли всхлип, то ли стон, и она утыкается в чужое плечо. — Тебе плохо? Триша, пойдем, тебе нужно… Трише не плохо, ей пиздец как хорошо, впервые настолько хорошо, что она даже не чувствует своего трехдневного запоя. У нее правда сил почти не осталось: ни физических, ни моральных. Хватает только на выдох: — И когда? В ушах гулко, а шее от чужого неровного дыхания жарко, и Тришу ведет так, как никогда ни от одной бутылки не вело: — Уже давно.