***
Экран телефона слепит Киришиму. Впрочем, особо не на что смотреть, кроме того, как стремительно, в спешке, бегут миллисекунды, а секунды лениво сменяют одна другую. Он может дышать им в такт без особых усилий. Проходит три секунды, потом четыре, потом пять, и они ничем не отличаются. Это было бы завораживающе, если бы ему не приходилось ждать семь минут. Десять секунд уже кажутся слишком длинными, так что четыреста двадцать сравнимы с двумя вечностями, когда их подсчёт ведёт только таймер на телефоне. Кроме того, яркий свет утомляет. Киришима убирает телефон в карман и осматривается, даёт глазам привыкнуть к темноте комнаты. Единственный луч света – идущая из-под двери тонкая линия, изгиб которой пересекает его носки. Её едва хватает, чтобы различать цвета. Даже с расширенными до предела зрачками, Киришима будто наполовину слеп. Он не смог бы очертить контуры, запомнить и воспроизвести линии. Он не особо хорошо видит и находится один в подсобке с раздражённым Бакуго, и для кого-нибудь другого такое положение было бы проблемой. Но Киришима чувствует его присутствие, слышит ровное дыхание. Он не видит чёрную футболку, слившуюся с темнотой, но ощущает твёрдое колено рядом со своим бедром, грудь, что слегка поднимается, а затем опускается снова, и, может, он не различает цвета, но зато чувствует тепло его тела, румянец крови, текущей под кожей, алую пульсацию сердца. Он сохранил способность ощущать и слышать, и слух сигнализирует, что не хватает всего, – движения, слов, самого Бакуго. Он занимает половину общего пространства, но ничем это не показывает. Они зажаты в этой подсобке, как сардины в банке, плечи почти прикасаются и к двери, и к противоположной ей стене, и расстояния между ними так мало, что туда ни за что не поместился бы ещё один человек. Лишенный возможности пользоваться глазами, Киришима весь становится телом, настороженным, сверхчувствительным телом, которое впитывает каждую деталь того, что будет окружать его ещё шесть минут и сорок две секунды. Шесть минут и сорок одну секунду. И сильнее всего ощущается то, что взгляд Бакуго не покидает его. Киришима может различить только блеск глаз, устремленных на него будто с определённой целью. Но даже так он чувствует этот взгляд ярче, чем что-либо другое. Не нужно даже спрашивать, чтобы удостовериться; Бакуго пристально рассматривает его, находясь на расстоянии половины вытянутой руки, и немилосердно хранит молчание. Значит, вот так проходит эта игра. Вот к чему она в итоге сводится: невидящим взглядам, которые стремятся пересечься, и тяжёлым, невыносимо тяжёлым телам, что не могут пошевелиться из-за страха почувствовать слишком многое. Здесь текут секунды, протискиваясь в узкое пространство между двумя животами, между двумя парами ног, соприкосновение которых скромно пытаются предотвратить, и очередной момент уходит в прошлое с каждым общим вдохом. Киришима не совсем понимал раньше, он никогда не принимал участие в этой игре, ему никто не говорил – мир по внешнюю сторону двери к такому не готовит. Каким бы он себя ни показал, находясь здесь, никто этого не узнает. Что бы он ни сделал, никому не будет известно. Происходящее в комнате остаётся там же; если Киришима проведёт шесть минут и тридцать пять секунд, думая о тепле, исходящем от торса Бакуго, ища оправдания или изображая неудобство, чтобы быть ближе к нему, то это тоже не покинет пределов подсобки. Теперь он понимает. Вот почему люди переходят к поцелуям. Но это ведь Бакуго. Не девчонка, поддразнивания о которой он слышал бы ещё неделями, даже не кто-то, в кого он влюблён. Это Бакуго, его друг и сосед. Его бро. Бакуго, чьё колено слегка вжимается в его бедро при малейшем движении, чьи скрещённые на груди руки оголены и так близки, что Киришиме стоит только немного поднять ладонь, чтобы дотронуться до них. Бакуго, с шеей горячей, пульсирующей и влажной от пота, которая невидима в темноте, но, судя по ощущениям, горит красным, пока он здесь, охваченная сокращениями, как сердце, что вырвали из груди огромного зверя, и неизбежная. Киришима никогда особо не задумывался о поцелуях с кем-то, но сегодня он вынужден столкнуться с такими мыслями впервые, а всё из-за невыносимого присутствия своего лучшего друга, который упирается в его бедро, стоя рядом в тесной подсобке. Это так нелепо. Шесть минут и двадцать семь секунд. - Почему ты дуешься? – спрашивает Киришима, чтобы не дать тишине поглотить их полностью. Бакуго цокает языком: - О чём ты, блять, говоришь. Но не двигается и не отводит взгляд от глаз Киришимы. Он, должно быть, заметил, что Киришима тоже рассматривал его, – ну и плевать. Это всё, что у них есть по эту сторону двери. Киришима осторожно подбирает слова: - Не знаю, просто ты слишком молчаливый. Вздохнув, Бакуго убирает руки от груди и находит место ладоням в карманах штанов. Воздух, приведённый в движение, накатывает на Киришиму волной, появление которой он мог бы предсказать, тёплой и такой привычной. Ткань шелестит от трения, и Киришима слышит тихий, словно шёпот, шорох футболки Бакуго о его кожу так же ясно, как видел бы маяк в ночи. Одного звука достаточно, чтобы напомнить о расстоянии, которое легко сократить, чтобы направить его туда, где находятся заветные контуры, где он может найти теплоту и твёрдость, теплоту и мягкую кожу, теплоту и всё то, что доступно ему только по эту сторону двери. Правда так нелепо. - Эта игра совсем тупая, - жалуется Бакуго. – Вообще нечего делать. Так поэтому он ни звука не издавал? Из-за предстоящей скуки? Она сделала Бакуго таким отстранённым и неподвижным? Киришиме это кажется неубедительным. - Хотя бы признай, как тебе повезло, что указало на меня, - он поддразнивает, но действительно имеет это в виду. Он знает, что Бакуго, скорее всего, тут же вышел из игры, если бы бутылка указала на кого-нибудь другого. Или, может, таки отбыл время и возненавидел каждую секунду. Но сейчас ему просто скучно. Он в безопасности, ему комфортно, только скучно. По крайней мере, так он сам говорит. Не похоже, что ему комфортно. Не похоже, что от него исходит умиротворённость. Он кажется красным и горячим, как что-то гудящее, как сдерживаемая дрожь, вибрирующая и наполняющая тишину монотонным звуком. Такое чувство, что он борется с самим собой по причине, которую отказывается выразить словами. Киришима уверен, он не смог бы погрузиться в скуку, даже если бы попытался. Бакуго снова цокает языком: - Повезло, как же. Киришима улыбается, хоть Бакуго и не видит этого. Шесть минут. Кто-то из них вздыхает. Киришима опускает взгляд на свои ноги и двигает пальцами, меняя положение луча света, ложащегося на его носки. Не самое завораживающее зрелище, но если это поможет быть занятым, пока не придёт Каминари и не откроет дверь, то сойдёт. Кто-нибудь до него вообще старался сосредоточиться на своих носках, будучи запертым в подсобке? Или он первый в истории этой игры, для кого главное развлечение – поупражняться в запоминании оттенков жёлтого? Скорее всего, нет. Другие одноклассники были бы, конечно, заняты тем же. Не так-то много людей, кто поспешил бы оказаться друг у друга в объятьях и начать игру по-настоящему. Но большинство провели бы время разговаривая. Они бы, по крайней мере, попытались облегчить ситуацию. Бакуго, очевидно, к большинству не принадлежит. - Мне стоило вызваться вращать бутылку, - тихо говорит Киришима. Без особых усилий он понимает, что Бакуго хмурится: - Если не хочешь здесь быть, можешь сказать мне это прямо. - Я не против тут находиться, - сразу же отвечает Киришима, поднимая взгляд. – Я говорю это из-за тебя. Я же понимаю, что ты бы скорее занялся чем-то другим. Бакуго ничего не говорит в ответ. Но он становится более расслабленным, что-то в нём меняется, и это заметно даже в темноте. Будто судорога отпускает его, уходит волнение. Киришиме нравится чувствовать это и осознавать, что они наконец приходят к пониманию. Это уже шаг на пути к чему-то. Бакуго теперь не такой напряжённый, не такой зажатый; может, если Киришима использует правильные слова, ему удастся избавиться от большего. Может, выйдет добраться до его сути, срывая слой за слоем, по эту сторону двери, где их больше никто не видит. Вероятно, игра ещё и в этом. Возможно, она не о поцелуях, слишком тёплых телах и расстояниях – а о том, чтобы вскрывать слои и исследовать, искать подход, проталкиваться, пока что-то не поддастся, пока не появится причина держать в секрете события условленных семи минут. Может, пяти минут и тридцати секунд тоже будет достаточно. Бакуго меняет положение, и его колено уже полностью вжимается в бедро Киришимы, больше не притворяясь, что оно оказалось там случайно. Киришима не может перестать думать об этом; когда нет ничего, кроме двух тел, кроме костей, жмущих на мышцы, когда взгляду не за что ухватиться, колено Бакуго – само по себе почти приглашение. Или приглашение, или угроза, Киришима не уверен полностью. Может, Бакуго просто хочет выйти отсюда. Кажется, ему всё же некомфортно – лучше, чем было раньше, но тем не менее. - Хочешь бросить это и пойти спать? – спрашивает Киришима. Бакуго пытается опереться о стену. Слышится звук чего-то влажного, облизывание губ, которые не особо далеко от губ самого Киришимы, и на него снова обрушивается вес исходящего из тьмы взгляда. Может, всё только мерещится, но те же инстинкты срабатывают, когда кто-то наблюдает за ним в поезде, когда человек, идущий позади по улице, не спускает глаз. Это давление и тревога, которые чувствует добыча из-за хищника. То, что можно связать это ощущение с Бакуго, стоящим в углу подсобки напротив него, вызывает особое волнение. Он его друг. Он друг. Он - множество слоёв, от которых можно избавиться с помощью слов, напряжённое тело, излучающее красный. И всё же он друг. - Нет. От глубокого голоса Бакуго у Киришимы мурашки по коже. Пожалуй, он тоже понял, в чём суть игры. Киришима сглатывает, пытаясь избавиться от кома в горле, возникшего из-за этой мысли; думает ли Бакуго о том же? О быстротечных мгновениях, о вселенных, что возникают на основе оправданий и раздуваются, как пузыри, о местах, в которых друзья идут на риск в попытках испытать свою удачу, - для исполнения желания, из-за сделанного по пьяни предложения, от переполняющего жара и под аккомпанемент секунд. Такое случается всегда. Они полны притягиваний и отталкиваний, проведённые в углу уединённого убежища, за изгибом ванной комнаты, в тени от дерева, и в них всё – прикосновение губ лишь на один раз, близость тел лишь на один раз, слитие дыханий лишь на один раз, лишь на один, только из-за того, что никто не смотрит, просто потому, что мы можем. Они скрыты, их держат в секрете, эти мгновения, и они придают вес совместному молчанию. Они окрашены в красный и заставляют воздух дрожать, мысль о них даёт о себе знать через колено, которое упирается в Киришиму, и оставшиеся пять минут, шестнадцать секунд. - И я не хочу, - шепчет он. И, как усердно ни пытается, он не может представить, что ощущал бы то же самое, если бы Каминари был сейчас в подсобке, или Урарака вращала бутылку, или Оджиро делил с ним пространство. Сколько бы секунд он ни тратил на раздумья, от мыслей о ком-то другом не исходит тепла, в них не за что ухватиться, чтобы сдержать, словно якорем или цепью, зверя, который уже здесь, между этих четырёх стен, ждущий, когда Киришима его приручит. Дело не во влюблённости, правда, о ней даже речь не идёт – это просто игра, лишь на один раз, и он хочет сыграть в неё именно с Бакуго. В конце концов, это не так уж и нелепо. Киришима выдыхает. Он не может смотреть вниз. Его носки не такие и захватывающие, он изучил свет, знает всё о жёлтом; то, что он хочет увидеть теперь, не имеет цвета, но закрыть глаза не выходит. У них остаётся пять минут в запасе, когда Бакуго нарушает тишину: - Мне скучно, - вздыхает он, но это не похоже на жалобу – скорее на предложение. Он убирает ступню от стены позади, покачивает ею и дотрагивается к ноге Киришимы, не перемещая колено с его бедра. Прикосновение будоражащее, словно открытие третьего глаза, и Киришима чувствует, что тоже становится красным. Щиколотка находится совсем рядом с его ладонью, её можно так легко схватить и удержать; в его крови начинает распространяться что-то, от чего замирает сердце. - Ага, мне тоже, - пытается ответить он, несмотря на сдавленный голос. – Но ничего, уже недолго осталось. Он надеется, что неправ. Но знает, что это не так. Бакуго снова закрывает рот, и Киришима слышит, как он сглатывает. Даже лишённый зрения, он чувствует, что Бакуго полностью расслабился. Это понятно по тяжёлому вздоху, который доходит даже до ключиц Киришимы, движению плеч, полностью опирающихся о стену, хрусту костяшками в кармане штанов. Понятно по едва слышным звукам, коротким проблескам его присутствия, что всё же лучше давящей тишины. А ещё это каким-то странным образом личное. Больше никто их не слышит. Никто не чувствует что-либо из этого, не стоит здесь, думая о том, как нога Бакуго прижимается к их собственной, проклиная слишком быстрый ход мгновений; никто не переживает о четырёх минутах и сорока шести, четырёх минутах и сорока пяти секундах, четырёх минутах и тех пылинках времени, которым Киришима не может найти применение. Пребывание в таком месте сводит с ума. По сути, не особо есть возможность двинуться. Да и идти некуда. Дверь закрыта, из-за колена Бакуго Киришима не способен сделать ни шага вперёд, комната настолько тесная, что в ней нельзя сесть. Только его рукам можно найти применение. Если бы он последовал за очертаниями ноги Бакуго, то совсем близко обнаружил бёдра, прижатые к стене. Он бы нашёл талию, узкую и твёрдую, со всеми мышцами, какие он только может припомнить, с прессом, к которому он пару раз прикасался раньше. И торс оказался бы в точности соответствующим ощущениям и ожиданиям, со своими плотностью и изгибами, и красный пульсировал бы под ладонями, что исследовали его, когда кожа соприкасалась с кожей. Это было бы только из-за игры. Это случилось бы по вине закрытой двери и мира за ней, который не потрудился предупредить его о том, как всё происходит. Просто потому, что он может, и есть маленькая, крохотная вероятность: Бакуго станет громче, если Киришима нажмёт на правильную кнопку, избавится от нужного слоя, и, наверное, он будет звучать по-новому, непривычно, хоть и всего несколько секунд. Не успевает Киришима уйти далеко в своих мыслях, как Бакуго возвращает его в реальность: - Если тебе есть что сказать, то говори, чёрт возьми, - ворчит он. – Ты выглядишь, как будто вот-вот взорвёшься. Киришима моргает, чувствуя, как тяжело ему становится дышать: - Я… Чувак, ты ведь даже меня не видишь. - Я это чувствую, - с рокотом в голосе возражает Бакуго, настойчиво вжимая своё колено в бедро Киришимы. Значит, он тоже успел забыть о цветах. Они воспринимают волны одинаковой длины, той, что недоступна глазам, и Бакуго принимает во внимание гудение, едва заметные звуки и вибрации в небольшом воздушном пространстве между их телами. Он прямо здесь, сосредоточенный на ком-то помимо себя самого, и чувствует Киришиму так же, как Киришима – его; что же он видит, какие сигналы улавливает? Окрашен ли Киришима в красный, наталкивает ли Бакуго на мысли о вещах, которые люди делают лишь однажды? Быть может, Киришима не единственный, кто считает утекающие секунды, кто чувствует вес четырёх минут и тридцати двух, четырёх минут и тридцать одной. - Кто бы говорил, - с улыбкой отвечает Киришима, - ты до сих пор дуешься, уверен, что не перенос- - Я не дуюсь! – протестует Бакуго, выдвигая колено вперёд с намного большей силой, чем стоило, и ох. Киришима вскрикивает, мгновенно перемещая руки на него, чтобы оттолкнуть. Фыркнув, Бакуго убирает ступню к стене позади себя и ослабляет давление на бедро Киришимы; он пытается совсем отодвинуться, но не может притвориться, будто между ними больше пространства, чем есть на самом деле. Расстояния едва достаточно, чтобы их дыхания не пересекались, и слишком мало, чтобы Киришима игнорировал всё ещё не покинувший его взгляд Бакуго. Он почти не видит источник этого взгляда. Сложно точно сказать, где именно находится лицо Бакуго, но он мог бы найти веки, если бы захотел, проследовать за голосом Бакуго прямо до его рта и позволить своим исследующим рукам компенсировать отсутствие зрения. Он бы проложил путь к губам и прошёл неизведанными тропами лица с осторожностью и заботой, поглаживая выступы костей, будто придавая форму глине, и создал образ самого лица, почувствовал округлость щёк, мягкость на изгибах, нежность кожи под глазами. Он бы узнал, если бы Бакуго ему позволил, как найти эти глаза в темноте, как закрыть их, чтобы не чувствовать взгляд, от которого никак не удаётся избавиться. Киришима убеждает себя, что попытается, если у него выйдет убрать руки от колена Бакуго. Не выходит. Внезапно в комнате становится невыносимо жарко. Это точно не только из-за Киришимы, такое просто невозможно. Горячая волна захлёстывает со всех сторон, и он почти уверен, что его кости тоже охвачены испепеляющим пламенем, которое прожигает их изнутри, распространяется от его рук и пульсирует между рёбрами. Бакуго не делает никаких попыток оттолкнуть, и Киришима считает до одного, двух, трёх и дальше, но потом перестаёт; это не должно быть странным. Он хорошо знает тело Бакуго, но из-за закрытой двери становится неловко. И из-за отсутствия ключа, неловко из-за темноты, придающей иное значение рукам, которые спокойно лежат на колене, и теплоте личного пространства, разделённого на двоих, и вообще всему. Киришима винил бы и тот луч света, он винил бы свои носки, если бы мог, винил и тишину тоже, но Бакуго решает её нарушить. - Мне скучно, - повторяет он, и на этот раз точно не жалуется. Растягивающий гласные, его голос глухой и низкий, и никто, даже стоя прямо за дверью, не смог бы много что расслышать. Эти слова предназначены Киришиме и никому, кроме него, обжигающие в самом лучшем смысле. Киришима сглатывает, не в состоянии избавиться от кома в горле. Он прекрасно осознаёт, что время, должно быть, замедляется в этой подсобке, окутывает их, вопреки всем законам, и теперь не может вспомнить, как дышать. Нет никакого плана, по которому он действовал бы, он даже не знает точно, что именно собирается делать, но это произойдёт сейчас или никогда, этой ночью, лишь один раз. - Не хочешь… - он почти шепчет, не узнавая собственного слабого голоса. Его руки ложатся на бедро Бакуго, начиная от кончиков пальцев и заканчивая ладонями, словно он разглаживает складки на ткани. – Не хочешь заняться чем-нибудь? И пусть будут прокляты его глаза за то, что не улавливают деталей, будь проклята темнота, лишившая его зрения, пошло это всё к чёрту, он теперь только тело и ощущения; он может цепляться лишь за напряжение между ними, удушающие глотки воздуха, который едва удаётся вдохнуть, ткань штанов Бакуго под своими сверхчувствительными ладонями. Ему бы очень хотелось видеть, но выходит только слышать, и его воображение выходит из-под контроля, когда дыхание Бакуго ускоряется, – ох, какие песни можно создать из него, в какие песни он его превратит, достаточно короткие, чтобы успеть прозвучать за четыре минуты и двадцать три, четыре минуты и двадцать две секунды. Сердце Киришимы замирает, когда Бакуго опускает ногу, убирая колено от его рук. Всего на полсекунды, но он начинает волноваться, что зашёл слишком далеко, это было чересчур, ему не стоило, а потом Бакуго сокращает расстояние, делая единственный шаг вперёд, который вообще возможен в этой подсобке. - Ага, - вздыхает он, находясь так близко, что Киришима чувствует дыхание на своём подбородке. – Я хочу кое-чем заняться. Его присутствие такое сильное, что Киришима мог бы раствориться в нём; их грудные клетки соприкасаются на вдохе, и он забывает, как говорить. Никакой ошибки быть не может, недопонимания тоже – Бакуго так же лишён зрения, но его тело находится совсем близко, и Киришима знает, без тени сомнения, что Бакуго видит его насквозь. - Но я уверен, что ты об этом ничего не знаешь, так что мне придётся тебя обучить. И он точно имеет в виду те вещи, которые иногда происходят между друзьями, когда они скрыты ото всех, то, для чего их поместили в эту комнату, но у Киришимы не получается до конца уловить смысл; он не чувствует свои ноги, лёгкие, половину тела, и едва помнит, как вообще здесь оказался. Его глаза отчаянно пытаются остановиться на чём-нибудь, но Бакуго стоит совсем рядом, просовывая свою ногу между его двумя. Ещё одна система чувств срабатывает, и запах Бакуго оседает на языке, такой горячий и пьянящий, что Киришима почти ощущает его на вкус. - О-обучить меня? – хрипло спрашивает он. - Я дам тебе потренироваться, - снова нарушает тишину Бакуго, и теперь его слова, влажные и жаркие, находят место на левой щеке Киришимы, а голос заставляет волны дрожи и мурашек прокатываться по шее. Тренировка, какое ловко придуманное название этому всему, какое прекрасное использование секунды, – оправдание из тех, что Киришима редко слышал, и в других обстоятельствах он бы отнёсся к оправданиям презрительно, но только сейчас, только один раз он скажет… - Хорошо. И Бакуго не ждёт большего. Он прижимается губами к изгибу подбородка, и через Киришиму будто проходит электрический разряд. Поцелуй сухой и короткий, но он реален, кожа прикасается к коже, и в этом месте темноту словно озаряет вспышка, лишая его тело возможности чувствовать что-либо ещё. Бакуго разрывает контакт, и Киришима считает до одного, двух, пока губы не опускаются обратно на его подбородок, он считает до одного снова, раз за другим; Бакуго действует вслепую, прижимаясь к каждому уголку лица, пробираясь ко рту, именно ко рту, и Киришима позволяет этому случиться, пожалуйста, только сейчас. Прикосновение не нежное и не особо мягкое, но Киришима чувствует в нём нерешительность, определённый вид тревожности, который Бакуго обычно сразу уничтожает. Эти поцелуи не для Киришимы, они для самого Бакуго, и время, потраченное на них, скорее необходимость, чем роскошь. Киришиму это не волнует – он уже горит, в любом случае. Рука Бакуго оказывается на его груди и вжимает в стену, чтобы держать на месте, но в ней нет необходимости; Киришима не может пошевелиться. Погружённый в полумёртвое состояние, ожидающий, когда его поглотят, он может только бешеным сердцебиением засвидетельствовать, что ещё жив. И, скорее, не просто жив, а изо всех сил пытается запомнить тёплое дыхание Бакуго у своего лица, и влажные прикосновения губ к коже, и лёгкое касание его носа к щеке. Пальцы Бакуго хватаются за футболку Киришимы, вытягивая все оставшиеся силы, и он погружается в жар, что разливается между ними, пока Бакуго не находит уголок его рта. У них в запасе только четыре минуты, и Бакуго целует его. Через закрытые губы никакой вкус он не ощущает, но этого и не нужно; сама по себе близость достаточно волнительна. Киришима не понимает, закрыл глаза или нет, и в голове звенящая пустота – да и какие мысли там могли бы быть? Губы Бакуго прикасаются к его собственным, и сегодня ночью нет ничего важнее, чем эти губы, которые прижимаются, напирают, движутся с определённым намерением, целуя его в тайнике подсобки. Если сердце прямо сейчас выскочит из груди, Киришиму это вряд ли будет беспокоить, потому что Бакуго так близко, и комната такая маленькая – здесь нельзя ничего потерять, да и терять совсем нечего. - Если ты не начнёшь шевелиться, я уйду отсюда, - говорит Бакуго сквозь зубы, шепча это прямо в губы Киришиме, как угрозу, и это таки угроза, это она и есть, и её достаточно, чтобы Киришиму бросило в пот. Его тело отвечает раньше, чем голос; он понятия не имеет, что делает, но всё равно пытается, тянется вперёд ртом, повторяя увиденное пару раз по телевизору. Итак, Бакуго не уходит. Киришима отвечает взаимностью, прикасаясь своими сжатыми губами к его, неудачно скрывая отсутствие опыта за робостью лёгких поцелуев. Он готов поклясться, что чувствует румянец Бакуго на собственных щеках, излучающий столько тепла, сколько достаточно, чтобы поглотить их обоих. Он мог бы пошутить об этом, но быть зажатым между Бакуго и стеной позади ему нравится гораздо больше. Слишком сложно сосредоточиться на своих несмелых поцелуях – так ли люди вообще целуются? Этим они занимаются, когда скрываются в тени наедине? Наверное, нет, они заходят дальше, и Киришима это понимает. Его телу хочется большего, его рот, руки требуют большего, больше прикосновений, больше давления, больше огня, и он никогда раньше так себя не чувствовал, но какая разница, какая вообще разница. Бакуго действует грубее, с ощутимой силой, и движение в одном ритме с ним кажется невозможным. Киришима каждый раз с треском проваливается, когда неловко пытается поддерживать заданный Бакуго темп, каким бы он ни был, но всегда отвечает слишком поздно. Его тело превратилось в камень даже без использования причуды, его шея – нерушимая колонна из напряжённых мышц, и он не знает, что делать со своими руками. Тот, на ком лежит почти вся работа, - Бакуго, приходящий к нему из темноты; его губы мягкие, на удивление, и когда они отдаляются, Киришима чувствует желание следовать за ними. - Не так, - Бакуго снова говорит рядом с его ртом, хватаясь правой рукой за плечо. – Расслабься, чёрт возьми, я тебя не съем. Он с раздражением жмёт на плечо. Когда обе руки Бакуго находятся на теле Киришимы, их прикосновение становится обжигающим; всё же Киришима заставляет себя выпустить немного напряжения вместе со вздохом, опуская плечи. Бакуго, кажется, доволен этим – негромко хмыкнув, он перемещает правую руку к стороне лица Киришимы и крепко держит его: - Теперь наклони голову. Киришима следует указанию, не издав ни звука. По телу Бакуго рядом с ним проходит дрожь, его левая рука сжимает в кулаке ткань футболки Киришимы и тянет её; в этом чувствуется какой-то толчок, спазм, который исчезает сразу же, стоит Киришиме заметить, и правая рука Бакуго, лежащая на щеке, становится липкой. Локон волос, мягкий и почти невесомый, прикасается к виску Киришимы на короткое мгновение, но он не успевает сосредоточиться на этом, снова ощущая губы Бакуго на своих. Его первый поцелуй был с Бакуго, и второй, и третий; теперь же, на двадцатом, у них лучше выходит двигаться вместе. Киришима убеждает себя, всё потому, что он пробует что-то новое, только поэтому он хочет большего, только поэтому сердце бьётся так быстро и рот двигается сам по себе. Попытки ответить уже более естественные, но Киришима до сих пор не совсем в состоянии мыслить; рука Бакуго поглаживает его лицо, лишая тех остатков самообладания, которые он хотел бы иметь при себе, заставляя забыть о трёх минутах и сорока шести, трёх минутах и сорока пяти секундах. - У тебя так плохо получается, - шепчет Бакуго между поцелуями, и хватка на футболке Киришимы становится немного сильнее. Спина Киришимы выгибается. - Да и ты не лучше, - говорит он с улыбкой, и это не совсем правда, но думать, где Бакуго научился так двигать губами, не хочется. - А вот и нет, какого хрена, - ворчит Бакуго, отпихивая Киришиму к стене. Это должно быть грубо, ему стоило бы чувствовать себя так, словно его втолкнули во шкафчик, но что-то в животе Киришимы странно переворачивается, и ох. Ох, ему это нравится. - Тогда поделись со мной своей мудростью, - говорит он, прильнув к руке Бакуго, с ухмылкой, которая точно слышна в голосе. Хоть лица Бакуго и не видно, но Киришима чувствует запнувшееся дыхание прямо над своими губами; они всё ещё так близко, что Киришима может поцеловать его без особых усилий и знает, что Бакуго даже не попытается помешать этому. Ладонь Бакуго перемещается к подбородку, обрамляя челюсть: - Больше двигай губами, а то такое чувство, что я целуюсь с грёбаным трупом. - Эй, а это грубо! – возражает Киришима. Вместо ответа Бакуго медленно проводит большим пальцем по его нижней губе, наверное, для того чтобы легче найти это место ртом, и Киришиме хочется лизнуть палец. Это произошло бы слишком быстро, может, это чересчур неприлично, ведь Бакуго никогда не просил о подобном, но если их поцелуи не покинут пределы подсобки, почему не попробовать и другие вещи? Если у Киришимы нет никакого шанса сохранить в памяти зрительные образы, то нужны звуки: вздохи, и сбитое дыхание, и ругательства - а он почти уверен, что это и получит, когда для начала возьмёт в рот пару пальцев без приглашения. Но не успевает он открыть рот, как получает ещё один поцелуй от Бакуго, в котором уже чувствуется голод. На этот раз его губы скользят, они тёплые, влажные и ощущаются именно так, как должны. - Действуй, - шепчет он, не отрываясь ото рта Киришимы, прижимаясь к его лбу своим, – и Киришима следует указанию. Он открывает рот, чтобы сомкнуть его на одной из губ Бакуго, затем снова открывает и целует прямо в центр, отрывается и возвращается, опускаясь к уголку рта, и Бакуго принимает всё это. Наконец он стоит не двигаясь, позволяя Киришиме целовать его так, как хочется тому; Киришима считает до одного, когда прикасается к нижней губе, до одного, если очевидно, что он приближается ко всему рту, до двух, прежде чем отодвигается назад. Управление подобным образом опьяняет – Бакуго никогда не упускает возможность быть единственным, кто контролирует ситуацию, но сейчас он ненадолго позволил Киришиме вести. Позволил вести? Правда ли позволил, если, когда Бакуго требует «больше», и его голос дребезжит, с трудом вырываясь изо рта, Киришима с удовольствием повинуется? Он набрасывается на Бакуго с жаждой, которую раньше не чувствовал, и Бакуго двигается ему навстречу, сжимая ткань его футболки в кулак, правую руку двигая к затылку Киришимы, чтобы вплести пальцы в волосы. Теперь очередь Киришимы прикладывать усилия, но он не против. Он пользуется возможностью впиться в губы Бакуго, а его пульс выходит из-под контроля; холодный пот стекает по спине, и колени с каждой секундой становятся всё слабее – он делает это. Он делает это, находясь по другую сторону проклятой двери, он делает это, и никто не может отнять это у него, у них обоих. Только на один раз они стали теми, кто разрушает границы своей дружбы, пока никто не смотрит, лишь однажды Киришиме выпал шанс ощутить на вкус губы лучшего друга, и они мягче, чем можно было ожидать, теплее, чем ему казалось, вызывают привыкание сильнее, чем что-либо, что он пробовал раньше. Только этой ночью Киришиме хочется иметь больше времени; но он его не получит, так что остаётся открывать рот шире и целовать Бакуго глубже, бежать наперегонки с тремя минутами и двадцатью пятью, тремя минутами и двадцатью четырьмя секундами. Бакуго без предупреждения хватается за затылок Киришимы, чтобы удержать его на месте, и отстраняется, и от этого Киришима почти скулит. Он не совсем понимает, почему так реагирует, из-за холода? Из-за отсутствия губ Бакуго, которые уже стали острой необходимостью, на своих? Или дело в руке, оттягивающей его голову, давлении на заднюю часть шеи, крепкой хватке, от которой всё внутри снова переворачивается? Он не знает точно, но хочет броситься вперёд и сократить расстояние, и если во время этого Бакуго будет пытаться удержать его, то так даже лучше. - Не забегай наперёд, - говорит Бакуго, и Киришима может поклясться, что его голос стал ниже на октаву. В комнате до невозможности жарко. – Ты меня всего нахрен обслюнявишь, если будешь так открывать рот, так что держи себя в руках. - А ты не особо хороший учитель, - поддразнивает его Киришима. – Никогда не слышал, что нужно показывать пример? Мне пришлось всё делать самому. Бакуго фыркает, но какой-то миг размышляет над ответом, и для Киришимы этого больше, чем достаточно, чтобы задуматься, нравилось ли ему на самом деле только получать поцелуи, не давая ничего взамен. Однако он не тратит на это много времени: рука отпускает шею и снова располагается на стороне лица, и его сердце перестаёт биться. Это прикосновение мягкое, нежное, почти любящее, и Киришима чувствует запах тёплой карамели. На этот раз есть что-то совершенно иное, почти сокровенное в движениях Бакуго, и целая волна особого вида адреналина поднимается к голове Киришимы, делая пьяным от одного лишь ощущения руки, гладящей его лицо. - Тогда давай я тебе покажу, - коротко отвечает Бакуго. Он тянется вперёд, направляя их обоих, и что-то в Киришиме переворачивается в тот же момент, когда соприкасаются их губы. В этом слишком много нежности. Это чересчур ласково, чересчур мягко для того Бакуго, которого он знает - так вот какой он за закрытой дверью? Такой он наедине, когда никто не видит его лица? Или это что-то, что он покажет лишь однажды, только сегодняшней ночью, или дело совсем в другом; Киришима пытается сложить всё воедино, но следующий поцелуй нежнее, чем он мог бы когда-либо представить, и ход мысли мгновенно теряется. Он двигается медленно, то слегка приближаясь к Киришиме, то немного отдаляясь, заставляя следовать за собой, и они сливаются в потоке, который несёт обоих вместе. Вместо того, чтобы забирать всё себе, он делится и поощряет, устремляется к губе, ко всему рту или его уголку, к изгибу подбородка, и Киришима следует примеру. Рука Бакуго у его уха указывает направление, а вторая лежит на груди и трётся о него сквозь футболку время от времени – Киришима слегка наклоняет голову, и пальцы крепче сжимают ткань, он целует Бакуго именно так, как нужно, и ладонь распрямляется, а когда он тянется вперёд, углубляя поцелуй, рука хватается за него с ещё большей силой. Происходящее немного похоже на игру, но добрую, где нет проигравших, и Бакуго следит за этим. Он откровенный и искренний в своих поцелуях, применяет не слишком много силы, но и не уклоняется, и Киришиме не стоило бы чувствовать столько всего из-за глупого случая, который скоротечнее чего угодно и будет забыт сразу, как только они выберутся отсюда, но он ничего не может с собой поделать. Бакуго даёт ему секунду на вдох и вышибает воздух из лёгких в следующий же миг, но водит руками по шее и груди Киришимы, словно ищет что-то, и Киришима чувствует, как изгибаются его брови. Ему хорошо. Ему так хорошо. Он мог бы привыкнуть к этому, полюбить всё, включая лёгкое давление, окружающее его, и постоянное движение тёплых губ Бакуго в поцелуе, и водопад выдохов, что опускается на щёку. Пальцы Бакуго снова погружаются в волосы Киришимы, и от ощущения он почти мурлычет – о да. Он бы точно мог полюбить это. В комнате пахнет поджаренными маршмеллоу, янтарём и мёдом; не открывая глаз, он просит о возможности утонуть в этом тепле вдвоём на следующие три минуты и семь секунд. Он явно не единственный, кто так себя чувствует, потому что Бакуго наклоняется вперёд, прижимаясь к нему своим телом, оставляя руку между их грудными клетками. Брови Киришимы поднимаются от неожиданности – это что-то новое, чувствовать вес тела Бакуго на своём непривычно, но ему нравится это, сильно нравится. Меняя положение, чтобы позволить колену Бакуго расположиться между бёдрами, он ловит его нижнюю губу, задерживая между своими, и мысленно оправдывается, что они так близко только для сохранения пространства, конечно, однозначно. Бакуго прекращает их медленный поцелуй. Кажется, без особого желания, но всё же разрывает прикосновение губ и прислоняется своим лбом ко лбу Киришимы, из-за чего их носы тоже соприкасаются. Его тяжёлое дыхание – единственное, что нарушает тишину, а левая рука опускается Киришиме на бок. Киришима сдерживает дрожь и распахивает глаза, хотя всё так же ничего не видит. - Чем заняты твои руки? – с нажимом спрашивает Бакуго. Киришима может только моргнуть, схваченный врасплох: - Ээ, ничем? Его руки просто… на месте, вытянуты вдоль тела, ладони прилегают к бёдрам, и он не припоминает, чтобы прикасался ими к Бакуго. - Вот именно, ничем. Поработай над этим. Ох. Киришима медленно, словно стараясь не спугнуть дикое животное, поднимает ладони и находит им место на спине Бакуго. Он держит кончики пальцев на хребте какое-то время, и от этого неловко, ведь всё ещё не совсем понятно, что делать, но теперь, когда Бакуго у него в объятьях, любое ощущение становится сильнее. Его торс плотный, с твёрдыми мышцами, и хоть Бакуго никогда не был похож на того, кто ждал бы, когда его кто-нибудь обнимет, но тем не менее. - Так-то лучше, - едва слышно говорит он. Киришима облизывает губы за миг до того, как Бакуго снова целует его, и единственным ощущением становится вкус сахара. Теперь двигаться вместе совсем легко. Губы Бакуго не просто направляют, они становятся полотном, податливым и гибким, работа с которым совершенно не вызывает трудностей. Киришима сперва целует их, не раскрывая рта, один раз, второй, может, и третий на всякий случай, но потом всё-таки размыкает его и скользит по губам Бакуго своими. В это же время Бакуго снова сжимает его футболку сильнее, другой рукой опускаясь к шее Киришимы и дразняще прикасаясь к коже, перемещаясь по ней туда и обратно. Пот на его ладонях смешивается с каплями, которые образуются на теле Киришимы; здесь слишком жарко, просто невыносимо жарко, они сгорают заживо от этого, но Бакуго никак не может насытиться. Всё его тело изгибается, мышцы спины подносятся волнами под ладонями Киришимы, словно тот гладит сильного представителя семейства Кошачьих, - от Бакуго исходит напряжение, и Киришима чувствует, что он хочет от этого избавиться. Опуская руку, он охватывает ею талию Бакуго и сжимает, другую же перемещает к затылку, проводя вдоль линии роста волос. И, кажется, это заставляет Бакуго кое-что почувствовать. Он вжимается в Киришиму намного сильнее – о х – и его рот задаёт более быстрый темп, безжалостно ускоряясь. Киришима едва находит время сделать вдох между поцелуями, и Бакуго тут же продолжает; от этого всего у него голова идёт кругом, сознание сужается до глубоких вдохов Бакуго и приглушённого пыхтения, которое он не может совсем скрыть, но это не имеет значения. Киришима единственный, кому дарован шанс слышать всё это, чувствовать тело Бакуго с проходящими по нему вибрациями, только он находится в комнате. Он и повисшие в воздухе две минуты и тридцать шесть секунд. И Киришима видит даже во тьме: то, что сжигает Бакуго изнутри, - необходимость, желание, это больше, чем просто скука. От скуки не вкладывают в поцелуи настоящие чувства, не пытаются забрать всё, что можно, и дать столько же в ответ, она не превращает ладони в костры, которые способны зажечь искру в целом теле и заставить его гореть. Не из-за скуки губы Бакуго двигаются так, словно он пытается утолить голод, словно единственное, что удерживает его от стона, - прикосновение к губам Киришимы. Дело не в скуке, и Киришима не знает, в чём же тогда, - Бакуго держит напряжение, требует большего, ведёт себя всё меньше как учитель, больше становясь похожим на изголодавшегося охотника. Он никак не может насытиться, и это ничуть не похоже на урок или освоение чего-то – Киришима совсем ничего не усвоил, да и, честно говоря, он не пытался. У Бакуго сбивается дыхание, когда он переходит от изгиба верхней губы Киришимы к нижней, затем к линиям улыбки, которую не удаётся сдержать, и похоже, что ему это нравится. Звучит безумно, но каждый раз, когда Киришима задерживает его рот ответным поцелуем, Бакуго наполняется сиянием, излучая энергию и рвение - как будто ему правда это нравится. Удовлетворённый стон, который Киришима не успевает сдержать, вырывается у него изо рта и звучит между ладонями Бакуго. Похоже, это имеет на него определённое влияние; он отстраняется и берёт в руки лицо Киришимы, чтобы удержать его на месте. - Пора рассказать тебе о языке, - не теряя ни секунды, заявляет Бакуго, и Киришима чувствует его дыхание на своих губах, - так что сосредоточься. Киришима был прав. Глаза вовсе не нужны, чтобы узнать, как сейчас выглядит Бакуго, гадать не о чем. Всё можно почувствовать в его голосе, глухом, хриплом, который, похоже, сломался пару раз до того, как достиг губ. У Бакуго не выходит скрыть, чего он хочет. Киришима понимает, чего он хочет. - Да, сэр, - широко улыбаясь, отвечает он. Пальцы Бакуго подёргиваются. - Не называй меня так, - предупреждающе говорит он. – И начну я. Не собираюсь умереть здесь из-за того, что подавился этим твоим языком. - Подавился? Я… - Заткнись и дай мне начать. Итак, Киришима молчит и не мешает ему. Бакуго наклоняет голову, целуя его снова, и Киришима задерживает дыхание в предвкушении; когда Бакуго прикасается к его языку своим, он в состоянии только зарыться рукой глубже в его волосы и начать медленно гладить кожу головы, словно рисуя на ней линии. Это правда уже слишком. Этого не должно было случиться. Этого не должно было случиться, он никогда на это не подписывался, как он вообще сможет снова смотреть Бакуго в глаза? Как он собирается выбраться из похожей на чёрную дыру подсобки и делать вид, что не испытывал чувство наивысшего трепета, не был отнесён к нему этой волной, которая всё ещё не отпустила? Он никогда не сотрёт сегодняшнюю ночь из памяти. Он ни за что не перестанет надеяться на продление их времени во тьме на ещё хотя бы пару минут, спешно проведённых наедине, когда лицо Бакуго неотделимо от его собственного, кожа пульсирует, а сердца бьются соприкасаясь. Бакуго делает движение, поднимая подбородок Киришимы, и его пальцы дрожат; кто-то из них выгибает спину и скулит, вздыхает и направляет их головы в другую сторону, кто-то сжимает ткань футболки в кулак и упирается рукой в мышцу. Оба пытаются вести себя так, будто это не происходит на самом деле. - Теперь я, - говорит Киришима посреди поцелуя, который ему очень не хочется разрывать. В том, чтобы слышать собственный голос таким низким, есть что-то будоражащее, похожее на электрический разряд, который сжигает всё внутри, превращая в угольки. - Сделай это правильно, - наставляет Бакуго, будто он показал хоть один пример того, как надо действовать. Киришима не отвечает и притягивает его голову к своей; в нём всё ещё есть чему гореть, он столько всего хочет попробовать, и язык Бакуго, скользящий по его собственному, заставляет забыть о двух минутах и двадцати секундах. Он хочет этого. Он нуждается в этом. Бакуго – его друг, но Киришима не может подавить желание; ему не нужен никто другой, никакая замена, ему не нужна кинозвезда или второй по красоте парень школы - он хочет прикасаться ко рту Бакуго своим снова и снова, ещё и ещё, пока не утратит возможность чувствовать что-либо другое, хочет, чтобы их дыхания были сплетёнными до такой степени, что говорить оставалось только с помощью рук, хочет ощущать страх, разрушающий тело, от мысли о невозможности в будущем снова быть прижатым к стене силами Бакуго. Он с особой внимательностью следит за зубами, но это единственное, о чём вообще стоит волноваться. Его руки идут вверх по спине Бакуго и снова опускаются, приподнимая по пути его футболку, и он вполне уверен, что Бакуго учится с той же скоростью, покрыт тем же потом, горит в том же огне. О его рёбра бьётся сердце, но он уже не может сказать, чьё именно, и когда Бакуго целует его так сильно, что без особых отличий мог бы просто навсегда перекрыть дыхание, Киришима позволяет своим рукам, крепко сжимающим его футболку, быть единственным ответом. Бакуго приостанавливает поцелуй, и их губы отрываются друг от друга со звуком, похожим на щелчок; он тяжело дышит, пытаясь собраться, пока стоит неподвижно и прижимается к груди Киришимы. Жар его рук обжигает даже через футболку, но Киришима предполагает, что дело вовсе не в причуде, а локоны волос задевают его лоб на каждом выдохе Бакуго. Киришима уверен, что его глаза раскрыты, он чувствует, как они оба пытаются разглядеть друг друга в темноте. Киришима почти может видеть его. В секундах, которые они тратят, просто стоя вот так, соприкасаясь носами, ощущается уязвимость. Киришиме слишком сильно нравится это. Ему не стоит так себя чувствовать, правда не стоит, но Бакуго в его руках распадается, лишаясь своих слоёв один за одним с каждым поцелуем, и Киришима так опьянён, что готов попросить провести здесь ещё семь минут. Конечно, их он не получит, но зато может получить больше того, чем так наслаждается, - сбитого дыхания, прикосновений и сжатий, ощущения мягких губ, сливающихся с его собственными, - поэтому прижимается к Бакуго и, вызывая у него удивлённый вздох, припирает к противоположной стене. - Обучи меня ещё чему-нибудь. Он находит себе место между бёдрами Бакуго, и руки того обвивают торс Киришимы, цепляясь за футболку. Всё его тело твёрдое, напряжённое, словно вот-вот взорвётся, и Киришима чувствует, как он упирается в стену, выгибаясь и прижимаясь к нему. Он не говорит ни слова, да и это лишнее; Киришима устремляется к коже его шеи, пытаясь по пути избавиться от одной минуты и пятидесяти семи секунд. Там он находит капельки пота и целые волны дрожи. Даже лишенный зрения, он видит, как пульсируют вены, сокращаясь под его губами, как течёт красная кровь, отделённая совсем тонким слоем. Недолго думая, Киришима целует кожу в одном месте, затем во втором, в третьем – и она такая мягкая. По ощущениям не похожа на губы, но тоже сладкая на вкус. Он двигается к изгибу плеча, не размыкая рта; наклоняется ближе, пальцами цепляясь за бока Бакуго, и слегка проходится по коже невесомыми, как прикосновение пера, поцелуями. В ответ на это одна рука Бакуго поднимается, но только для того, чтобы снова затеряться в волосах Киришимы, пока другая оттягивает ткань футболки; и только тяжелое дыхание выдаёт, насколько сильно ему нравится. - Хватит с меня такого дерьма, - хрипит он. – Пользуйся ртом или проваливай. Киришима делает выбор в пользу первого варианта. С губами было легко, но пользоваться языком ещё легче; он открывает рот и осыпает поцелуями чувствительную кожу, оставляя дорожку от плеча Бакуго к линиям его шеи. Волны мурашек возникают под его губами и разбегаются куда-то по всему телу Бакуго, и Киришима замечает их под своими ладонями, или в дыхании Бакуго, что становится тяжелее, и в воздухе, которым он дышит. Этот неудержимый парень вздрагивает, он поддаётся, и стонет под испытывающим ртом Киришимы с каждым поцелуем, и позволяет голове бессильно отклониться в сторону в знак поражения, когда Киришима прижимает язык к его горлу. Он не может ничего скрыть, он никогда бы не смог, и Киришима наслаждается каждой секундой этого. Всё кажется даже слишком простым, его бы назвали читером, будь это любая другая игра, но Киришима упивается ответной реакцией Бакуго, осторожно проходясь покусываниями по ключицам, - он ожидал, что его оттолкнут, но нет, нет, Бакуго выгибает спину, пряча пальцы в волосах Киришимы и хватаясь за них, и Киришима, не отрываясь от кожи, улыбается. Он учится быстрее, чем ожидал. - Тебе хорошо? – шепчет он, поднимаясь к подбородку Бакуго и оставляя на коже влажный след по пути. Одной рукой он находит грудную клетку Бакуго, которая поднимается и опускается в ритм с течением времени, и позволяет себе дотронуться до мышц в безнадёжной попытке это течение замедлить. - Не так плохо, - приглушённо отвечает Бакуго где-то над ним. Он сглатывает, и Киришима скорее чувствует это, чем слышит, когда кадык поднимается близко к его губам. Он целует и его, и выпуклую мышцу на стороне шеи, и оставленный без внимания клочок кожи прямо под ухом – Бакуго всегда реагирует на это разжимающейся челюстью и дрожащими пальцами, и Киришима беспрерывно ищет новые неизученные места. Они немного успокаиваются и дают поту остыть, а ритму дыханий – стать ровнее. Киришима нарушает тишину звуками влажных поцелуев, и, кажется, руки Бакуго никак не могут найти чего-нибудь, за что могли бы держаться, хватаясь за ткань футболки Киришимы так сильно, словно пытаются добраться до спрятанного в ней. Киришима не спеша окружает кольцом поцелуев его горло, переходя от одной стороны к другой, чтобы не оставить без внимания ни одну из ложбинок у ключиц; это так невероятно, приходит к выходу он теперь, когда вернул себе ясность ума. Бакуго мог бы надрать задницу кому угодно, чёрт, да он регулярно надирает задницу самому Киришиме, но всё, что от этого осталось здесь, - пара жадных рук, хватающихся за спину Киришимы так, будто речь идёт о жизни или смерти, и приглушённые вздохи, которые он пытается сдержать. Киришима никогда не захочет забыть об этом. Он никогда не захочет перестать думать о чём-либо из того, что произошло. Он уже понимает, что далеко не один раз будет засыпать под воспоминания, создаваемые прямо сейчас, и так не должно быть, ему не стоит фантазировать о друге, которого начал целовать в тёмном углу, чтобы вырвать из молчания. Бакуго не должен был быть тем, с кем он осваивает всё это, но сейчас Киришима понимает, что не хотел бы ничего менять - особенно когда Бакуго прячет лицо в изгибе его плеча и отвечает взаимностью, оставляя один горячий поцелуй за другим. Он прижимается губами к мышце и размыкает их, дойдя до ключицы, он держится на одном уровне с Киришимой, лижет кожу, слегка засасывает и покусывает её и ах. Киришима теряет остатки концентрации, а за ними снова уходит его сердце, и вместо него тут же просыпается огонь, разбуженный ненасытным ртом Бакуго, из-за которого по телу волнами прокатывается жар, выплёскиваясь из горла. Он слышит собственный вздох, чувствует, как руки пытаются найти точку опоры, но не обращает на это особого внимания – он сосредоточен только на чувствительной коже своей шеи, где с бешеной скоростью течёт кровь, унося с собой оставшееся время, и пульсировать ей ещё одну минуту и тридцать три, одну минуту и тридцать две секунды. - Почему мы это делаем? – выдыхает он где-то на уровне щеки Бакуго, спрашивая скорее у самого себя. Бакуго целует место, которое присмотрел. - Я же сказал, мне было скучно, - шепчет в ответ он. Киришима берёт его за талию и пытается притянуть ближе к себе, и Бакуго позволяет сделать это. Кажется, он дрожит, но Киришима не уверен, он предпочитает думать о других вещах и прижимается к лицу Бакуго своим. Волосы того уже стали влажными у корней и прохладными, а щека по вкусу как мёд. - Бакуго, - почти бессильно начинает говорить Киришима, но забывает, что хотел сказать, как только произносит имя. Неважно. Бакуго лишь хмыкает, находя путь ко рту Киришимы. И целует его. И этот поцелуй такой мягкий, неспешный и нежный, он такой простой, едва заметный, и такой чувственный, что его одного достаточно, чтобы Киришима начал распадаться на части. Он целует в ответ, конечно, он делает это, очевидно, он должен это сделать, но забывает о друзьях, ищущих тайники в пустых зданиях, о постыдных вещах в темноте; он целует в ответ, и ничего лучше быть не может, ничто не сравнится с чувством, что Бакуго хочет быть с ним. - Тебе точно было скучно? – спрашивает он, почти умоляя, ведь «скучно» - это ложь, это должна быть ложь, иначе почему Бакуго так нежно держит его лицо, с чего бы он стал, не жалея времени, целовать его именно так, как нравится? - Заткнись, - бормочет Бакуго у его губ. Если он хочет хранить свои секреты, Киришима может с уважением отнестись к этому, но в тесной комнате не так много места для всего неправдивого и невысказанного. Бакуго начинает двигаться немного активнее, действует со всё большей силой и жаждой, и Киришима чувствует, как он горит ярко-красным. - Но теперь тебе больше не скучно, - говорит он, и в ответ Бакуго целует сильнее, чем прежде, словно пытаясь выпить его без остатка, то с пылом притягивая к себе, то снова отдаляясь. Одну руку он опускает и просовывает под футболку Киришимы – она одновременно холодная и горячая, чужая, но сразу ставшая такой привычной, - и Киришима от этого весь горит. Он лишён зрения, но тело видит за него, и в мыслях только соприкосновение с кожей Бакуго, его любопытными пальцами, изучающими изгибы спины. - Нет, теперь нет. Киришима издаёт звук из тех, что слышал только с экрана, и Бакуго принимает это. Что-то поднимается к его голове, и он не может дать этому имя, но оно превращает мозг в кашу, делает ноги ватными, заставляет притянуть бёдра Бакуго к своим и ещё сильнее прильнуть к его рту, и Бакуго позволяет этому случиться. Киришима держит глаза закрытыми, но яркость момента ничуть не снижается, и если ему придётся прожить целую жизнь во тьме, чтобы ощутить всё снова, уже оказавшись за пределами комнаты, то так тому и быть. Он позволяет Бакуго вернуть его к сути происходящего, их тела двигаются в унисон, и – ах – это уже слишком, здесь чересчур жарко, и Бакуго не даёт ему ни секунды на размышления, с пылом проглатывая стоны. Он целует Киришиму именно так, как тот всегда хотел, снова ведёт влево, затем вправо, повышая скорость прикосновений к его губам с каждой проходящей секундой. Становится сложно вести счёт, и становится сложно оставаться в курсе и беспокоиться об этом вообще; Киришима теряется где-то между шёлком губ Бакуго и течением одной минуты и двадцати, одной минуты и девятнадцати секунд. И Бакуго снова прячется в молчании. Он забывает о словах, он не произносит ни слога и взамен даёт возможность жару, охватившему его, позаботиться обо всём; раскалённый добела, не позволяет Киришиме отстраниться, удерживая его с помощью двух сильных рук и рта, похожего на сладость. В один момент он сосредоточен на губах и почти что вгрызается в них, уже в следующий – перемещается к щеке, едва не заставляя скулить, затем опускается на шею, и в Киришиме просыпается желание иметь оставленные им следы повсюду на коже; он исходит дрожью, позволяя собственному телу говорить, и Киришима отзывается эхом. Руки теряются под футболками, сжимая твёрдые мышцы, - больше, требуют, нужно больше, и они оба отвечают на зов. Прижимаются друг к другу и снова отдаляются, становясь всё неистовее, и Киришима никак не может насытиться вздохами Бакуго, которые тот издаёт, прижимаемый к стене. Между его ногами достаточно места, и Бакуго не боится следить за этим. Молчание ему идёт, но Бакуго всё же сдаётся под натиском слов, меняясь с каждым «да», говоря «ещё» раз за разом; зажжённый страстью, он целует любой клочок кожи, что находит, прячется в объятьях Киришимы, пока тот шепчет пустяки ему на ухо, просит, умоляет дать ему больше, больше губ, и рук, и бёдер, и кубиков пресса, по которым проходятся жадные пальцы Киришимы. Рука Бакуго снова находит место в волосах, проникает между ними и проходится прикосновениями по коже головы, а рука Киришимы поднимается по рёбрам, чтобы начать массировать грудную клетку; кто-то из них позволяет себе раствориться в ощущениях, с раскрытым ртом, отчаянный, и этого недостаточно, этого даже близко не достаточно, никогда не будет. Пальцы Бакуго усиливают хватку на волосах Киришимы, и тот выгибается, шипя от удовольствия. - Думал, я не замечу, что тебе такое нравится, - шепчет Бакуго у его горла, и да, о да, ему нравится, ему нечего сказать в свою защиту, да и это теперь даже не имеет значения. Всё, что он может сделать, - следить за своими бёдрами, чтобы они не двигались вперёд; это было бы несвоевременно. Подобное было бы попросту неправильным, но он хочет этого, и Бакуго присасывается к коже вот так, жаром и тяжестью напоминая о своём присутствии у изгиба его шеи, и Киришима настолько чувствительный, что мог бы почувствовать себя пьяным от одного только ощущения, что волосы Бакуго прикасаются к его щеке. - Не дразнись, - получается выдавить у Киришимы, и его свободная рука хватается за плечо Бакуго; каким-то образом этого достаточно, чтобы убедить ослабить хватку. Он подаётся вперёд, снова приникает к телу Бакуго, чувствуя, как пальцы того опускаются с прикосновениями к затылку, и наполняет лёгкие липким воздухом, в котором растворён сладкий запах карамели. Каждый вдох бьёт по нему, каждое прикосновение губами к коже Бакуго приносит кроху блаженства. Он возвращается ко рту Бакуго, чтобы поцеловать как следует. Его имя крутится на языке, лёгкие заполнены всеми вздохами, которым нельзя дать вырваться наружу, и Киришима просит у себя найти способ остановить время до того, как оставшиеся шестьдесят секунд подойдут к концу. - Старайся лучше, - требует Бакуго, и слова отдаются эхом в грудной клетке Киришимы. Киришима не знает, что он имеет в виду – лучше? Как именно? Будет ли лучше, если он наклонит голову в другую сторону и попробует снова? Похоже, Бакуго нравится, но станет ли лучше, если он закусит губу, покажет, на что способны его зубы? Ладонь Бакуго на затылке дрожит, пальцы впиваются в кожу и ох, о да, это и правда лучше – вести язык Бакуго за собственным, намного лучше посылать звуки и вздохи его губам в поцелуе. Тело Бакуго извивается, упираясь в Киришиму, более податливое, чем когда-либо. - Чего ты хочешь? – выдыхает он у уха Бакуго, сразу же опускаясь к его шее и прикасаясь ртом ко всем изгибам, оттягивая кожу зубами. – Тебе это нравится? Выходит небрежно, беспорядочно, и мурашки расходятся волнами каждый раз, когда он шепчет что-то, прикасаясь к коже, но он не собирается останавливаться, ведь когда Бакуго втягивает воздух сквозь стиснутые зубы, это звучит как песня, написанная для него одного. Обеими руками он держится за талию Бакуго под футболкой, и этого едва достаточно, чтобы напоминать о реальности событий. Всё это вправду происходит, и происходит слишком быстро. Возможно, он будет сожалеть о своих действиях, может, он никогда больше не будет в состоянии смотреть на пот Бакуго во время тренировок, не думая о том, какой он на вкус, может, Бакуго начнёт избегать его и не перестанет до конца их дней. Как они собираются смотреть друг другу в глаза после этого, Киришима не имеет понятия. Как находить в себе силы, чтобы проходить мимо подсобки в будущем, он тоже не в курсе. Но всё реальное, необратимое, навеки высеченное в его мозгу, на закоулках сознания; Бакуго пульсирует и исходит жаром под его ладонями, с телом, покрытым поцелуями, и Киришима никогда бы не подумал, что может довести его до такого состояния, но он смог, действительно смог. Разве ему вообще когда-то хотелось сделать это? Он не припоминает, но сейчас в мыслях только то, как Бакуго становится расслабленным в объятьях, опускает голову и начинает оставлять неспешные поцелуи на стороне его шеи – они делятся мурашками и делают дыхания друг друга размереннее, и если Киришима раньше ни разу не интересовался, что чувствуют при этом, то теперь он желает, чтобы сегодняшняя ночь была не единственной его возможностью узнать. Он убирает ладони из-под футболки Бакуго, оставляя одну лежать на груди, а другой обрамляя его лицо, и снова целует – он не говорит, по какой причине, но всё же надеется, что Бакуго и так понимает. У него не осталось слов, которые можно было бы произнести, ни одного оправдания, чтобы использовать в свою защиту, просто хочется соединить их губы. Он не желает обучаться приёмам и способам действий, ему плевать, всегда было плевать. От возбуждённого азарта ничего не осталось, и его сердце возвращается к более спокойному ритму. Он хочет продолжения, но также хочет, чтобы оно было нежным и медленным, он хочет подчинить течение времени своей воле и растянуть секунды между раскрытыми губами. Ему нужно всё без остатка. И он получает всё, ведь ответный поцелуй Бакуго чувственный и неторопливый. В нём ощутимо какое-то давление, что-то, сжимающее сердце, что Киришима надеется узнать получше в будущем; движения Бакуго взвешенные, когда он меняет положение, чтобы обе руки обернуть вокруг тела Киришимы, и поцелуй его такой же осторожный. Напряжение прошло, и жар тоже утихает, соскальзывая с их кожи, словно бархат. Киришима сосредоточен только на рте Бакуго, что движется по его собственному, полностью подстроившись к их общему ритму, и жажде, которую он перестал чувствовать. Больше нечего желать, ибо у него уже есть всё. Невозможно сказать, кто кого ведёт, - они безоговорочно следуют друг за другом. Губы Бакуго всё ещё конфетно-сладкие на вкус, и его сердце не перестаёт отсчитывать сильные и спокойные удары под ладонью Киришимы, и руки не ослабляют хватку на ткани футболки сзади, но он отдаётся поцелую с признательностью. В этом почти чувствуется любовь, любовь – от одной только мысли Киришима в темноте покрывается румянцем. Пальцы Бакуго легко пробегаются по прядям красных волос, обрамляющим лицо Киришимы; большой палец дотрагивается до щеки пару раз, проходит по скуле, и Киришиме хочется улыбнуться, не отрываясь от его губ. Сложно сдержаться, хоть его рот и открыт, да и они позволяют друг другу восстановить дыхание между поцелуями, к тому же, никто этого не увидит. Почувствовать, как изгибаются и поднимаются уголки его рта, может только Бакуго, и он пытается удержать нижнюю губу Киришимы между своими, но ослабляет хватку, когда тот широко улыбается. В любых других обстоятельствах ошибка разозлила бы Бакуго, побудила восстать против того, кто не прикладывал максимальных усилий, мешая ему сделать всё как следует, он бы повысил голос и дал знать о своей ярости; для губ Киришимы он делает исключение. Он решает прийти к компромиссу, целует саму улыбку, находит место в уголках рта, над изогнутыми губами, его голова всё так же близко, а сердце бьётся спокойно. Почему-то от этого Киришима улыбается ещё больше, с нежностью сжимает пальцами футболку Бакуго, и в то же время Бакуго целует его так, словно слишком много сдерживался и теперь ни за что не собирается отпускать это чувство. Теплу, заполняющему грудь Киришимы, нет места в мире по ту сторону двери. Ему нравится находиться здесь. Переместив ладонь за ухо Бакуго, он дарит ему ответный поцелуй, тёплый и нежный. Когда кто-то из них издаёт звук, другой отзывается эхом, и голоса сливаются у обоих в груди. Движения становятся всё медленнее, до бесконечности; Киришима вздыхает, когда они останавливаются, и поток воздуха задевает подбородок Бакуго, но тот не отстраняется. Он остаётся там же, где был, прислоняется ко лбу Киришимы своим и позволяет моменту тянуться. Время повисает в воздухе, и их губы едва соприкасаются, и Киришима снова чувствует на себе его взгляд. Он знает, что Бакуго смотрит. Он не видит красного, не особо может бросить ответный взгляд, но сделал бы так на свету. Он бы посмотрел прямо в глаза только для того, чтобы прочитать его в промежутках между секундами, и попытался бы запомнить увиденное настолько, насколько это вообще возможно. Он бы остался здесь, если бы у него был выбор. Где бы ни находились его руки, как бы умело он ни целовал Бакуго, подобрать ключ к разгадке не выходит. Он не совсем понимает, что именно только что произошло – было ли это делом случая, секретом, который ему нужно хранить? Была ли это одна из тех кратковременных вещей, происходящих между друзьями и никогда больше ими не обсуждаемых, сцена из фильма, которую нельзя посмотреть дважды; был ли это восторженный трепет жулика, скрывшегося от чужих глаз? Ему одновременно хочется и не хочется поразмыслить об этом, он желает найти решение задачи и полюбить её саму, получить ключ к правильному ответу, чтобы положить конец этому хаосу, и другой ключ, чтобы закрыть их в подсобке ещё на две, пять, семь минут. Всего лишь на семь минут дольше. Его сердце вырывается из груди и взлетает ввысь, когда Бакуго целует снова – от этого больно, но боль самая приятная, заставляющая собирать всего себя в одном вздохе, который до краёв заполняет лёгкие, и он знает, что, даже в тишине, даже в темноте, Бакуго понимает его. Они почти отпрыгивают в разные стороны, когда телефон Киришимы начинает яростно вибрировать в кармане штанов. Киришима вырывается из объятий Бакуго, его сердце бьётся в бешеном ритме от удивления – чёрт. Телефон слишком громкий, и тело настолько чувствительное, что это ощущается как землетрясение, но самое худшее в другом. Руки Бакуго оставили его, и время вышло; они сделали это, они победили в игре, но время вышло – чёрт. Он опирается на стену со своей стороны комнаты, увеличивая пропасть между ними, и ищет, как прекратить вибрации. Как только он нажимает на кнопку включения, глаза ослепляет свет экрана; 7:04, 7:05, 7:06, таймер не останавливается, исходя паникой в ладонях Киришимы. Киришима выключает его, и снова воцаряется тишина. Он может только вздохнуть. Прежде чем ему в голову приходит мысль начать двигаться, Бакуго толчком распахивает дверь. Свежий воздух наполняет комнату, и свет окрашивает в цвета всё, о существовании чего Киришима уже успел забыть, но перед глазами у него только Бакуго, вылетающий наружу во всплеске золотого. Он совершенно лишает это крохотное пространство тепла и вырывает его из рук Киришимы, оставляя по себе только тонкий слой пота на всём теле, и уже несётся к лифтам. Он снова несокрушимый, твёрдый и неподатливый – совсем не тот, кого целовал Киришима, и он очень злится из-за чего-то, с чем не могли бы помочь ни одни губы. Он заходит за угол через пару секунд и пропадает из виду, и Киришима чувствует себя ошеломлённым и одиноким в подсобке, слишком большой для него одного. Мир по другую сторону двери уже совсем не похож на тот, каким был прежде.***
Как бы ни старался Каминари, ему ничего не удаётся выжать из Киришимы. Хочется поверить, когда он рассказывает, как они ждали, когда чешет затылок и говорит, что, наверное, разозлил Бакуго, но что-то в этом не похоже на правду. Киришима улыбается – слегка. Он держит подбородок поднятым – слегка. Едва привыкнув к свету, его глаза начинают блуждать, пытаются найти что-то вдоль стен, в углах, на потолке. Но Киришима желает всем спокойной ночи с той же лучезарной энергией, что и всегда, и он искренен, поэтому Каминари не слишком волнуется.***
Дверь в комнату Бакуго холодная на ощупь. Киришима не уверен, лучше постучать или вести разговор прямо через неё, он даже не знает, стоит ли делать что-либо вообще. Что бы ни находилось по ту сторону, это пугает, но он уже сталкивался с закрытыми дверьми раньше. Ему, пожалуй, не стоит делать этого, но он уже совершал необратимое раньше. Влюблённость – вот что непривычно. Комок в его горле непривычен, он никогда не появлялся при мыслях о Бакуго. То, что беспощадно сжимает его грудь, непривычно, и оно вплетается болью в каждое биение, словно на сердце скребут кошки. Это боль, которую Киришима назвал бы желанием, жаждой; люди обычно не ощущают такого, но всё, что ему нужно - найти способ открыть дверь, и тогда чувство обретёт лицо. - Бакуго, - начинает он, и голос ломается на каждой гласной. – Это я. Киришима не знает, чего ожидать, но Бакуго не оставляет ему времени на догадки; он открывает дверь через пару секунд, и позади бесконечно простирается комната. Киришима видит цвета там, где их раньше не было. Бакуго окрашен в красный, пульсирующий красный, и в розовый на щеках, и в кремовый у костяшек, но весь он окружён золотым. Киришима чувствует его долгий взгляд и на этот раз видит самого Бакуго, встречается с ним глазами так, как тогда хотел, и чувствует то же. Может, сейчас нет ни следа рта или зубов на нём, но Киришима знает, что были - он помнит эту шею и горло, похожее на сахар, и он мог бы провести линию челюсти даже с закрытыми глазами. Он хочет узнать больше. Он нуждается в том, чтобы узнать больше. Не о теле, не о коже; он хочет взглянуть в лицо и повторить поцелуи, слышать так, как раньше, и услышать даже больше, чем тогда. Больше всего он хочет снова закрыть дверь за ними и позволить Бакуго быть тем, кем он есть, не прикасаясь к нему, не пробуя на вкус. Он хочет научиться, как чувствовать его и как жить с чувствами к нему, что делать с этим теплом в груди, которое возникло из-за Бакуго. - Я… Наверное, нам стоит поговорить, - бормочет он, не зная, чего пытается этим добиться, к чему прийти. Но Бакуго знает. Его руки вокруг запястья Киришимы достаточно; он приглашает внутрь, не говоря ни слова, и закрывает дверь за вошедшим. Свет они оставляют включенным.