По дороге столбовой...

Хороши русские дороги, когда высокое солнце высушило, наконец, лужи, стоявшие еще с тех пор, когда сходил снег. Когда взор путника оживляют редкие полевые цветы, появляющиеся порой из-за густой травы. Когда небо глубоко-синее, каким бывает только позднею весной. Просторная дорожная карета терялась в бесконечном степном пространстве. Евдокия, прислонившись к стенке, смотрела в окно, вид из которого разделялся на две полосы: нижнюю, узкую, изумрудно-зеленую и верхнюю, широкую, ясно-голубую, которая не имела конца и терялась где-то высоко-высоко, куда не достигает взор простого смертного. Она вспоминала, как родители, Миша и Пашенька уговаривали ее не ехать. Как сердился муж, как колебался Рунский, сейчас сидевший рядом мрачнее тучи. И как она все же поехала, считая это долгом по отношению к своему бедному другу, бывшему в одном шаге от счастия и вновь отброшенному от него судьбою. Рунского искали уже второй день. Жандармы перевернули весь город и продолжали дежурить у особняка Озеровых на Миллионной и у коломенского домика, что занимали Горины. Евдокия и Рунский выехали из Петербурга на рассвете следующего дня после свадьбы Михаила и пока беспрепятственно совершали свой путь до М-ска. Княгиня решила, что Евгению лучше пока оставаться в поместье Озеровых и не появляться у Гориных. Если случится так, что жандармы арестуют его там, Ивану Ивановичу не избежать наказания - ведь люди Гориных знают Евгения, как племянника генерала. Внезапная мысль - как она не посещала раньше: «Орлов часто бывал у Гориных. Что если?..» - Евгений, как же мы раньше не подумали, - Орлов может выдать генерала, он же встречался с тобою у него. - Додо, ты так побледнела, - обернулся к ней Рунский, весь погруженный в свои мрачные раздумья. - Не беспокойся, Иван Иванович просил меня оставаться в своих комнатах, когда приходил Орлов. Все-таки граф приезжал из столицы, было бы рискованно представляться ему. У Евдокии будто камень с души упал - стало так легко. Конечно, насколько легко может быть, когда умом владеют постоянные страх и тревога, когда каждый звук представляется стуком копыт лошадей приближающихся жандармов, когда все существо погружено в мучительное беспокойство за судьбу человека, чье счастье так дорого. На землю опускались прозрачные майские сумерки. Дни перед началом лета длинные, темнеть начинает не ранее десяти пополудни. Но пора было задуматься о ночлеге и кое-каком ужине. «Но, быть может, господин Бенкендорф оказался столь предупредительным, что расставил жандармов на каждой почтовой станции или успел разослать мой словесный портрет. Я бы, конечно, мог обойтись и без ужина и заночевать в карете, но Дуня - она из-за меня не спала ночь, лишила себя удовольствия веселиться на свадьбе брата, терпела упреки мужа. Да, чем больше я узнаю Павла, тем меньше моя надежда на то, что он сможет сделать по-настоящему счастливым это великодушное существо». - Ночь коротка, мы могли бы не останавливаться на станции, - проговорила Евдокия. - Это не лишено риска - мало ли что успело предпринять Третье отделение. К тому же, так мы доберемся быстрее. Рунский, пораженный ее словами - его мыслями, не стал ничего говорить, только молча кивнул головою. * * * Вновь ее взору предстал родной дом. Мало сказать, что она любила его всеми силами души. Любовь к семье, родине, природе – все сливалось для нее в образ этого высокого старого барского дома, в это родное название: Тихие ручьи. Сколько незабываемых впечатлений детства было связано с ними! Густой разросшийся сад сейчас пребывал в прекраснейшем своем состоянии: деревья, усыпанные едва распустившимися цветами, разносили по чистому деревенскому воздуху смесь упоительных благоуханий. Высокое полуденное солнце играло бликами на окнах и стеклянных дверях опустелого дома. «Остаться здесь… да, навсегда остаться – среди старого сада, оживленного благоустройствами маменьки, у заросшего камышами и, вправду, тихого, ручья, в этих стенах, дышащих воспоминаниями лучших дней жизни – и никогда не возвращаться в этот холодный каменный город… Но Павел всегда любил Петербург, а жизнь в деревне, знаю, тяготила его». - Евгений, какая красота! – воскликнула Евдокия, никогда не сдерживающая чувств при лучшем друге. - Знаю, знаю, как тебе нравится здесь. Признаться, и мне Петербург не дал счастия, а здесь я встретил Софью. Рунский, не договорив, вышел из кареты и подал руку Евдокии. Они поднялись на небольшой холм и приблизились к дверям дома. Кругом было тихо – управляющий не был предупрежден о приезде. Но, услышав звук подъезжающей кареты, он уже спускался в переднюю. - Здравствуйте, Евдокия Николаевна. Вы приехали одни? - Дмитрий Никитич, я остаюсь лишь до завтра, а Евгений Васильевич Рунский, - с ударением на фамилии сказала Евдокия, пропуская друга вперед, - поживет у нас некоторое время. - Вы хотели сказать, господин Горин? – удивился управляющий. - Нет, господин Рунский. Дмитрий Никитич, прошу вас, не называйте его Гориным. Это может повлечь за собою непоправимые последствия. И еще – если кто-то приедет, будь то соседи или, возможно, даже жандармы, - ни при каких обстоятельствах не впускайте – никого нет дома, господа в Петербурге. Господин Рунский никуда выезжать не будет. - Как вам угодно, Евдокия Николаевна. - А сейчас распорядитесь, пожалуйста, подать обед на террасе. - Прикажете приготовить комнаты? - Да – мою и одну из гостевых на втором этаже. - Будет исполнено. * * * «По-настоящему я чувствую себя дома только здесь», - произнесла Евдокия, сидя подле Рунского за столом на застекленной террасе, с которой открывался великолепный вид. За обширным садом, полным всевозможных прелестных уголков с маленькими прудами и водопадами, был виден огород, в котором когда-то Додо, как и Миша, и Пашенька, имела собственную грядку, где старательно выращивала какие-нибудь овощи или цветы. За огородом виднелся ручей, один из многочисленных притоков реки, протекающей в землях Мурановых, благодаря которым имение Озеровых и получило свое название. А за ручьем… О, это был необозримый простор полей, над которыми по утрам стояли густые туманы, где в июле возвышались стога свежескошенного сена, а зимою все гляделось бесконечным белым пространством. Сейчас же поля только начинали покрываться молодою зеленой травой, и кое-где еще видны были остатки прошлогодней, небольшие желтые пятна на ясно-зеленом просторе. В самой дали можно было разглядеть струйки дыма, поднимавшегося над селами. Евдокия не отрывала глаз от этого прекрасного вида, открывшегося ей после долгих трех месяцев разлуки. Но внезапно раздавшийся тревожный собачий лай заставил ее обернуться. Сарданапал был огромный миролюбивейший пес, всеобщий любимец, лаявший только в том случае, если к дому приближался неприятный ему незнакомец. Поэтому от его внезапного лая Евдокия похолодела. «Карета, на которой мы приехали, осталась на улице. Если это они, нет никакой надежды, хотя, что, если...» Непрекращавшийся лай становился все более яростным, все более непохожим на Сарданапала. Затем послышалось свирепое рычание и отдаленные звуки проклятий. Было слышно, как несколько человек вошли в дом. Рунский отказался прятаться. Смертельно побледневший, он не сходил с места. Евдокия, едва не терявшая сознания, слышала резкие голоса жандармов и испуганные ответы управляющего, уже не способного ничего сделать для спасения Рунского. Тяжелые шаги, бряцанье шпор. Еще несколько секунд – и на пороге стоит немолодой уже, высокий важный господин в голубом мундире, с генеральскими эполетами, звездами и серебряными аксельбантами – его превосходительство шеф жандармов Бенкендорф собственной персоной. - Приятного аппетита, господин Рунский, - саркастически усмехаясь, говорит он, - и вам, Евдокия Николаевна. Глядите, что сотворила со мной ваша несносная собака. Тут только Евдокия заметила, что одна из штанин Бенкендорфа разорвана, а на его ноге серьезный укус. «И это Сарданапал, который в жизни своей и мухи не обидел», - еще не до конца сознавая ужас происходящего, подумала она. - Что же вы не кушаете, господин Рунский? Там, куда вы отправитесь, рацион будет не особенно разнообразным. Евдокия, как будто только сейчас осознавшая, что неизбежно произойдет, судорожно схватила Рунского за руку. - Только не надо, пожалуйста, истерики, - раздраженно и как-то лениво произнес Бенкендорф и махнул рукой. Четверо жандармов, стоявших немного поодаль, подступили к Рунскому. Он встал и повернулся к Евдокии. Расстегнул сюртук и, найдя рукою нательный крест, висевший на груди рядом с ладанкою Софьи, снял его и протянул ей. Она, уже не сдерживавшая слез, сделала то же. Рунский, обступленный двумя парами жандармов, последовал к выходу. Тут силы оставили Евдокию, и она без чувств опустилась на стул. Первое, что увидела княгиня, очнувшись, был Бенкендорф, склонившийся над нею со стаканом воды. Она торопливо выпила и приподнялась. - Как же нехорошо, Евдокия Николаевна – укрывать государственного преступника. Хотя, что с вас возьмешь – вы молоды и неопытны, а этот человек соблазнил вас, вынудил сбежать от мужа. Глаза Евдокии загорелись негодованием. «Это неправда!» - хотела воскликнуть она, но удержалась – вдруг подозрения падут на Павла. - Где же он скрывался все эти годы? – продолжал допрашивать Бенкендорф. - Мне это неизвестно, - солгала Евдокия, чтобы не выдавать Гориных. - Впрочем, вы были еще дитя, когда он бежал. А как давно он жил в Петербурге, вы сказать можете? - Мы познакомились около месяца назад, - продолжала лгать Евдокия, поддерживая версию Бенкендорфа о ее связи с Рунским, - он не говорил мне, где жил раньше. - А что же он делал на свадьбе вашего брата? - Я пригласила его туда. - Вот за это я вас благодарю. К счастью, там оказался человек… впрочем, вам этого знать не обязательно. «Орлов, - мелькнула мысль - подлец!» Евдокия зарыдала, закрыв лицо руками, чтобы прекратить допрос, лишавший ее последних сил и вынуждавший невообразимо лгать. - Полноте, княгиня, перестаньте. Возвращайтесь к своему супругу и впредь не совершайте подобных безрассудств, - произнес Бенкендорф и вышел. Евдокия видела сквозь стекло террасы, как Рунский садится в жандармскую карету с зарешеченным окном, как Бенкендорф седлает коня и отъезжает, а за ним катится эта черная тюремная карета. Полуобморочное состояние, в котором она пребывала все время прощания с Рунским и допроса, сменило ясное сознание тяжелой пустоты, невообразимого горя. Оно было хуже бесчувствия, и Евдокия упала головою на стол и зарыдала, но не как при Бенкендорфе, а удушливо и беззвучно. Когда она очнулась, уже начинали сгущаться сумерки. Темнота и одиночество тяжко смыкались над нею, необходимо было с кем-то поговорить, как-то облегчить горе. Княгиня вышла во двор. Майский вечер был упоителен: пели соловьи, благоухали цветущие деревья. Но сейчас все это не могло обрадовать Евдокии, которой необходимо было найти какой-то исход своим страданьям. Сарданапал вылез из своей будки и начал весело подпрыгивать, обвивая цепь вокруг ее ног. Она присела на колени рядом с ним, и пес сразу успокоился, словно чувствуя, что веселье сейчас неуместно. А Евдокия обняла мощную шею Сарданапала и прижалась лицом к его огромному теплому шерстистому боку. «Как славно ты укусил Бенкендорфа, мой дорогой пес», - тихо сказала она. Вновь подступили слезы, но рыдать, уткнувшись головою в бок любимой собаки, оказалось не так горько, и вскоре Евдокия, успокоенная мерным дыханием Сарданапала, поднялась, чтобы распорядиться заложить карету. В тот же вечер она выехала из Тихих ручьев.