Der Sammler

Ивушкин, застыв у придорожной канавы, ловит кончиком языка горькие капли вечернего дождя. Отплёвывается, выбивая кулаком из груди сиплый кашель. В мутных разводах расползающейся по песчаной дороге лужи едва узнает впалые глаза с утонувшими в зыбкой синеве зрачками. Содранные в кровь закоченевшие руки c хрустящими пальцами. Не зажившие царапины над ключицами. И прожигающие кожу алые отметины на шее. Мысли беспорядочно выстреливают по заплетающимся ногам, но те упрямо тянут тело ближе к мерцающему в темноте одинокому огню. Оказавшись на крыльце, русский пытается застегнуть верхнюю пуговицу рубашки — та насквозь промокла — прежде чем коснуться звонка. Не выходит, и Николай со злости отрывает её. Вплотную приблизившись к двери, пытается согреть дыханием ладони. Выходит едва ли. Мозг выдёргивает из памяти изуродованную картину осени 41-го — окружение, плен и лицо со шрамом. Ненависть захлёстывает, и кулак уже готов врезаться в стекло заколоченного окна. Но звон осколков пугает — сердце бешено колотится, вырываясь из груди, заставляя несмело постучать о красное дерево — в смутной надежде, что хозяина нет дома. — Чего тебе? — презрительно цедит появившийся на пороге Ягер, недовольно наблюдая за опирающейся о косяк измождённой фигурой Николая, — Hau ab! Ивушкин нервно кусает губы, чувствуя солёный привкус. Его тошнит, к горлу подступает рвота. Осознание собственного бессилия вонзается под дых. Но губы тихо шепчут: — П-пожалуйста, К-Клаус. Немец ухмыляется. Ни одного дома на десятки километров, и набирающая силу непогода опаляют безумное воображение. Николаю не выдержать, его хрупкая плоть только и ждёт, чтобы переломиться посреди заключённого в ночные тиски леса. А Ягер делиться не привык. — Я-я… хочу… — клацая от холода зубами выдавливает из себя Ивушкин. — Хочу… — Хочешь? — вожделенно-бесноватый хохот Клауса сливается с раскатами грома. — Denk gut nach, bevor du antwortest. Русский задыхается от пристального взгляда. Глотая приправленный пылью сырой воздух, пытается не смотреть на Ягера. Но закрытые веки не спасают — тело мгновенно откликается жгучей болью в затылке, невидимые железные пруты ударяют по спине, и низ живота рвёт жадное пламя. — Х-хочу… увидеть… твою коллекцию, — не открывая глаз, судорожно сглатывает Ивушкин, опуская голову. Люди в городе, где остановился русский, вполголоса рассказывают приезжим об Ягере, который предпочёл обыденности быт отшельника в сосновых дебрях. Один старец, воевавший ещё на полях Первой мировой, говаривал, что Клаус посвятил свою жизнь пополнению коллекции. Однажды, изрядно приняв в местном кабаке, старик завёл было разговор о немце, хвастливо утверждая, что только ему известно, что так трепетно собирает и прячет от людских глаз Ягер. Но слова те застряли в горле — захрипев, бывалый боец рухнул на пол, заливая доски кровью под испуганные возгласы и грохот бьющейся посуды. Несколько раз охотники видели Клауса — молчаливого, с кулаками, сжатыми до того, что вены набухали, мужчину средних лет в грязно-синих джинсах и серой толстовке. На любые попытки приблизиться к нему или окликнуть, немец лишь криво улыбался, выжидая, пока силуэты потревоживших дикую тишину растворятся в лесной глуши. Возвращаясь с богатой добычей — звери не боялись людей, и убить их было делом несложным — под одобрительные окрики-поздравления, любители охоты планировали новую вылазку в девственный лес, потешаясь в пьяном угаре над несмелыми попытками предупредить об опасности. Проходила неделя, и они снова отправлялись на охоту. Но назад живыми уже не возвращались — на следующий день местные находили на берегу их изрезанные ножом тела с прорубленными черепами. Или выброшенными на обочину с вырванными лопатками. И каждый раз полицейским оставалось лишь раздосадованно колотить по столешнице, где громоздилась гора нераскрытых дел, проклиная отставного офицера-палача. Исход оставался прежним: тёмно-вишнёвые следы обрывались в паре километров от города, и любые попытки отыскать жилище немца заканчивались ничем. Запас смельчаков, пожелавших бы поохотиться в том лесу, стремительно таял, разговоры о Клаусе становились с каждым разом всё тише — оглядываясь по сторонам, заикающимся голосом, после изрядной порции джина. Никому не хотелось оказаться очередным испустившим дух куском мяса. — Das ist ein teures Vergnügen, — Ягер прищуривается,  — bist du bereit zu zahlen? — У меня… у меня нет денег, — Николай решается открыть глаза, с ужасом осознавая, что руки невольно вцепились в забрызганные штанины немца, а сам он стоит перед ним на коленях. Сознание слабо подчиняется логике, и бледные пальцы сползают вниз, к ботинкам. — Vorwärts, — хрипло чеканит Ягер, удовлетворённый растерянностью русского, — los, Beweg dich. Но Ивушкин не в силах подняться — через пелену сизого тумана видит бьющееся в дрожащих руках сердце, закутанное в окровавленные бинты. Он повторяет, что всё нереально, но кожа чувствует ещё живую материю, выдранную из невинной плоти. Обычное человеческое сердце, пропитанное желанием обмануть смерть. Слышавшее предсмертный хрип, вырвавшийся из исполосованной груди местного бродяги. Чувствовавшее, как содрогалась несчастная земля от снарядов парящих в продырявленном небе блестящих ястребов, управляемых мечтавшими о славе юнцами. Напевавшее колыбельную облачённым в ржавые доспехи призракам, оставленным в бархате маков встречать свой последний рассвет. Смеявшееся в лицо мрачному ветру, возомнившему себя хозяином покинутой людьми долины, что выжжена кирпичным солнцем и нежно убаюкана бледно-жёлтым ночным светилом. Овеявшее тихий город, раскинувшийся на берегах берилловой реки, горьким ароматом безысходности, без труда сводившей людей в могилы. Обычное. Обречённое попасть в руки убийцы. И Николай ненавидит Ягера ещё сильнее. — Нет! — отчаянный крик эхом разносится по комнате и вырывается через раскрытое окно наружу, распугивая стаи воронов, — нет! — и русский исступлённо колотит кулаками по полу. — Зачем ты это делаешь? Зачем? — Halt die Fresse! — зарядив ногой по подбородку, немец заставляет Николая замолчать. Подползая к Ягеру, он замирает на четвереньках, языком проводя по бугру в джинсах. Презрительно хмыкнув, Клаус отталкивает русского и не торопясь подходит к столу. Открыв ящик, извлекает из него завёрнутый в серую материю скальпель. — Du willst also? — сжимающие металл пальцы окрашивают ярко-красные кляксы. — Narr. Zuerst war es notwendig, die Regeln des Spiels zu lernen. Бунтующий разум разносит по венам желанный яд, и в глазах-васильках остаётся лишь безграничная покорность. Сомнения вытравлены из памяти, и Николай снова тянется к скинувшему майку Ягеру. Вцепившись в пряжку кожаного ремня, пальцы спешат его расстегнуть, пока язык блуждает по ширинке. — Was, kannst du nicht warten? — ухмыляется Клаус, сжимая в руках взлохмаченные волосы русского, — du hast schnell aufgegeben, — едко добавляет он, пока русский тянет бегунок вниз. Носом упираясь в боксёры немца, Ивушкин едва различимо возражает: — Я не сдался. — Wirklich? — Клаус за волосы поднимает русского. Тот невольно вскрикивает. Плевок стекает с отчаянно хватающего воздух носа. — Und jetzt? Поздно. В глазах возвышающегося над Николаем немца уже играет огонь. Чёрный, едкий, от него не скрыться. Кромешный мрак кажется Ивушкину ярким полднем по сравнению с ними. Ведь самую чёрную ночь сменяет рассвет. Но не в его глазах. Прожорливая тьма, в которую проваливаются тщетные попытки сопротивления. Николай вспоминает, как не смог выстрелить в тот роковой день — рука, не дрогнув, крепко сжимала пистолет, палец лежал на взведённом курке, и сама сущность требовала смерти. Но взгляд, и поныне преследующий, сковывал калёным железом. Прогремевший мгновением позже выстрел однополчанина смог поразить лишь воздух — и немец, поправив фуражку, скрылся на мотоцикле. Расположившись вчера в номере единственной на округу гостиницы, Ивушкин вновь увидел их. Списав появление ненавистных глаз на усталость — бессонная ночь не прошла даром — Николай, с трудом выдохнув, не включая свет добрался до туалета. Нащупав кран, русский повернул ручку, дав воде охладить вспотевшие ладони. Прислушался. Выдохнул, на этот раз с облегчением. — Чего только не померещится ночью, — усмехнулся русский, умывая лицо. — Нужно… Но не договорил. Сквозь темноту в запотевшем зеркале он снова увидел их — глаза смеялись, громко и явственно, словно Ягер подстерегал его за спиной. Ивушкин резко развернулся. Никого. Щёлкнув выключателем, осмотрелся. — Чёрт! — русский со всей силы ударил по зеркалу. Звон осколков резанул по ушам — Николай услышал разрывающий рёв немецких танков, по-хозяйски разъезжающих по родной земле, хруст старых веток под сапогами солдат с ненавистным орлом на груди и вой пикирующих над городом Юнкерсов. С каждой новой воронкой, очередным выстрелом из автомата, раскрошенной костью под гусеницей Ивушкину становилось всё хуже — он бежал по лестнице вниз, зажимая уши руками, пока не оказался на первом этаже. Гостиница стремительно отдалялась — пересекая грязные улицы и подворотни, разрисованные тусклым светом ржавой луны, он бежал наперекор разрезающему ливню, остановившись лишь на окраине, у старой водонапорной башни. Возле которой в грязно-жёлтом свете фонаря стоял немец. «Я больше так не могу». Прошлое плывёт перед глазами Николая, пока он старательно облизывает выпуклость в боксёрах немца, губами обхватывая возбуждённую плоть. Крепко ухватившись за широкую серебряную резинку, русский медленно стягивает трусы, спеша словить прозрачную ниточку. — Du wirst alles tun, was ich sage, — хриплый бас немца расцарапывает изнутри. Пытаясь вырваться, Николай с размаха приземляется на пол. — Ненавижу, — доносится сквозь зубы. Обхватив рукой член Ягера, русский кружит языком по головке, скользит по напряжённому стволу вниз, и, коснувшись яиц, не спеша поднимается вверх, к головке. Несмело обхватывает её и старательно облизывает. Тяжело дыша, Клаус нагибает Ивушкина к себе, вгоняя член в глотку. — Gefällt es dir, oder? — доносятся погрязшие в смехе слова немца. — Nun, antworte! Николай беспомощно мычит. «Воздух, мне нужен воздух!» И Клаус позволяет — один глоток, прерываемый кашлем. Ивушкин понимает, какова будет плата. — Д-да. Член снова внутри — он проталкивается глубже, и подкатывающее удушье размывает ощущение реальности — Николаю кажется, что он далеко отсюда, в родном хуторе, среди обнимаемых солнечными лучами бескрайнего пшеничного поля. Сладковатый вкус во рту возвращает Ивушкина назад. «Нет. Не может быть. Нет!» Но не смеет выплюнуть — под пристальным взглядом Клауса, проглатывает. — Du bist mein. Schreib dir das hinter die Ohren, — шепчет на ухо Ягер, проскальзывая скальпелем по шее Ивушкина, — на что ты надеялся, притащив сюда свой зад? — отбрасывая набравший кровавый аромат металл, немец впивается зубами в плечо танкиста. Немцу наплевать на мольбы Николая — он прокусывает кожу, медленно спускаясь по спине. Русский пытается смахнуть невольно выступающие слёзы, но пальцы плохо слушаются, и удары, осыпающие тело, связывают морским узлом усилия вырваться из ада — Ягер с лёгкостью разрывает ткань, обнажая ягодицы. Горячие руки крепко сжимают половины, и Николай сипло кричит: — Не смей! — Was willst du tun? — немец раздвигает ягодицы Николая. Истошные крики распаляют возбуждение ещё сильнее, и Ягер, придавив русского к полу, сплёвывает в анус. Ивушкин глотает стекающую по щекам солёную влагу, с горечью осознавая, что сам пришёл в логово зверя. «Чёртов немец, чёртова коллекция, чёртов дом!» Ему кажется, что увиденное в бреду сердце — его собственное. «Он вырвал его. Этот дьявол, Ягер». Ивушкин чувствует биение — через скрежет заржавевшего механизма ощущая разливающуюся ярость. Он вырывается, опрокидывая стулья рвётся к выходу. Пальцы лихорадочно нащупывают нож. «Слава богам, не выпал». Лица Ягера не видно — только цветные искры, сквозь которые Николай остервенело наносит удар за ударом, пока не опускается на дощатый пол. — Сдохни, — почти просит русский, подогреваемый стыдом — хочется вырвать язык, касавшийся проклинаемого тела. Но тянущее жжение, крадущееся по низу живота, вонзается с пальцами в анус — Ивушкин взвывает от смешавшейся с ноющей волной болью. — Н-нет, не может быть… Нет! — он не хочет видеть. Глубокие разрезы, через которые прорывается улыбка немца. — Willst du töten? Hältst, — Клаус смеётся. — Komm schon! — и опаляющие зад холодные пальцы резко выходят, сковывая шею. Жар становится нестерпимым, и Николай не в силах сдержать крик — ещё один, успевший вылететь с выдохом, пока лёгкие не стягивает липкий страх. Русский чувствует, как Ягер проталкивается внутрь, опрокидывая тело в хаотичный порядок его власти. Ивушкин проклинает податливое тело. Впустившее пронзающий нутро горячий ствол. Отвечающее терпкими судорогами на грубые движения члена. Утопающее в разрывающем ощущении заполненности. Стонущее под звон безумного хохота. Принимающее безропотно дикое безумие. Опустошенный, Ивушкин не в силах кричать, впуская в разорванный зад потоки спермы. Ухмыляясь, немец наблюдает, как та выходит хлюпающими толчками из дрожащего ануса, стекая по бёдрам. Развернув русского, Клаус пристально смотрит в глаза Ивушкина. — Sie fehlten. Ich hatte alle Farben. Außer Kornblumen, — пальцы Ягера скользят по лицу Николая. Николай падает в его руки. Подвал. За тяжёлой металлической дверью — деревянные полки с беспорядочными рядами пыльных банок с мутно-жёлтым раствором. Из-за стекла на Ивушкина смотрят глаза — зелёные, оливковые, карие. Но только не васильковые.