Willst du nicht langer bleiben?

Затеряться в большом городе проще всего. А потом в какой-то момент временное убежище становится домом. Так случилось с Москвой, вцепившейся в Баки всеми многочисленными цепкими лапами с когтями-высотками и шерстью-травой из парков. Но это была приятная, обнадеживающая хватка, ей можно поддаться. И превратиться в обычного человека. Даже обзавестись какими-никакими друзьями. Выходить на улицу, не боясь преследования и пуль. В общем, просто жить. Хотя нет, в случае Баки просто быть не может, он в этом убедился еще в юности. И то судьбоносное знакомство было логическим завершением периода спокойствия. — Тут намечается классная тусовка. Наши будут, ну, и иностранцев парочка, — сообщил Барнсу его друг-музыкант. — Приходи, оторвешься хоть от своих кодов. — Ладно, уговорил, — согласился на предложение Баки, решив, что отдых все же необходим. Если вкратце, то все нажрались как свиньи (в лучших панковских традициях, ясное дело). Утром Барнс зашел в общую беседу и внезапно обнаружил, что стал местной знаменитостью, поскольку произвел впечатление на вокалиста известной немецкой рок-группы. — Я даже не знал, кто он, — пробормотал Баки, начиная вспоминать события прошлой ночи. Тилль был очень приятным в общении. Баки, махровый интроверт, не чувствовал себя неловко рядом с ним, а это говорило о многом. После текилы обоих потянуло на откровения, и Барнс выложил все как на духу. То, что с собеседником он познакомился час назад, его не особо волновало. Линдеманн выглядел надежно, Баки нужно было кому-то выговориться, и этого было достаточно. Тиллю временами становилось жутко от историй Барнса, но чувствовалось в нем что-то близкое, даже родное. Собственно, именно поэтому Баки нашел в кармане куртки салфетку с наскоро накарябанным черной гелиевой ручкой телефоном. *** Очнувшись от воспоминаний, Баки смотрит на монитор покрасневшими от усталости глазами. Требовать чего-то от Линдеманна глупо, он знал, на что шел, когда соглашался на отношения. Однако Тилль давно не пишет и не звонит, про встречи уже и говорить не приходится. — Он просто занят, — Барнс остервенело клацает клавишами, заполняя таблицу на заказ. Пальцы подрагивают и не слушаются. Скучать по нему мне никто не запретит, думает Баки и заглядывает в пустую чашку с засохшими следами от кофе на стенках. Помимо тоски в сердце бьется что-то другое: остервенелое, нетерпеливое, с лёгким оттенком надежды. Солнечный луч прорывается сквозь занавески и растекается золотистой лужей по полу. Баки распахивает окно и вдыхает свежий воздух. Весна подошла так близко. Это хороший знак. Дети, вполне согласные с Баки, резвятся во дворе, хрустя последним тонким льдом на лужах. Воробьи надрываются, рассевшись по веткам ясеня. А фигура в черном, замершая на входе во двор и внимательно вглядывающаяся в смартфон, выглядит подозрительно знакомой. — Так, Старый Петровско-Разумовский проезд, дом 16, вроде здесь, — Тилль, полчаса блуждавший по парку, наконец добрался до нужного места. Почти. Он набирает код, который ему когда-то давно сообщил Баки, особенно и не надеявшийся, что вечно спешащий по делам немец заглянет в его скромную обитель. Баки все еще не верит в происходящее, когда слышит шаги на лестнице. И даже когда смотрит в глазок, обнаруживая за дверью того, кого там быть не может и не должно. — Вспомнил, где ты живешь, и решил зайти, — несколько виновато улыбается Линдеманн. Неужели…ему стыдно? Барнс молча обнимает его, уткнувшись носом в шею, и вдыхает терпкий запах парфюма. Потом спохватывается и сбивчиво спрашивает, будет ли гость кофе, чай или что покрепче. Нелепо суетится, зная, что у них вряд ли много времени. Смотрит украдкой на Тилля и слушает о том, как прошел полет, как в очередной раз встретились одуревшие фанаты, как все хотят видеть его на приеме. И удивляется, что в плотном графике Линдеманна нашлось место для него. — Уже через пару часов опять уезжать. На сей раз на поезде, — сообщает Тилль, отпивая глоток из чашки. Баки кивает, сев напротив. И потом, тихо, неожиданно для себя, спрашивает: — Может, останешься подольше? И выжидающе смотрит, не особенно надеясь на положительный ответ. Тилль не отводит взгляд, затем вздыхает. — Хорошо. Останусь, юнге. От этого хриплого, вкрадчивого «юнге» у Баки аж перед глазами темнеет. Он перегибается через стол и целует Тилля в губы. Неуверенно, еле ощутимо. Будто задает немой вопрос: ты точно здесь, со мной? Не улетишь опять на крыльях восточного ветра? Не улечу, так же молчаливо отвечает Тилль, и Барнс спустя мгновение оказывается в его объятиях. Теплых, долгожданных, крепких, излечивающих мерзкий липкий страх, копившийся где-то в затылке. Нет спешки, даже самого времени нет. Только горячие ладони, скользящие по животу дальше, вниз, полуукусы-полупоцелуи на внутренней стороне бедра, сбивчивый шепот на немецком и ощущение правильности происходящего. Тилль не уйдет, хоть и поезд заждался на перроне. Солнце сменилось дождем, и прятаться от его промозглого холода лучше всего под одеялом, крепко прижавшись друг к другу. И «подольше» будет длиться столько, сколько нужно.