Научу тебя

Когда только в прошлом месяце ты была супругой одного мужчины, а теперь оказалась в объятиях другого, невольно придут на ум сравнения. У одного шелковистые, уложенные бриолином кудри, у другого непослушные вихры с каштановым отблеском; одни губы пахли табаком и вином, другие, куда более чувственные — миндальным печеньем; один — нахальный, лихой, настоящий уличный пацан, другой — серьезный и робкий. Такой же, как полтора года назад. — Чего ты боишься? — мягко улыбнулась Шахерезада. Не то чтобы она сама совсем не волновалась; напротив, от мысли о том, что должно сейчас произойти, у нее кровь приливала к щекам, а руки немели от приятной тревоги. Совсем не так, как в ту горькую, липко-тягучую, как мазут, первую ночь с Кабадом, когда она думала только о том, чтобы поскорее отделаться от неприятной обязанности. «Не надо баламутить воспоминания. Не время». Фархад отхлебнул чай и протянул ей кружку — старую-старую, размерами похожую на бочонок, со сколами по кромке. Раньше они точно так же пили из нее попеременно. Примерно как рыцари Круглого стола передавали друг другу кубок с вином в знак вечной преданности. — Я? Боюсь? Скорее, мне просто не верится, что все это происходит по-настоящему. Впрочем, да, тебя я побаиваюсь. Очень уж строго ты на меня поглядываешь, будто классная дама, — он потянулся было поправить очки, но вспомнил, что давно уже снял их. — Что за глупости? Когда это я на тебя строго смотрела? — Шахерезада провела пальцами по его слегка колючей щеке. — Ты просто стесняешься. И это вполне нормально. Она чуть было не добавила: «Это прекрасно». Судя по тому, как легки были его поцелуи, как румянец заливал его лицо, как нервно он оглядывался на запертую дверь комнаты в мансарде, Фархад оставался тем же скромным мальчишкой, слишком правильным, слишком чистым. Вряд ли он много общался с барышнями за время их разлуки, если не брать в расчет беднягу Азар; но и с ней, скорее всего, не переходил границ — она казалась особой строгих нравов, причем весьма суровой и неприступной. «О чем я вообще думаю? Неужто ревную его к давно погибшей женщине?». С другой стороны, загвоздка все же не только в этом. — Послушай, ты считаешь, что я… какая-то развращенная? — говорить об этом вслух было дико и стыдно, но иначе никак. — Ничего подобного. Может, я и привыкла к Кабаду — в это сложно поверить, но он вполне способен вести себя по-людски. Только вот наши с ним довольно редкие свидания наедине меня не радовали. Фархад стиснул ее руку: — Он плохо с тобой обращался? — Ну почему плохо? Вполне себе ласково… Только вот я так и не смогла оценить его нежность, и не научилась на нее отвечать, слишком это трудная и постыдная задача. Кажется, что меня заляпали грязью, и я до сих пор не могу отмыться, — от честного признания на душе стало заметно легче. Будто перед картинами воспоминаний, которые ей так досаждали, опустили занавес. Оставалось лишь сомнение — не всколыхнется ли он чуть позже, в самую неподходящую минуту? Фархад молчал, глубоко задумавшись. Проявлять жалость он не хотел, зная, что получит в ответ лишь жесткую отповедь — Шахерезада не терпела «розовых соплей». Что здесь вообще скажешь? Ничего. Зато можно обнять покрепче, пропустить сквозь пальцы заметно растрепанные локоны, прижаться щекой к ее худенькому плечу; коснуться ее губ своими - и в изумлении чуть не повалиться на матрас, чудом не опрокинуть кружку, стоило ей впиться в его рот языком, прижаться изгибом непривычно тяжелой, зрелой груди. Отодвинувшись от него, вместо столь уже привычной грозовой сини она наконец-то увидела летнее небо, шальное и юное, в его глазах. Полтора безумных года растворились в этом небе, как утренние дымчатые облака; все сравнения, все осколки памяти, все жгучие вопросы отошли далеко-далеко. Потом, конечно, они вместе закрепят все оборванные нити, решат все проблемы, обсудят то, что произошло за время их разлуки. А сейчас... - Оставь чай в покое, - попросила она, все яснее понимая - чтобы утолить тот голод, что все сильнее захватывал ее, придется взять инициативу в свои руки. "Он же глаза на меня боится поднять. Да что произошло?" - Ты любуешься только моим лицом, Шахи. А когда увидишь, что под рубашкой... Боюсь, что от твоих нынешних желаний не останется и следа. Под рубашкой? Крепкое точеное тело, кожа с карамельным отливом, исчерканная рубцами от порки, резаными ранами, пятнами сигаретных ожогов - свидетельствами тюремных пыток. Палачи чаще били со спины, боясь глядеть в глаза жертв; но и на груди, на животе осталось достаточно отметин. Шахерезада видела их лишь однажды, в тот день, когда Фархада привезли с расстрельного полигона. Тогда ее саму будто хлестнули плетью прямо по глазам. - Я знаю. Видела, как вся эта красота кровью сочилась. Не особо приятно, но в больнице для бедняков бывают зрелища куда хуже, - за усмешкой она с трудом скрыла горечь. - А сейчас что? Только шрамы и остались. Фархад крепко прижал ее к себе. Губы его едва заметно двигались, будто он хотел что-то сказать, но не осмеливался. Из открытого окна потянуло запахом теплого влажного ветра. В одном из соседних домов, где до сих пор во всех окнах горел свет, отчетливо заиграла знакомая с детства, такая родная мелодия фокстрота. Когда-то, много-много лет назад, они кружились под нее во дворе этого дома. Какой это был год? Сорок третий? Нет, сорок пятый, начало марта. Вроде бы как раз тогда и было новоселье, и господин Хашем вынес на улицу патефон "для развлечения молодежи". А затем, глядя на них, затянулся папироской, задумчиво изрек, обращаясь к жене: - Наш-то маленький еще, дурачок совсем. Не понимает, что девку с ума свел. Вон, глаз с него не сводит... - Рио-Рита... А у нас пластинка куда-то задевалась. Жаль, - заметила Шахерезада. - Знаешь, что? Давай потанцуем, пока слышно... Наверно, двигались они зажато и неуклюже, не всегда попадали в ритм, зато лица их засияли, плечи расправились, будто с них сняли часть груза. И снова пришла ей на ум сцена из прошлого, уже не столь далекого - меньше трех лет назад, когда они отмечали помолвку. После официального торжества в кругу семьи, они с компанией друзей отправились на квартиру к дальнему родственнику Шахерезады, тоже студенту-медику, который клятвенно обещал ее родителям следить за нравственным обликом гостей. Несмотря на это, на вечеринке крепко выпивали, играли в карты, в руках некоторых особенно "прогрессивных" барышень появились сигареты. Подобного веселья они с Фархадом старались избегать, зная, что в любой момент оно может выйти за рамки приличия и превратиться в загул, но деваться было некуда. Пришлось укрыться в одной из дальних комнат, куда, к счастью, тоже доносилась музыка, и они пустились в пляс. То, что произошло дальше, вспоминалось со сладким смущением - слишком глубокие поцелуи, чересчур откровенные касания. Тогда удалось включить рассудок и не соблазниться друг другом лишь потому, что исчезновение виновников торжества заметила одна из девушек и стала их звать. "Наконец-то мы в своем праве. Больше не придется бороться с этим огнем внутри..." Разгоряченные танцем, супруги упали поперек кровати, руки их блуждали по спинам, шеям, лицам друг друга. Шахерезада сама от себя не ожидала, что может так настойчиво, даже грубовато целоваться, жадно впиваясь в губы любимого человека, что будет задирать его рубашку и поглаживать грудь, живот, спину, заставляя его едва заметно вздрагивать и то ли вздыхать, то ли стыдливо посмеиваться. — Я тебя обожаю, сумасшедшая... «И кто же свел меня с ума?» — подумала она, откровенно любуясь мужем - таким стройным, пышущим молодой силой, невозможно красивым. С немалым удовольствием она заметила, что Фархад слегка раздался в плечах, что ложбинка на его животе выделилась чуть резче — и что шрамы, которых он так стыдился, заметно выцвели. — Сними ты эти тряпки совсем, а? Недоуменный, смущенный взгляд под тенью ресниц, смуглый румянец, чуть приоткрытые губы, алые то ли от ее помады, то ли от поцелуев как таковых, застывшие на полдороги к ее бедрам руки — все это заставило ее наконец поверить: — Ты никогда раньше… — Это был мой выбор, и обсуждать его я не хочу, дело прошлое, — отрезал Фархад и добавил чуть мягче: — Лучше иди закрой окно и задвинь шторы, хорошо? Очередной порыв свежего ветра обдал холодком ее лицо, окончательно взлохматил волосы, обрызгал одежду каплями только начавшегося дождя. Свет в окнах первого этажа погас, послышался бой часов. Двенадцать ударов. И с каждым у нее все больше перехватывало дыхание. Платье слетело на пол, из-под сорочки она вытащила изрядно надоевший за день бюстгальтер. Почему-то обнажаться совсем ей пока еще было неловко, да и этого хватило, чтобы совершенно околдовать Фархада, настолько, что ему хватило смелости направиться к ней, пройтись губами по шее и ключицам, трепещущими руками погладить груди. Вдруг оказалось, что касания к коже, да и сквозь тонкий шелк белья, ощущаются совсем иначе, чем через плотную ткань, куда больше горячат кровь. — Радость моя, птичка верная… — глубокий бархатный голос заметно сел, зазвучал хрипловато и сбивчиво. Каким образом они снова оказались на кровати, куда делась его одежда — этого Шахерезада так и не поняла. Ее волновали теперь только мало знакомые чувства, которых она никогда не испытывала с Кабадом. Никогда она не желала его по-настоящему, никогда не стремилась приласкать его, не любовалась жарким маревом в его глазах, не мечтала услышать, как его дыхание срывается на стон; какое-то время она думала, что не сможет почувствовать подобное даже с действительно любимым человеком. «Дело прошлое» — повторила она про себя. И вправду, зачем травить себе душу? Лучше заняться делом: расцеловать отметины на гладкой оливковой коже, поднимаясь от дорожки волос внизу живота к темным бугоркам сосков, лизнуть один из них, протянуть руку ниже… — Можно еще? — почти беззвучно попросил Фархад. Распаленный до крайности, безоглядно счастливый, он выглядел совсем мальчишкой. Да он и был таким, несмотря на свои двадцать пять лет, на крепкое сложение и немалую силу. Искусство телесной любви ему еще предстояло освоить, и начать стоило с самого простого — ласкать бедра и спину жены не ладонью плашмя, а кончиками пальцев. Только вот сейчас ему явно было не до того. «Совсем готов. И, наверно, давно уже» — поняла она. Несколько движений рукой; то ли всхлип, то ли задавленный стон; резкие толчки навстречу ее касаниям — и все закончилось. Теперь стало ясно, насколько он изголодался, как давно и в каком предвкушении ждал ласки. - Молодец, мой хороший, дождался, дотерпел, - Шахерезада поправила его волнистую челку, погладила по шершавой щеке. Мысли путались, между бедер разливался жар. - Как ты? - Сама как думаешь? - губы его благодарно коснулись ее пальцев, прошлись по запястью. - Спасибо, Шахи... Она приподняла сорочку, обнажив рубец от шва внизу живота. - Видишь, у меня тоже появился шрам... Фархад бережно погладил загрубевшую темную полосу, улыбнулся светло и ласково, стараясь не задеть за больное: - Не волнуйся. Вернем мы нашего Амида. Обязательно. - Нашего? - Раз ты моя жена, он теперь мой сын. Как же иначе? И снова они надолго сплелись в объятиях, сблизились в медленном поцелуе, согревая друг друга теплом своих тел. Фархад заметно осмелел, вполне уверенно поглаживал изгибы ее фигуры, лишь спросив разрешения одним взглядом; от этих касаний, хоть и неумелых, по коже будто бы волнами расходились искры. Другой рукой он - может быть, и нечаянно - приспустил ее чулок. - Хочешь сам снять? Снова этот взгляд из-под густых ресниц, одновременно стыдливый и пронзительный, нерешительный кивок и шепот: - А можно? - Прекращай, а? Нужно. Если что-то будет неприятно, я скажу. Обманчиво тонкие пальцы заскользили по белому шелку, потихоньку оголяли ее длинные худые ноги. Почему-то Фархад всегда пытался украдкой разглядеть их очертания. И сейчас он прошелся дорожкой поцелуев обратно, от лодыжки и почти до самого начала бедер, едва слышно шепча комплименты. От такой неожиданной ласки перед глазами Шахерезады возникла совершенно дикая, как ей казалось, картина: она вцепляется в его волосы, прижимает головой ровно туда, где так тепло и мокро, изгибается навстречу... Ее пробила дрожь, по спине побежали мурашки, сама того не замечая, она тихо вскрикнула. - Будто песню поешь, лилия моя белая, лунный свет... - каждая похвала, каждая нота в теплом голосе мужа все сильнее распаляла ее. Он расцеловал ямку за ухом, шею, двинулся ниже, вплоть до выступившего через материю сорочки соска, и снова засомневался. Ее нетерпеливый вздох заставил его решиться. Пара резких движений, и лямки съехали с плеч, обнажив грудь, к которой Фархад тут же приник, стал дразнить языком один сосок и осторожно пощипывать другой. - Здорово, - коротко выдохнула она. До красивых ли слов, когда хочется лишь одного - отдаться поскорее, без колебаний, когда напряженные бедра стискиваются будто сами собой, и думается только об одном: "Черт возьми, я у него первая... Такой красавец, такой умница - и совсем чистый, нетронутый, только мой...". Фархад улыбнулся глазами, пробормотал: - Стараюсь. Ты как? Вместо ответа она схватила его за запястье, протянула ладонь туда, где больше всего не хватало его касаний. Фархад изумленно поднял брови, но вовремя собрался с мыслями и, следуя за ее движениями, принялся ласкать ее ровно так, как надо, сначала через белье, после недолгой возни переставшее им мешать. Уже почти на грани, в какой-то миг она с бесстыдным, протяжным криком насадилась на его пальцы. - Если хочешь, я... - от осознания, что довел любимую до такого, от вида ее наготы, ее дикой жажды, он загорелся заново. Да и кто бы мог устоять перед отчаянной мольбой: - Фархад, родной мой, не могу так больше! Он взял ее порывисто, неуклюже, с непривычки резко дернулся и чуть не придавил ее. "Прости, птичка, прости меня..." - послышался шепот, который вскоре перешел в прерывистый, невозможно сладкий вздох. В ответ Шахерезада еще сильнее стиснула ногами талию мужа, выгнулась ему навстречу, извиваясь в стремлении как можно быстрее дойти до точки. Они двигались в одном рваном ритме, в рифму друг другу, ее руки будто сами собой скользили по спине Фархада, зарывались в его жесткие волосы, задевали по касательной крепкие мышцы груди, краешки сосков, заставляя его любить ее все более отчаянно, стонать все более открыто. Несколько мгновений - и изнутри по всему ее телу прошла тяжелая, почти болезненная волна, заставила замереть в напряжении, задержать дыхание перед такой долгожданной вспышкой. После этих безумных, потрясающих секунд она провалилась в ленивую полудрему, сквозь которую услышала то ли смешок, то ли всхлип, почувствовала последний, самый мощный толчок. Перед глазами все плыло, но все же она успела углядеть, как сияет лицо Фархада, такое милое и родное, как румянец разливается вниз от его щек по крепкой шее, как выступают линии мышц на руках и широкой груди. - Шахи, птичка, единственная моя, - немного придя в себя, молвил он; глаза его сверкали, как морская вода под жарким солнцем. - Ты даже не знаешь, какое большое спасибо... Сколько они лежали вот так, кожа к распаренной коже, на запятнанных простынях, они и сами не знали. Время им отмерял стук сердец, ритм дыхания, невесомые, совсем невинные поцелуи. В конце концов Шахерезада, как человек дела, все же заметила: - Давай приведем себя в порядок и будем уже ложиться. Помнишь, что у нас завтра? - Завтра? - усмехнулся Фархад. - Час ночи, так что сегодня. Сегодня утром у нас - новая жизнь... - И это тоже, но вообще-то мы собирались ехать в Исфахан. Забыл? - она неохотно поднялась с кровати, направилась в ванную, накинув сорочку, но на полпути вспомнила еще кое-что: - А чай-то остыл. Фархад в недоумении посмотрел на нее, затем перевел взгляд на тумбочку, и до него дошло: - Было бы из-за чего переживать... Теперь мы с тобой каждый вечер будем пить чай из этой кружки. Всю жизнь. Обещаю.