Жара

      Когда Нориаки видит Джотаро обнаженным впервые — совершенно случайно, столкнувшись в общей душевой в двухместном номере с двумя одиночными кроватями, — то думает, что той, кто сможет назваться госпожой Куджо, невероятно повезло.       Когда Нориаки видит Джотаро обнаженным во второй раз, то входит в него медленно, постепенно, не прекращая рвано дышать в чужой затылок. Глаза у Джотаро дикие, широко раскрытые — перед ними платиновые звезды и сияние пустыни; он сам как пустыня — высушенная, выжженная под солнцепеком, требует воды и щетинится колючими песками. Влажный рот раскрыт, кончик языка обводит губы — Нориаки крепко держит его за бока и упирается мокрым лбом между лопаток.       — Тебе больно, Джотаро?       Джотаро в ответ подается назад, сам надевается на крепкий член, и Нориаки всхлипывает — и без того тугие мышцы сжимают его еще сильнее. Джотаро почти рычит, почти: потому что нет, он не издаст ни звука; напрягается. Точно литые мускулы перекатываются под смуглой кожей, и Нориаки снова тихо всхлипывает, жмурится, удерживая себя от того, чтобы не потерять контроль, не начать долбиться. Нельзя, будет больно, будет громко — и не дай бог Джостар-сан или Полнарефф с Абдулом проснутся.       Вместо этого Нориаки двигается робко, с осторожностью, шепчет: «ДжоДжо», а ДжоДжо подается сильнее, сгребает тонкую грубую циновку под собой в кулаки и тихо шипит: «Ну же, мать твою».       — Твою мать, — почти обиженно шепчет Какеин и в отместку толкается сильно, протискивается в плотном кольце. Джотаро сбивается с дыхания, но соскочить не пытается — само очарование: член Нориаки уже целиком в его заднице, а он ни на минуту не забывает о гордости. Даже на четвереньках лицом в песок не забывает строить из себя образцового непоколебимого мужика.       В первую секунду Какеина даже обуревает жалость — он ищет более удобный угол, дает привыкнуть к полноте внутри, потихоньку раскачивается — в пятую секунду Джотаро шепчет: «Слабак», и тогда Какеин резко выходит и засаживает обратно, на всю длину. Испуганная гортанным стоном птица упорхает с ближнего к ним дерева и уносится в темноту.       — Тише-тише-тише.       Щеки у Джотаро обветренные, скулы острые — Нориаки наощупь ведёт по лицу, задевает мягкие губы, которые неуверенно хватают его большой палец и обсасывают до фаланги с невозможно пошлым, причмокивающим звуком.       «Что же ты делаешь со мной», — обреченно вздыхает Какеин и вынимает влажный палец изо рта. Сгребает черные вихры в ладони, заставляя Джотаро запрокинуть голову, и наконец трахает его правильно, так, как надо: загоняя до упора, наращивая темп толчок за толчком. Пока тот лихорадочно сглатывает собирающуюся слюну и кусает губы — лишь бы не заорать.       Тело, мощное, сильное, содрогается под Нориаки, слабеет — страшно становится, вдруг Джотаро настолько потеряет контроль над собой, что нечаянно вызовет Платинума, который своими методами расправится с тем, кто причиняет хозяину боль. Нориаки отпускает взмокшие волосы, нагибается ближе. Вжимается животом в широкую спину. Берет за шею, поглаживает выступающий острый кадык, успокаивает.       — Все хорошо, осталось немного.       Другой рукой нащупывает чужой, такой горячий, подрагивающий член и крепко сжимает вокруг него ладонь.       Джотаро на пределе, у Джотаро все предохранители сбиты — он добавляет собственную руку поверх руки Нориаки и двигает бедрами в скорости почти сравнимой со скоростью Платинума.       Какеин не выдерживает первым — вытаскивает мгновенно, изливается на дрожащую спину стремительно и сдувает налипшие волосы со лба. Джотаро финиширует вторым, с глухим стоном, упираясь локтями в истерзанную циновку. Давит своими и пальцами Нориаки до последней капли, проливаясь на нее же.       — Джотаро, — скулит Какеин и прикрывает тяжелые веки. Дышит через рот, обнимает за талию. Водит языком по чернильной в темноте родинке на чужом плече. И когда открывает глаза; когда видит Джотаро обнаженным в третий раз: обессиленным, трепещущим от каждого нежного прикосновения, настоящим — то слышит «Нориаки» в ответ и чувствует дрожь под пальцами.       На другом конце лагеря Абдул мерно подымает грудь, на которой покоится светлая голова умиротворенного Полнареффа. Джостар-сан храпит неподалеку и седьмой сон видит.