***
Ночь заглядывала в комнаты через заколоченные окна, тьма сочилась сквозь трещины в половицах, затекала под мебель и покрывала ее тонкими змейками, сплетающимися в тугое черное полотно. Метроном молчал, но старые бордовые шторы скрипели частицами пыли. на полках сонно перешептывались книги, и совсем чужим гостем в этой комнате был унылый дождь, падающий тяжелыми, с привкусом ржавчины, каплями на отсыревший паркет. Я к нему привыкла, как привыкла к давно знакомому бесплотному телу, свернувшемуся на диване. Мне не сразу удавалось уловить его тихое сопение, для этого ему нужно было сосредотачиваться. А вот он мое присутствие чувствовал всегда. Блекволл хотел видеть меня: знакомое лицо, то, которое запечатлел в последний раз, лежа под хлипкой стремянкой. Он помнил, как словно в замедленной съемке, я размытым пятном появилась над ним, все краски палитры тогда смешались на месте лица, а потом стали разделяться на полутона, складывая уже знакомые черты. От темных, слипшихся от пота волос пахнуло человеческим теплом, поношенной одеждой, едва уловимым резким запахом духов. Так он говорил, хотя я была в другой половине дома, когда он умирал. Получается, Блекволл видел во мне больше, чем я сама. Но он не знал меня тогда. Или знал, но не все помнил, и остался лишь для того, чтобы вспомнить. По крайней мере, я сама так оправдывала свое чувство к нему. Я вернулась, гонимая прошлым, влекомая любопытством и утешаемая самолюбием. Позже, чем первые двое, но раньше четвертого.***
Лестница кажется длиннее. Ковер вычищен, по нему сапоги ступают совсем неслышно, и это почему-то пугает меня. На нижней ступени отсутствует темное пятно. Значит ли это, что ничего не было? Все произошедшее - плод моего воображения? Моего, не их, потому что двое забыли, перешагнули и оставили все в прошлом, а я не смогла. В голове проносится мысль о странном сходстве между мной и Дженни, - мы обе тени прошлого, только разных тонов. Она - светлых, я - темных. "Все проходит". Мимо подножья лестницы проходит мужчина. Он не смотрит на ступени - для него ничего не значит ни ковер, ни отсутствующее пятно, потому что он на обочине этой истории, но надолго ли? Я всего лишь предполагаю. В конце концов, мы все будем вовлечены в этот порочный круг. Я почти враждебно впиваюсь в его лицо. Привычное дело, когда хочу оттолкнуть любознательного человека, выражение лица, от которого я не спешила избавиться, - сдвинутые к переносице брови, крепко сжатые челюсти, губы брезгливо поджаты, - мне хотелось верить, что я произвела неизгладимое впечатление на этого человека. Я хотела заставить его себя ненавидеть с первого взгляда, потому что узнала. Кукловод прислушался к моему полушутливому замечанию, что молодому врачу практика нужна больше, чем опытному, тем более в таком месте. Я ревновала. Не их, но дом. Им я завидовала, но временами и презирала. Они никогда не смогут почувствовать дом так, как я или Исами. Им остаться его гостями, кроме тех, кто умрет, - те сразу переходят в статус полноправных обитателей, даже если были последними из мерзавцев. Я слышала, как Блекволл садится на краю дивана в библиотеке. Я чувствовала, как Эмили вздыхает в кресле детской, разместившись у первого яруса кровати. Исами тоже это ощущала, но всегда молчала. Ей хотелось дарить знания новеньким мудро, не очевидными способами, я хотела сохранить все в тайне. Я завидовала им. Они были абсолютно нормальны. Ощущая их жажду выбраться из дома, я понимала, что значит жить полной жизнью, жизнью, которой у меня никогда не было и быть не могло. Дакота выбрасывает таблетки Дакота вспоминает Эмили Дакота вспоминает боль Дакота выбрасывает себя из жизни***
Шершавая кожа пергаментом бежит под губами, отмеряющими сантиметр за сантиметром. В этом вторжении нет уверенности в победе, от этого оно становится желаннее. Меньше наигранности и силы, больше слабости и веры, что может сильнее подкупить? Влажные, слипшиеся ресницы дрожат под инерцией век. Глаза не закрыты, но и не открыты – они смотрят на все со стороны, а мозг отказывает отдавать сигналы. Тиран заперт в собственной клетке. Темнота кралась в библиотеку, обходя нас стороной; таилась по углам, пачкала корешки книг. Она поглотила Обезьяну и Змею за стеной, спаяв их в единое целое, и превратила в древнюю окаменелость, пораженную многочисленными кислотными дождями. Переставая считаться с определенными людьми, ты превращаешь их в пустое место, а значит, их уже не существует. Больше меня не смущали их стоны и крики, которыми они пытались заполнить свою внутреннюю пустоту, - это как паршивая актерская игра. Этим они и будут заниматься все оставшееся им время. Холодный пот стекает по спине, пока я выныриваю на поверхность сознательного. Капля за каплей цепью тянется по вдоль позвоночника. Мятая простыня липнет к животу. - Он получит то, что хочет, рано или поздно. - Что ты сказал? – мой шепот тонкой иглой прошивает ночную тишину белой нитью. Поворачиваю голову, чтобы взглянуть на Блекволла, но он спит. Не в его духе шутить подобным образом, но я еще какое-то время смотрю на него, проверяя, откроет он глаза или нет. Может, он разговаривает во сне? Все, что было между мной и Блекволлом, должно стать погребенным под толстым слоем земли, чтобы никто не смог вспахать ее и провести эксгумацию наших взаимоотношений. Любовь – это не трахаться в подсобке, истекая по капле и превращая свои тела в обугленные кости. Аптекарь в первый вечер сделал замечание, что я долго не продержусь в этом доме. Он назвал это естественным отбором, и, по его мнению, я относилась к слабым особям. Меня это изрядно напугало, но я постаралась придать себе хладнокровный вид. Знаток биологии, сторонник социального дарвинизма, очевидно, не умел разбираться в тонкостях различий между животным и человеческим миром. Даже следуя его теории, можно с уверенностью сказать, что он продержится еще меньше моего: всегда найдется тот, кто сильнее тебя. Рудольф же нашел его слова остроумными и, как он выразился, проверенными на практике.***
"Господи, я падаю. Я снова падаю, и нет ничего, что могло бы остановить это падение. А дна я никогда не настигну, и это еще ужаснее". Очередное наваждение, с которым я на этот раз справиться не смогла. Еще никогда, как в тот вечер, я не чувствовала себя такой одинокой в этом доме. Я ошиблась, когда решила, что нашла спасение в абсолютно чужом человеке. Он был теплым, понимающим, мудрым, но эти качества на меня не распространились. Не в первый раз обманываться в ожиданиях, и никто в этом не виноват. Глупо рассчитывать на того, кто привык латать тело. Гостиная холодна, будто все поверхности в ней покрылись тонким хрустящим слоем льда. В камине тлеют угольки - дряхлые трупы убывающего тепла. Люстра скудно освещает комнату - кто-то открутил две лампочки. На столе разбросаны медикаменты, бинты чистые и окровавленные, на самом краю - хирургическая игла на марлевой салфетке. Я сижу на полу, протянув руки на колени сидящего передо мной мужчины. По едва высохшей коже бегут мурашки, но я не чувствую холода. Тонкая ткань промокшей рубашки прилипла к телу, из-за чего ощущаю скованность и раздражение. Я бы с большим удовлетворением стянула ее и закончила начатое, если бы не свидетель моего поступка. Я знаю, что под ногтями у меня осталась ободранная кожа с его лица, но доктор остается хладнокровным, доводя до немого бешенства. Бледно-розовые полоски тянутся по его щекам, и я смотрю, как на них выступают микроскопические капельки крови. Если бы прикоснуться кончиком языка, почувствовать их солоноватый вкус, провести им по губам. У меня не было помады, а тут такая возможность. Сейчас я выгляжу почти покорно, и это добавляет в атмосферу ноту извращенности. В меня снова швыряют своим благородством, добротой, но кто сказал, что я в них нуждаюсь? Резко дернув руки, я привлекаю внимание Джима к своему лицу. Так бы и застыть навечно, лишь бы никто не трогал, не нарушал и без того хрупкое равновесие моего самоощущения. Урон, который я нанесла Джиму, предназначался изначально вовсе не ему, и от этого я вновь начинаю чувствовать, как во мне поднимается темная волна отвращения, которой доктор не заслуживал. Мне трудно прощать своих спасителей, ибо они всегда являются свидетелями слабости, но контролировать свои чувства было сродни сдерживанию разъяренного бультерьера. Они разорвут на части, если замкнуть их в себе. - Почему ты мучаешь меня. Слова слетели с его губ во время выдоха. Он был жалок, но не унижен, скорее, беспомощен. Опустив взгляд на мои руки, покоящиеся на его коленях, Джим, казалось, замер. Темные круги под глазами навечно отпечатались на его лице, и я удивляюсь тому, что уже в таком молодом возрасте мужчина постарел, а ведь был всего на год младше меня. Он постарел сильнее, чем я, даже учитывая все пройденное мною в этом доме. Глубокая безысходность, замкнутый круг, который я когда-то хотела прорвать, теперь казался мне не только моим личным кошмаром, но притягивал всех, оказавшихся в радиусе моей чувствительности. В этот раз все много хуже. - Довольно. Слово вырывается из моей глотки грубым ударом. Я убираю руки с его коленей, но только для того, чтобы ухватить Джима за плечи. Все еще обездвиженный, он предстает передо мной напоминанием о моей вечной изоляции от внешнего мира. Он никак не отвечает на мои прикосновения. Даже когда я забираюсь к нему на колени, бесцеремонно задираю его лицо кверху, под свет люстры, он бездействует. Ничего не выражающий взгляд с трудом задерживается мне, я и чувствую, как он выдыхает. Паутинка сосудов под глазами сильнее оттенила его болезненность. На мои нерешительные попытки вовлечь его в противостояние Джим отвечает усталостью. С таким же успехом я могла бы поерзать на коленях и у Билла. Эта ситуация возвращает меня в прошлое, когда его полуживой брат лежал на этом самом диване, а он выжимал из себя все эмоции, находясь на грани истощения. Тогда с помощью пощечин и тихой борьбы у камина, закончившийся чем-то, противоестественным для нас обоих, мы еще несколько дней прятали глаза друг от друга. А сейчас у него нет стимула, моя смерть не будет большой потерей после смерти его брата. Моих ногтей, кулаков и укусов теперь всегда будет недостаточно. Мне и в голову не приходило попытаться пробудить в нем чувства добротой, потому что ее лимит я истратила еще в первом акте.***
Гостиная, как и библиотека, особенная для меня комната. Во второй я потеряла союзника, в первой потеряла себя. - У меня есть нож. Рудольф тогда был слишком дружелюбен, а я верила, что, объединившись, можно преодолеть многие проблемы. Для меня была важна вера в людей. Господи, я так в них верила. Даже после того, как на мне в три пары рук распарывали юбку. После этого вера померкла, но осталась сидеть где-то в глубине, боясь показать свою силу и слабость. Аптекарь не участвовал в таких мероприятиях, но и одиночкой он не был. Он стал кем-то вроде наркоторговца, отскабливая штукатурку под раковиной в ванне. Бывшим заключенным было безразлично на чем торчать. Для них теплый кров, женщины и еда были подарками судьбы. Почти никто из них не жаловался на Кукловода. Они редко разговаривали с камерами, но порой кто-то из них, в конце, ободряюще похлопывая по бедрам подмятое тело, сытым голос протягивал "спасибо", и нетрудно было догадаться, к кому он обращался. Пожалуй, только за это я ненавидела Кукловода. За вседозволенность. Мы боролись скорее не за свободу, но за ее свержение, пусть никто и не произносил этого вслух. Ничего ужаснее такой свободы я не могла представить. В тот вечер Рудольф, Художник и Аптекарь мирно расположились вокруг кофейного столика в гостиной. - На что менять будешь? - Аптекарь потрошил (не-)свою сумку. - Чего ты? - обозленно произнес Рудольф. - Кто здесь променяет нож на что-то другое? Художник методично сворачивал лезвия в замусоленную тряпку. Он не участвовал в беседе, и вообще был заинтересован только своим инвентарем, пока в комнату не вошла я. - Ну хорошо. Нож могу поменять, но с тобой сделку проворачивать не буду. - Почему? - Художник подал голос, следя, как Рудольф ловко вертит в руках нож. - У меня, например, есть пилюля для диабетика. - На черта она мне? - Рудольф грубо засмеялся. - Если нужен нож, я могу обменять свой. - я хотела рискнуть, мне Художник внушал своей скрытностью какое-то доверие. - Почему нет? Хищный взгляд Рудольфа заставил меня отшатнуться в сторону двери, и я понимала, что лучше всего гостиную покинуть прямо сейчас, но в последний момент убедила себя, что днем, тем более такой странной компанией они не станут меня трогать. Под "трогать" я понимала тогда исключительно словесные домогательства, но никак не чужие мозолистые пальцы на внутренней поверхности бедра. Вот после таких событий начинаешь думать, что можно пережить абсолютно все.***
- Он получил, что хотел. - Что ты сказал? Художник показал свой оскал. Он знал почти все, что творится в доме. Но дело было не в его уме, а в изворотливости. Поэтому Дракон не мог с ним справиться. Из всех бывших заключенных Дракон был самым порядочным, если можно так выразиться, человеком. И это не должно звучать, как комплимент. Некоторые вещи могут быть только правдой. Он и был ходячей правдой, жесткой и грубой, но правдой. - Твой друг. И мой друг тоже. Когда паззлы сходятся один к другому и обнаруживается их полное соответствие, складывается картина. Иногда на нее лучше не смотреть, но я не успела закрыть глаза. Удар под дых, как в первый день моего пребывания в доме от какого-то торчка, - вот каковым было откровение со стороны Художника. Исчезнувшие дозы инсулина, оказавшиеся в его запасах, встреча в гостиной в тот вечер, скрученные сзади руки, гладкое дерево рояля, в которое впечаталась моя щека, грубые толчки, задранная кверху блузка, вспоротая по шву юбка, теплая жидкость, стекающая по ногам. Прилетевший в лицо шприц-тюбик, которого хватит только на одну дозу. Последнюю в его жизни, потому что тем же вечером он взобрался на последнюю высоту. Я совершила обмен, но он оказался не равноценным. Тигрица была изворотлива и хитра, когда надо. Ее отличала гибкость, которой ни я, ни Дракон не обладали. Мне представлялось вспоротое горло, рваные края раны которой расходятся в разные стороны, открывая хрящи гортани. Я бы многое хотела сделать с ним, но и не хотела в то же время. Я утратила ту испепеляющую ненависть к чему либо, и теперь могла только ждать возмездия, приходящего извне.***
Джим закрывает глаза. От него все еще веет теплом, но мне кажется, что дело в самовнушении. - Как я помогу тебе? Говорят, что человек живет дольше, если он знает, что ему есть, ради кого жить. Если мы станем командой внутри команды, от этого мы оба выиграем. - Теперь помоги мне удержать нас. Пожалуйста. - Я должен знать ради чего. - Справедливо. Но я не знала, что ему предложить, кроме надежды. Мы были потерпевшими кораблекрушение людьми, находящимися под палящим солнцем посреди океана. Нас все убивало.