Oxygen

Марк думает, что Джексон не знает меры. Если он тренируется, то до полуобморочного состояния, если смеётся, то всегда делает это громко, если он счастлив, то орёт об этом так, чтобы его все слышали. И если он любит, то раз и навсегда, до гробовой доски и поминальной песни над своей же могилой. Быть объектом любви Джексона довольно пугающе. Потому что он так искренен в своих чувствах, что хочется только лишь выдрать себе сердце из грудной клетки и отдать ему, мол, на, забирай, только не люби меня так отчаянно-сильно. Ведь Марку, откровенно говоря, действительно страшно. Джексон не говорит о своих чувствах, потому что, ну, о них и не нужно говорить — это и так видно, ясно и всем понятно. Марк думает, что это как вляпаться лицом в паутину — быстро, неожиданно и незаметно, но как только попытаешься от неё избавиться, то уже никогда не сможешь это сделать, потому что чувства-память останутся внутри тебя навсегда. Джинён сочувствующе хлопает Марка по плечу и Туан прекрасно понимает почему. Потому что все вокруг уже знают. Ну, в конце-то концов сложно не заметить слона в комнате. И если Марк ночью утыкается лбом Джебому в плечо и беззвучно роняет слёзы на его серую футболку, то это ещё ничего не значит. Потому что лидер понимает — тоже чувствует, что любовь Джексона падает на всех как бетонная плита, выбивая воздух из груди и все они не знают что с этим делать. Джексон, возможно, не знает больше всех. Джейби говорит, что это надо просто попробовать пережить. Марк не знает как он будет это делать. — Он ведь ничего от тебя в ответ не требует, — осторожно замечает Джинён, а Марку в ответ хочется только заорать. Потому что да, чёрт возьми, Джексон действительно ничего в ответ от него не требует и это в сто раз хуже. Потому что Марк не знает что ему со всем этим делать. Ему ведь просто молчаливо вручили в руки и жизнь, и сердце, и смысл чужого существования, просто отдали даром, не попросив даже позаботиться об этом, мол, делай что хочешь: захочется уничтожить — уничтожь, разбей, разрежь, выжги кислотой и утопи в солёных водах океана, а захочется сохранить — так хоть в рамочку над своей же кроватью вешай, хоть в пыльные коробки на чердак запихивай, «я ведь всё стерплю, тебе ведь всё можно и дозволено». Марку от этого действительно хочется кричать. Но Марк вообще-то спокойный, взрослый, рассудительный, всегда сначала думает и никогда не кричит. Так что Туан просто пытается отвлечься. Он впахивает на тренировках едва ли не как и сам Джексон — до того момента, пока ноги не перестанут держать и дойти хотя бы до ближайшей стены станет достижением, носится с Бэмбэмом по каким-то магазинам-кафе-кино-паркам-да-куда-угодно-господибоже-лишь-бы-подальше-лишь-бы-подальше и встречается со всеми своими старыми друзьями. Марк вообще за любой движ, только бы не останавливаться и не думать, потому что любовь Джексона всё равно никогда его не отпускает. Любовь Джексона душит его приготовленными с собой завтраками (потому что Марк как-то в шутку говорит Ёндже, что он настолько занят, что даже поесть времени нет), погребает под собой снежной лавиной из одолженных футболок и бьёт по затылку тупым предметом от ласковых (и осторожных) объятий и мягких «Доброе утро, хён». Марку реально хочется плакать. Единственное, что его от этого останавливает — у Джейби скоро закончатся футболки, в которые он может тихо реветь. Но ещё немного и у Марка так-то сердце просто не выдержит. Потому что, ну, ни один человек не сможет вместить в себя всю любовь Джексона, которую тот отдаёт безвозвратно и безвозмездно. И Марку так безумно больно от этого, что от его слёз теперь страдают футболки не только Джебома. Марк смотрит покрасневшими глазами на Джексона и ему хочется крикнуть ему в лицо, мол, почему именно я? Неужели никого другого не нашлось? Но вместо этого Марк улыбается и желает Джексону доброго утра. — Я так долго не вывезу, понимаешь? — шепчет Марк, когда макне его обнимает. — Я же умру так, Югём-а, я же не вывезу. Югём многозначительно молчит, потому что сказать-то ему действительно нечего. Марк берёт билет на самолёт на следующее же утро. Менеджер желает ему хорошо провести время с семьёй и Туан просто обессиленно кивает. Потому что, ну, какое уж там хорошее время, когда он просто пытается сбежать от чужой молчаливой и безумно сильной любви? Марк просто надеется на то, что у него действительно получится сбежать. Хотя бы на пару дней — большего ему и не надо, только лишь господипожалуйста пусть Джексон любит не его. Когда сёстры и мама смотрят на него так, как смотрят на смертельно больного человека, который вот-вот умрёт, но при этом храбрится и искренне верит в то, что вылечится и выкарабкается, то Марк чувствует, что понимает их. Он бы на себя точно так же посмотрел, если бы не был собой. Мама качает головой, гладит его по волосам как в детстве и говорит следовать за своим сердцем. Проблема лишь в том, что сердце Марка уже давно уничтожено Джексоновской любовью. А оставшаяся от него дыра лишь продолжает болеть. Марку хочется спросить «Ну почему из всех людей именно я?», хочется сказать «Я ведь не хочу сделать ему больно», хочется прошептать «Мне же так страшно, мам, ты даже не представляешь как сильно мне страшно». Вместо этого Марк молчит. Но мама, кажется, понимает его. — Ты ищешь ответ на вопросы, которых бы не возникло, если бы ты просто перестал хотя бы на какое-то время думать, — говорит его младший брат за завтраком. — Это как в математике: у тебя уже есть простая формула, но вместо того чтобы ей воспользоваться ты начинаешь её заново выводить, а потом удивляешься почему все решали эту задачу пять минут, а ты — пять лет. Никто это никак не комментирует. А Марку остро хочется уткнуться в Джексоновское плечо и нет, не умереть, а просто перестать существовать хотя бы на недельку. Когда Марк возвращается в общежитие, Джексон лишь улыбается ему. Но не идёт его обнимать. Бэмбэм спрашивает о том, как он провёл время. Туан улыбается, сгоняет Джинёна с дивана, на котором тот сидит вместе с Джексоном, игнорируя свободное кресло, и начинает рассказывать, не обращая внимания на понимающе кивающих мемберов. Джексон весь вечер улыбается. Марк думает, что он становится спокойнее. Он обнимает Джексона, держит его за руку, желает спокойной ночи и, как и раньше, перед сном целует его в лоб — так, как ему раньше делала мама, пока он не съехал от неё. Джексон льнёт к нему большим и добрым щенком, преданно смотрит в глаза и продолжает любить так, как люди любить не умеют. — Понимаешь, я же не смогу любить тебя так же сильно, как ты любишь меня, — тихо говорит Марк, когда они вдвоём падают на холодный пол зала после ещё одной сумасшедшей тренировки. Они одни, их никто ни подслушать не может, ни остановить, потому что все остальные уже давно ушли в общежитие, оставив двух двинутых на голову трудоголиков продолжать заниматься. Обстановка далеко не романтическая и не для серьёзных разговоров — они оба уставшие и вымотанные, потные, грязные и мечтающие лишь о душе, бутылке воды и о полноценном сне хотя бы часиков на двенадцать. Но Марк почему-то всё равно открывает свой рот. — Так я и не прошу, — так же тихо отвечает Джексон. Марк берёт Джексона за руку и закрывает глаза, потому что потолок над ними уже давно изучен им во всех подробностях. — Мы можем попробовать, — неожиданно даже для себя говорит Марк. — Потому что тебе меня жаль? — спрашивает Джексон. Марк тихо усмехается: — Потому что я тоже влюблён в тебя. Джексон сжимает его ладонь чуть сильнее и Марку нравится думать, что он тоже сейчас улыбается. Марк знает, что любовь Джексона — это испытание. Она давит на грудь, словно бетонная плита, перекрывает кислород, словно Марк под водой и в этой всепоглощающей любви, как и в открытом космосе, никто никогда не услышит его крика. Марк понимает, что любить Джексона не сложно. Сложно только принять его любовь. — Значит, мы справимся, — говорит Ван. И Марку действительно хочется в это верить.