Tear You Apart

— Паш, идешь сегодня? — Кикир наклеил кусок липкой ленты с обновленной датой на контейнер с мятой. Гора таких же контейнеров с заготовками высилась рядом пизанской башней, грозя вот-вот пиздануться. Аккуратно сравняв ее, он оглянулся на друга. Паша, рассеянно расставляющий по полкам свежую поставку, услышав вопрос, чуть не выронил из рук бутылку Бакарди. Блядь. Задвинув ее как можно дальше от края полки, парень нервно выдохнул. Этот вопрос он задал себе за сегодня раз двести, начиная с самого утра, и все еще не определился с ответом. Его швыряло из крайности в крайность, и под вечер он готов был себе диагностировать диссоциативное расстройство идентичности. За все это платили неплохие деньги — это был плюс. Была высокая вероятность встретить там Юру — это был минус. И плюс. И минус. Блядь. В общем, это выбивало из колеи и заставляло нервничать. А нервничать Паша не любил. Взглянув на оставшиеся пол-ящика бутылок, он похрустел позвоночником. Кажется, стоило начать ходить в качалку вместе с Димоном, или хотя бы пойти повисеть на турниках во дворе. После пятой смены подряд он чувствовал себя развалиной, что в его 25 было рановато. Особенно на фоне прыгающего зайчиком Саши. — Иду, куда я денусь. Не оставлять же тебя на съедение нашим акулам. Друг благодарно улыбнулся. Парочка супруг организаторов — мощные леди за пятьдесят, уверенные в собственной неотразимости и том, что деньги решают любые вопросы, проявляли явную симпатию к беспомощному и смазливому Кикиру. Отбиться от этих нападений ему мешала встроенная вежливость и воспитание. Личадеев же, не страдавший ни тем, ни другим, обычно делал морду кирпичом и притворялся идиотом. Мол, не секу я в ваших подкатах и намеки не понимаю, идите на хуй. И от него в конце концов отстали. Через полчаса все было готово к завтрашней смене наверху. Все, что пользовалось внизу, привозилось отдельно, по другим накладным, и принималось лично Анной Сергеевной. Которая, кстати говоря, должна была вот-вот прийти. Паша ее немного побаивался, не смотря на то, что работал здесь уже три года. Искренне ее уважал и симпатизировал, но боялся. Решительная, властная, с громким голосом и хриплым смехом, эта женщина управляла баром своей маленькой железной рукой. Впрочем, ее боялся даже директор, заезжающий периодически узнать, как дела наверху, чаще бывая на цоколе в компании организаторов всего этого сумасшествия. — Пошли, пожрем, — предложил Паша. В желудке из-за пятничного наплыва гостей не было ничего с самого утра. Отойти куда-то ночью будет просто невозможно. — Пошли, — согласился Кикир. — А то Серговна решит, что мы на чистой энергии протянем до завтра. — Без еды я скорее протяну ноги, чем до завтра, — проворчал Личадеев, которого уже начинало тошнить от голода. В столовой на соседней улице был стабильный аншлаг — студенты, оголодавшие после пар, прохожие, ебаные туристы, казалось, заполонившие весь город, хотя сезон уже прошел. Цыгане. Забрав свои подносы, ребята опустились за крайний столик у окна. Сквозь плохо вымытые стекла пробивались лучи еще теплого осеннего солнца, опускающегося за горизонт домов. Саша жизнерадостно хрустел салатом из капусты и намазывал майонез на куриные ножки, выковыривая его из пластиковой соуснички. Пара проходящих мимо девчонок захихикали и начали строить ему глазки, заставляя того залиться румянцем и смущенно отвернуться к окну. Паша медитировал над своей тарелкой, мрачным взглядом прожигая котлету с пюре. Настроение испортилось. Не смотря на то, что желудок сыпал проклятиями, убеждая закинуть в него хоть что-нибудь, казалось, что кусок застрянет поперек горла. Так всегда было, когда Личадеев нервничал, а сегодня он нервничал сильнее обычного. Его нездоровая одержимость одним из придурков, любящих бить друг другу морды, подпитывалась каждой такой пятницей или субботой, когда хозяевам хотелось устроить шоу. Юра, мать его, Музыченко. Паша со злостью воткнул вилку в котлету. Поесть было необходимо, если он не хотел отъехать посреди ночи. Тем более, что потом, в тотально нервном состоянии в горло не полезет ничего кроме алкоголя. Или чего еще... Так. Завались нахуй, Паша. С трудом дожевав безвкусную еду и запив все клюквенным химозным морсом, он поднял взгляд на Кикира. Тот улыбнулся в ответ, и на душе стало чуть менее мерзко. Хоть он и чувствовал себя на фоне своих друзей больным ублюдком, рядом с ними было хорошо. Спокойно. Как и предполагалось, минут через десять позвонила Серговна с вопросом, где они, собственно, шляются. Впрочем, голос у нее был спокойный и ответ "скоро будем" ее более чем удовлетворил. Нужно было готовить зал внизу и их личный бухловоз, походу, уже приехал. Они выперлись на улицу. Закурив, Паша застегнул кожанку и пожалел, что не надел под низ толстовку. К вечеру холодало, и как часто бывает, ублюдский ледяной ветер лез за шиворот, задувал под рубашку и просто раздражал. Личадеев, и так не отличающийся полнокровием и повышенной температурой тела, тихо матерился между затяжками. Ебучий ветер. Ебучий бар. Ебучий Музыченко. Ебучее все. Саша только благоразумно помалкивал, привыкший к вечно недовольной морде друга и пустому взгляду из-под черных полей постоянной шляпы. Может, он и желтые очки свои носил, чтобы хоть как-то окрасить свое существование в более яркие цвета. — Че, погнали? Погнали.

***

Все было практически готово к прибытию гостей. Кикир натирал бокалы и стаканы, Паша наводил в баре рабочий фен-шуй, расставляя бутылки и банки в удобном для себя порядке, чтобы не бегать, сломя голову, в поисках шалфея или ножа для цитрусовых. Люди, разводившие беспорядок, надолго в баре не задерживались и сразу увольнялись Серговной с вкрадчивого шепота Личадеева, словно демона, устроившегося за левым плечом начальства. Очки пришлось снять, чтобы не спутать случайно цвета жидкостей в бутылках. Сбегав покурить еще три раза, чтобы успокоиться (разумеется, это не помогло), Паша снова нацепил шляпу и облился своим любимым парфюмом. Он сделал это исключительно для того, чтобы от него не пахло куревом. Никаких других ебанутых причин у него, конечно же, не было. Анна Серговна отдавала последние распоряжения относительно бара. Унести то, принести вот это и вот это. И вот это тоже. Получить ее же ладонью по заднице, потому что она сегодня в хорошем настроении, и даже шастающий Мустаев не в силах его испортить. В какой-то момент появились люди. Трибуны постепенно заполнялись любителями "острых ощущений", хотя по мнению Паши, все они были ебаные пиздаболы, ведь какой тут экстрим? Смотреть, не отрывая жопу от стула, как на огороженном ринге два человека друг друга пиздят до полусмерти? Хуйня. Вот там, в кругу, был экстрим. Он был за воротами клуба, в ближайшей темной подворотне, где тебе могли разбить лицо просто за то, что ты кому-то не понравился или надел слишком узкие джинсы. Пашу пиздили много раз, и меньше всего ему нравилось смотреть на то, как бьют других. Как бьют друг друга. Как бьют Музыченко по его наглой самодовольной морде. Впрочем, гораздо чаще бил он сам, и еще ни одного боя не было проиграно. Ебаный гопник. Которого пока не было на горизонте. Паша проверял. С того момента, как открыли двери, он следил боковым зрением за входом, ни на секунду не теряя бдительность. Чтобы быть хоть немножечко более готовым к встрече. Чтобы нервничать чуть меньше. Конечно, это нихуя не помогало, но попытаться стоило. — Пашка, ты чего такой бледный? — Серговна, благоухающая пивом, подкралась сзади. — Все в порядке, Анна Сергеевна, — пробормотал он, аккуратно отнимая от нее свой локоть, в который она с беспокойством вцепилась. — Честное слово. Почему-то с ней он чувствовал себя непутевым старшеклассником при классном руководителе. Странное такое ощущение. "Умный, но ленивый" — кажется, так про него говорили в школе. И вот тут недалеко уехал. — Смотри мне, Паша... Можно подумать, никто тут никогда не отключался от переутомления кроме него. И вообще, пара бригад скорой помощи, которые неизменно будут дежурить внизу, если что, приведут в чувство. Подумаешь. Куда больше Пашу сейчас интересовали ебучие двери, постоянно открывающиеся-закрывающиеся, пропускающие через себя бессчетное количество людей. Паша мешал коктейли, отдавал напитки и буквально ощущал, как у него медленно съезжает крыша. В конце концов, почему он не мог обратить свое внимание на рыжую Анечку-официантку, с улыбкой снующую между столиками? Она уже не раз открыто выражала свою симпатию, но Личадеев успешно прикидывался слепым, глухим и тупым. А он и был тупым. Во всяком случае, какой умный человек будет раз за разом отшивать красивую и веселую девушку ради сомнительного удовольствия увидеть снова чужую разбитую морду и услышать это хриплое "Пашенька", от которого подкашивались колени и сводило живот? Пашу на атомы распыляло, стоило блядскому Музыченко нарушить его личное пространство. Да какое пространство? Для того слова "границы" вообще не существовало. Существовал только он и планета, которая вертелась вокруг него. И Паша проебал момент, когда и его мир закрутился в этом ебаном вальсе. Сука. — Здарова, Паш, — донесся сбоку знакомый голос. Ильич. Парень пожал ему руку. Ладони у того были теплые, шершавые и мелькнувшие с обратной стороны сбитыми костяшками. Если бы они были не знакомы, Паша бы решил, что Прусикин отжимает в подворотнях телефоны и бумажники, так, что называется, маргинально, он выглядел. И треники эти дурацкие. Впрочем, не ему в желтых обтягивающих штанах рассуждать о стиле и внешнем виде, да еще и в месте, где бьют людей. — Пиво будешь? — Буду. Светлое нефильтрованное, — Илья кинул на стойку пару соток. — Юрца не видел? — Неа, а он должен быть? — с каменным лицом спросил Паша, усиленно делая вид, что ему совершенно все равно. Пиздабол. — Конечно, — ухмыльнулся Ильич, отпивая ледяное пиво. — Сегодня он будет пиздить Кобру. Надо пойти поставить на него бабла, что ли. Плевые деньги... Если бы Личадееву можно было ставить (что категорически было запрещено начальством), он бы поставил на Юру все свои бабки. Поставил бы все, что есть. У Музыченко не было горы мышц, набранных на протеине и упражнениях в качалке, не было тяжелого веса или высокого роста. Но было одно качество, которое с лихвой перекрывало все это — упрямство. Он был из той категории людей, которые добиваются всего, чего захотят. Любыми методами, любыми путями, для таких не существует слова "нет". В драке они будут подниматься до тех пор, пока не потеряют сознание. А когда придут в себя (если драка не на ринге), достанут из-под земли и убьют. Упрямство и злость — вечный двигатель, который в данном случае работал бесперебойно. Что, впрочем, не мешало бухому в дерьмище Юре периодически доебывать шутками дерганного Пашу, расположившись у барной стойки. Однажды после выпитого двадцатого шота подряд он и услышал это тихое "Пашенька". И увидел глаза Музыченко — шалые и мутные, снимающие с него слой за слоем. Взгляд карих глаз все скользил и скользил сверху вниз, препарируя быстро и уверенно, будто он лежал на операционном столе под рукой умелого хирурга. И несчастный Личадеев безвольно плавился под этим взглядом, не в силах скрыть своих эмоций, легко читаемых в глазах бегущей строкой. "Яхочутебяяхочутебясукахочутебяхочухочухочу" Только вот проснулся он очередным утром в своей холодной постели с ощущением, что ему вырезали кое-что в районе грудной клетки. И с дичайшим похмельем, потому что после ухода Юры он влил в себя столько алкоголя, сколько мог вместить желудок. И вот, сегодня ситуация грозила повториться. Но Паша этого, конечно же, не допустит. Ни в коем случае. Люди все прибывали. Ведущий объявлял пары бойцов голосом ярмарочного зазывалы, от которого начинало звенеть в ушах. Хотелось заткнуть их берушами и абстрагироваться от происходящего, но так была возможность пропустить нужные имена. Ильич сегодня не дерется, раз с порога подошел за пивом, значит, крутится где-то рядом с Мустаевым в ожидании друга. Пришла даже Соня, которой, видимо, было настолько нечем заняться в этот вечер пятницы. Помахав ей рукой и получив в ответ белозубую улыбку, Паша принялся за очередной набор шотов. Некстати вспомнилась шутка Александрова, что сельская Б-52 это спирт с бензином, и он тихо фыркнул. — Работаешь не покладая рук, Паш-милаш? Блядь. Знакомый хриплый голос неожиданно раздался слишком близко. Глупое тело бросило в жар, а по щекам расползлась краска. Паша с приклеенной к губам вежливо-нейтральной улыбкой обернулся, напарываясь как на нож на чужой внимательный взгляд. Который оставил уже парочку шрамов. Сердце пропустило удар. — Работаю, — осторожно ответил он, будто ступая по минному полю, стараясь не подорваться. Юра с торчащими синими патлами и наглой улыбкой вызывал такие сильные противоречивые эмоции, что Паша толком и не знал, что ему делать. Говорить с ним или заткнуться от греха подальше. Бежать, куда глаза глядят или остаться. Вести себя хорошо или... Или делать то, что хочется? — Выпьешь со мной после? Серговну беру на себя. — Я... Да. Хорошо. — Для убедительности он кивнул, смотря в пол, будто слов было недостаточно. Кажется, только что он подписал себе смертный приговор. Идиот. В горле пересохло. — Паш, — снова позвал голос, и Личадеев дернулся как змея на звук дудочки заклинателя. Паш-милаш. Безвольная тряпка. Он поднял глаза. Юра смотрел так, будто отлично знал, какие мысли бьются раненными птицами в чужой голове. Словно видел каждую больную фантазию о себе, в которые как в прорубь с головой погружался Паша жаркими ночами, когда потрескавшиеся губы пересыхали так быстро и на бледной коже оставались синяки от собственных пальцев. Когда хотелось заглушить это безумное желание, тлеющее внутри и гоняющее огонь по измученным венам. Выпустить из трясущихся рук штурвал и отдать тому, кто вытянет их обоих. Надеть ошейник и отдать поводок в чужие руки. Отдать контроль. Возбуждение накатило горячей волной, рассыпаясь мурашками по спине и замирая ноющей тяжестью внизу живота. Блядь. Хотелось ощутить на своей шее сильные татуированные руки, перекрывающие доступ кислороду, чужие губы, скользящие по плечам. Чтобы взяли, не спрашивая, подчинили, присвоили. Сделали уже что-нибудь. Блядь. Пожалуйста. Паша рвано выдохнул, пытаясь сфокусировать поплывший взгляд и неосознанно облизнул пересохшие губы. Между ними уже искрилось так, что можно было спички зажигать о воздух. Музыченко тихо зарычал. — Чтоб тебя... Пашенька.... И ушел, бросив "полчаса". Стоило расстоянию между ними увеличиться больше, чем на метр, к Личадееву начал возвращаться рассудок. Он снял шляпу и засунул голову под кран. Паша, хули ты делаешь, Паша? Проблем тебе в жизни мало? Пить с мужиком, от которого тебе башню сносит — хорошая идея, по-твоему? Идея просто охуенная. Он вытер лицо бумажным полотенцем. Одна часть хотела малодушно сбежать и вообще уволиться из этого проклятого бара, никогда больше не возвращаясь. Вторая же, словно демон на плече, шептала горячным шепотом на уши, что Юра тоже хочет его, что непременно нужно остаться, иначе он будет жалеть об этом всю свою жизнь. Только трусы сбегают, когда их горячие фантазии оживают. Правда ведь, Пашенька? Доделав поднос "Медузы" все еще дрожащими руками и отдав его Анечке, Паша выдохнул. Нужно было перекурить. Жизненно необходимо. Поискав глазами Анну Сергеевну, он увидел ее ленивый взмах рукой и идущего к бару Кикира. Что должен был сделать Музыченко, чтобы их железная леди сдала позиции? Вопрос. Саша занял его место, ничего не спрашивая, только пробежался глазами по списку уже приготовленных напитков, отмечая, что делать следующим. Идеальный напарник. И Личадеев сбежал. На огороженной арене под крики и свист толпы Юра устраивал очередное представление, выводя из себя противника оскорблениями и ублюдскими шутками. Раззадоренный соперник под эмоциями постепенно начинал забывать о защите и концентрации и пропускал удары. Заметив знакомую шляпу в толпе, Юра быстро улыбнулся ему разбитым ртом и, сплюнув кровь, вырубил очередного бугая в два раза больше себя хуком справа. Опасность. Она манила, словно оазис в пустыне умирающего от жажды. Притягивала, завлекала, обещая освобождение и забвение. Трясина, из которой невозможно выбраться, где с каждым движением ты утопаешь все сильнее. Паша, вывалившись из клуба в объятия осени, нервно щелкнул зажигалкой. Сука. Его трясло то ли от холода, то ли от эмоций, словно криптонит отравляющих сознание. Парень затянулся дымом и убрал лезущие в глаза волосы. Спокойствие, Личадеев. Почему-то предложение выпить с Музыченко трактовалось как "просто выпить" в последнюю очередь. Можно было быстро надраться и спалиться по всем фронтам (как будто Паша еще этого не сделал). Можно было завести тупой разговор и просто слушать этот блядкий урчащий голос, заставляющий дыхание сбиваться, а член - твердеть. Или просто безбожно пялиться на чужое лицо, широкие скулы и синие пряди волос, скрывающие темный омут глаз. Плавиться от желания опуститься на колени и взять в рот. До самого горла. Выбирай, что хочешь. Это твоя личная русская рулетка. Только вот все каморы заполнены. Только вот ты об этом прекрасно знаешь. Прости меня, Господи. Застрелимся вместе? Затушив окурок об асфальт и зажевав запах сигарет мятной жвачкой, он вернулся в здание. Охранник на входе, дернувшийся было, отвернулся, признав своего. Замерзшие руки покалывало от теплого воздуха, хотелось завернуться в одеяло и вырубиться на первом попавшемся диване. Выйти из реальности. Уже сделав пару шагов по направлению к кухне, он в полутьме запнулся о валяющийся на полу провод и неожиданно оказался в чужих объятиях, прижатый к широкой груди. Блядь. — Пашенька... — хриплый голос прозвучал в самое ухо, посылая стайки мурашек вниз по позвоночнику. Обоже. Горячее дыхание занялось пламенем по шее, заставляя безвольно откинуть голову в сторону, подставляясь. Мысли вылетели из головы стаей птиц, оставляя после себя звенящую тишину. Да гори оно все в аду. В ладонь ткнулось стеклянное горлышко. Паша, не глядя, отпил из бутылки. Текила. В нос лез знакомый запах — едва ощутимые ноты парфюма, сигареты, алкоголь, пот, отголоски металла. Нащупав не глядя вторую разрисованную руку, он поднес ее к лицу. Сбитые костяшки, вздувшиеся от напряжения дороги вен. Дрожащие пальцы. Влажный язык медленно скользнул по ранам, слизывая кровь. Юра за спиной шумно выдохнул и двинул бедрами, прижимаясь ближе, зарываясь носом в длинные русые волосы. — Блядь... Как ты охуительно пахнешь... Паша втянул чужие пальцы в рот, лаская и посасывая. Провоцируя. Не имея понятия о том, что может получить, но заранее готовый на все. Подписавший договор и продавший душу за эти ебаные глаза. — Сссссука.... — вырвав руку, Музыченко развернул его лицом к себе. Обычно светло-голубые глаза сейчас были черными от возбуждения, смотрели безумно и голодно. Он бы сказал, что парень в ноль, но опьянеть от глотка текилы было невозможно. Так-так... Паша моргнул, пытаясь сфокусировать взгляд. Выходило отчаянно паршиво. Сердце гулко колотилось где-то, застрявшее в горле и мешая нормально дышать. Что. Они. Делают. Нахуй. Юра протянул ему бутылку, прожигая глазами. Личадеев растекался под этим взглядом, как шоколадное мороженное, забытое на солнце. Такой же отстраненно холодный поначалу, хмуро глядящий из-под своей блядской челки. А то и очки наденет желтые, что не срисовать, что там на лице написано. А ведь сладкий, сука, весь податливый как глина, из которой слепить можно, что угодно. Послушный. Скажешь замри - замрет. — Пей. Глоток. Вот так, Пашенька. Ты хорошо умеешь выполнять приказы, верно? Ты создан, чтобы подчиняться. Алкоголь растворял остатки самообладания, как спирт масло. Хотелось отключить голову совсем, оставив только тело и низменные животные инстинкты. Предохранители сгорали один за другим, оставляя после себя чадящий дым и искрящиеся провода. Ты чиркнешь спичкой, я стану пеплом. — Пошли, — голос звучит напряженно. Музыченко потянул его по темному коридору куда-то в сторону гримерок в поисках свободной комнаты. Паша послушно шел следом, держась за жесткую ладонь как за единственный якорь. Наконец, фортуна растянула свой скалящийся рот в усмешке чеширского кота. Звук захлопнувшейся двери донесся до Пашиного сознания как сквозь толщу воды. Один поворот ключа, и вот уже становится нечем дышать. И дело вовсе не в отсутствии кислорода. Хотя, какой нахуй кислород. Личадееву не до него. Ему не до чего. Ведь Юра прижимает его к стене. Они одни в запертой комнате. Он может делать что угодно. Все, что ему скажут. — Пашенька... выебать бы тебя в рот... Разрисованные татуировками руки сковали не хуже кандалов, то сжимая пальцами до синяков, то прикасаясь легко, будто чертя узоры по вспотевшей коже. Балансируя на грани безумия, он повернул лицо, прижимаясь лбом к чужому лбу. Тело потряхивало в лихорадке. — Юра...бля... Пожалуйста.... Он сам не понимал, о чем просит, но догадливый Музыченко все понял верно. Ладонь скользнула вниз, ложась на ширинку брюк, а рот накрыли такие же пересохшие губы. Паша двинул бедрами и застонал, срываясь, раздвигая языком чужие зубы и толкаясь внутрь . Если бы этим можно было убивать, он бы уже умер. Юра, помедлив, разорвал поцелуй и отстранился. С усмешкой отметил, как Паша дернулся следом и сжал на его горле пальцы, с силой прижав к стене. — Не дергайся, Паш-милаш... И поцеловал сам. Глубоко, властно, подчиняя и сводя с ума. Обожеблядь. У Личадеева подкосились колени. И он непременно съехал бы вниз, не держи его сильная ладонь. Воздуха становилось все меньше, а сладкая пытка не прекращалась. Перед глазами зашумело. Если бы поцелуем можно было убивать, Паша умирал бы снова и снова. Запах Юры кружил голову, его близость сводила с ума, и хотелось просто раствориться в моменте. Рассыпаться пеплом в чужих руках, сжимающих так сильно и так сладко. И так мало... — Юрочка... — прохрипел он, медленно отключаясь, ныряя в желанную темноту, и вот...уже почти... — Не спать. Щеку обожгло пощечиной, вырывая сознание из небытия. Паша с хрипом вдохнул воздух и повис безвольной куклой на юриных плечах. Ноги отказывали. В глазах мелькали звезды. — Ну вот хули ты такой... — прохрипел Музыченко и медленно провел языком за ухом с серьгой. Парень дернулся, безуспешно пытаясь отстраниться от прикосновения, но практически сразу сдался, вцепляясь ногтями в крепкие плечи. — Еще... — Пиздец, какой... — прозвучало горячным шепотом прямо в ухо, и Пашу затрясло. Напряженная тишина треснула вымученным стоном. Юра зарычал. И все закрутилось. Мысли, чувства. Ощущения обострились как под MDMA. В голове Личадеева не осталось связных слов, не осталось ничего, только пустота. Бесконечный круг времени как на карусели или падение в пропасть, дна у которой не видно, сколько ни напрягай глаза. Лава, кипящая в венах. Похоть, ломающая замки на каждой из клеток внутренней тюрьмы, где люди привыкли прятать свои грехи. Пороки. Грязные и темные желания. Когда боишься выпустить. Запачкаться. Когда боишься сам себя, свою темную сторону, внутреннего зверя. И вот, зверь вырывается наружу и рвет тебя на куски. — Ю-ю-ра-а... — Паша мог только тихо скулить под сильным телом, подставляя шею под чужие зубы. Еще сильнее. Глубже. Больнее. От укусов и синяков тело сладко дрожало, изнывая от желания принадлежать. Чтобы его присвоили. Взяли. Хотелось отдать все без остатка. Все, что у него есть. Горячие руки были везде. Тянули за волосы, заставляя запрокинуть голову, открывая больше пространства для стремительно темнеющих засосов на бледной коже. Держали за горло, отправляя в рай прямым рейсом. Освобождая. Сжимали словно в тисках тело, выбивая остатки кислорода из легких. Щипали соски, блядь, сводили с ума. Эти гребанные руки и ебаный Юра были самым худшим, что могло случиться с Личадеевым. Самым лучшим. И член у него был, что надо. На колени Паша опустился уже в состоянии полного невменоза, в ебучем трансе, когда казалось, солнце погасло, и вся его вселенная сузилась до единственного человека, стоящего над ним. Блядский Музыченко тянул за волосы, чертил пальцами по скулам, размашисто вбиваясь в горло. Паша, дорвавшись, только тихо стонал, обняв руками чужие ноги и позволяя трахать себя в рот. Стонал, облизывал, сосал, обхватывая мокрыми губами головку, вбирая глубже и выпуская наружу. Слюна текла по подбородку. — Па-а-ашенька.... сука.... Юра, задохнувшись, кончил и дернул за волосы, отстраняя парня от себя и опускаясь рядом на стащенный с дивана плед. Поднял взгляд, медленно стирая пальцем сперму с припухших губ. В черных глазах плясали такие демоны, что Паше стало бы страшно, не будь он сам отравлен этой больной похотью. Обдолбанный Музыченко как лучшим ширевом. И давно уже подсевший. Ведь бывших наркоманов не бывает. Под Юрой было горячо. Влажно. Охуенно. Цепляться руками за плечи, дрожать под ладонями, растворяться в поцелуе. Не помнить ни где ты, ни имени своего. Нихуя не помнить и не знать. Потому что это все не важно. Все, что имеет значение - чужие пальцы на твоем члене, сжимающие до кругов под веками, соленая кожа под губами и возбуждение, собирающееся огненным шаром внизу живота. Когда на тебе играют как на музыкальном инструменте, точно по нотам. Вырывают из горла стоны и всхлипы. Когда хочется умереть от того, как тебе хорошо. И как тебе плохо. Когда вся твоя человечность исчезает, оставляя только животную голую суть. Когда мир перестает вращаться. — Юра... Юра-а-а... Пожалуйста... — шепотом взмолился он, чувствуя, как медленно отъезжает, падая в открытый космос. Не прекращая двигать ладонью, Музыченко медленно склонился над бьющейся под кожей жилкой и вцепился в шею зубами. Тело под ним изогнулось и Паша, издав полузадушенный стон, кончил, потеряв сознание. Руки с содранной на костяшках кожей зарылись в растрепанные волосы, пропуская пшеничные пряди сквозь пальцы. Губы виновато скользнули по синякам, не оставленных разве что на лице. Этот блядский рот.... Сука. Юра обвел взглядом лежащего под ним парня и вздохнул. Личадеев бесил его с самой первой встречи. И вот к чему это привело. Стоило однажды столкнуться с ним в баре наверху и увидеть эти глаза в пол-лица, в которых отразились все круги ада. Ада, в который Юра обязательно попадет, если поддастся хоть раз своим желаниям. Потому что потом не остановиться. Паша был олицетворение слова подчиняться. Он был, блядь, создан для этого. Он был, блядь, создан для него. — Подъем, Паш-милаш, — он шлепнул его ладонью по щеке. Хотелось продолжить их внезапный междусобойчик где-то в более подходящем месте и затрахать Личадеева до охрипшей от стонов глотки. Чтобы дрожали длинные ноги и он не мог встать с ебучей кровати. Чтобы умолял взять себя, подставляясь. Иметь его сзади, прихватив зубами загривок. Глубоко. Долго. Сильно. Нежно. Больно. Клеймить собой как раскаленным железом, сука, да хоть ошейник надеть, если придется. Но хуй он куда теперь денется. Паша, медленно приходя в себя, как животное потерся лицом о руку, второй раз отвесившую ему пощечину. И Музыченко понял, что в ад, возможно, он попадет гораздо раньше. Но вряд ли пожалеет об этом.