Через сто веков

Я пророчить не берусь

Но точно знаю, что вернусь

Пусть даже через сто веков

В страну не дураков, а гениев.

И. Тальков «Я вернусь»

      Однажды (на дворе стоял 1895 год) я пришёл к своему другу Шерлоку Холмсу и застал его в постели. Было уже четыре часа пополудни, и даже ведущий богемный образ жизни Холмс никогда не спал так долго. Служанка, однако, позвала нашу хозяйку миссис Хадсон, и та объяснила мне, что мой друг серьёзно болен.       Я тут же бросился к спальне Холмса. Как друг, я никогда не позволял себе таких вольностей, однако сейчас я должен был действовать как врач.       Холмс – действительно – лежал в постели, очень бледный, черты его лица, и так утончённые, заострились. Он был укрыт одеялом до самого подбородка, и я мог бы поспорить, что под одеялом он был одет в новомодную пижаму и свой тёплый домашний халат.       – А, Уотсон! – слабым голосом проговорил Холмс. – Пришли проведать старого друга?       – Холмс, однако почему вы не послали за мной?! – вскричал я.       Холмс поморщился – видимо, мой громкий голос был для него неприятен, – и ответил:       – Да зачем же, Уотсон? Сегодня нам с вами не о чем побеседовать. Как видите, я не могу вести расследование.       Так я понял, что у моего друга воспалённый мозг и он не до конца отдаёт себе отчёт. Я коснулся лба Холмса, и тот был очень горячим, хотя кончик его орлиного носа был слегка синюшным и прохладным. Я без труда определил белую фазу лихорадки, и, хотя термометра у меня с собой не было, как и стетоскопа, мне было понятно, что температура у Холмса ещё будет повышаться.       – Я был бы благодарен, если бы вы принесли мне грелку, – промолвил Холмс, закрывая воспалённые глаза.       Я послал за грелкой, а сам чиркнул записку домой для домашних. Я предупреждал своих слуг, что останусь на ночь у Шерлока Холмса, и попросил передать с посыльным (нашим лакеем с Бейкер-стрит) мой стетоскоп и необходимые лекарства.       Холмс тем временем всё дрожал. Как же я боялся, что у него пневмония! В Лондоне в это время года много людей заболевало и умирало от пневмонии, воспаления мозга и астмы. Холмсу, судя по тому, как он бредил, было очень тяжело. Мой бедный друг совсем не жалел себя в своём деле поимки преступников – мог сутки не спать и не есть. Его организм часто бывал ослаблен, и у меня в памяти ещё жив был тот случай, когда мне пришлось ехать к нему в Лион, ибо он был так болен, что сам путешествовать не мог.       Служанка сделала для моего друга чай и грелку, а миссис Хадсон принесла ивовые веточки из своих запасов. Наша хозяйка страдала воспалением суставов, и отвар из коры ивы сильно ей помогал. Поблагодарив её, я сам отправился на кухню и приготовил отвар для Холмса.       Насилу напоив его чаем и отваром, я принялся ждать, пока он согреется. Мне принесли мой стетоскоп, и я тотчас же хотел выслушать его лёгкие и сердце, однако Холмс не дал мне – он слишком сильно мёрз, чтобы выбраться из-под одеяла.       Наконец, спустя час или около того, мой друг стал согреваться, на лбу его выступил пот, и взгляд его прояснился.       – А, вы ещё тут, Уотсон! – сказал он облегчённо. – Что ж, мне уже лучше.       – Вы далеки от выздоровления, Холмс, – строго сказал я. – Когда мы жили вместе, мне доводилось замечать, что вы не едите и не спите, пока я вас не заставлю. Я уехал – и вот результат.       Холмс тем временем раскрылся и развязал халат, его острые скулы покрывал яркий румянец. Я распорядится, чтобы ему принесли чистую постель, а сам отыскал для Холмса смену белья, ведь при падении температуры он сильно вспотеет.       Мне пришлось помочь другу добраться до ванной, чтобы привести себя в порядок и переодеться, когда ему стало лучше. Холмс поражал меня – жил он в вечном беспорядке, и лишь за своей опрятностью следил с огромным педантизмом. Вернулся он, когда я закончил перестилать постель.       – Не думайте отделаться от меня так просто, – сказал я ему. – Я в первую очередь врач, и я должен осмотреть вас, как полагается.       Холмс лишь улыбнулся:       – Мой дорогой Уотсон, я о вас как о враче самого высокого мнения, и даже рад, что вы согласились осмотреть меня. Надеюсь, как старому другу, вы сделаете уступку и не запросите слишком много?       Я обернулся на него, однако Холмс мягко улыбался, и я понял, что он лишь шутит в своей манере. Мне и в голову бы не пришло брать с него денег!       Я заставил его снять куртку от пижамы, чтобы выслушать его лёгкие. К моему облегчению, дыхание у него было ровным, свободным и без хрипов, хоть и немного учащённым. Тоны его сердца тоже были громкими и чистыми, и немного учащались на вдохе. В глаза мне бросилась его худоба. Мускулы Холмса, конечно, были натренированными, и впечатление слабого он не производил, однако его ребра и острые лопатки проступали под кожей слишком явственно, а талия была тонкой, как у девушки.       Покончив с осмотром, я заставил Холмса снова лечь в постель. Он упорно отказывался от еды, однако мне удалось заставить его съесть немного бульона, принесённого миссис Хадсон. В обмен на это Холмс попросил меня почитать ему немного. В любом случае, это было лучше, чем позволить ему ввести себе морфий или кокаин.       Как я и ожидал, к ночи ему снова стало худо. Температура росла, и Холмс начал жаловаться на холод. Признаться, я не совсем знал, что мне делать. Сбить температуру мне бы труда не составило, однако по многочисленным наблюдениям – моим и моих коллег – мне было известно, что порою высокая температура ускоряет выздоровление. Эти соображения я изложил Холмсу, однако он вовсе не облегчил моей задачи, находясь в полузабытьи. Он лишь попросил грелку.       Вновь и вновь я прикасался к его горячему лбу и проверял кончик орлиного носа – лоб был горячим, а кончик носа – ледяным. Мой друг неконтролируемо дрожал и жаловался, что от холода у него кожа болит. Мне пришлось укрыть его ещё одним одеялом, однако облегчения Холмсу это не принесло. Я решил во что бы то ни стало дождаться, пока температура спадёт сама.       – Мне так холодно, – прошептал Холмс, обнимая себя, и я слышал, что эти слова дались ему с трудом – от дрожи у него стучали зубы и сбивалось дыхание.       Мне пришла в голову идея, признаться, не самая блестящая и благоразумная в моей жизни, однако я решился: скинув пиджак и туфли, я забрался к Холмсу под одеяло. Мой друг тут же приник ко мне, обвил меня своими длинными руками и ногами, стараясь засунуть пальцы мне под мышки, а ступнями упереться в мои ноги. Лицо Холмс спрятал у меня на груди, тщетно пытаясь согреть свой холодный нос.       Его руки и ноги были настолько ледяными, что я был уверен – скорее замёрзну я, чем согреется он. Однако я всё равно обнял его, и сердце моё сжалось от нежности к этому странному одинокому человеку. Я перебирал пальцами по его худой спине с проступающими позвонками и гадал, каково ему было остаться здесь совсем одному, без друга и без подруги, лишь со своей работой и кокаином. Что он оставит после себя? Какое наследие?       Наконец, Холмс перестал дрожать и забылся тревожным сном. Почувствовав, как под одеялом становится тепло, я только и успел подумать, что к утру сварюсь от жары, а потом тоже уснул.       К счастью, утро застало нас хотя бы в одиночестве. Я пробудился от серого осеннего света, льющегося через незадёрнутые портьеры, и сразу же увидел, что Холмс лежит на своей подушке, уткнувшись в неё лицом и наполовину раскрывшись. Его изящная ладонь лежала на моей, словно он во сне хотел удостовериться, что я никуда без него не уйду. Я понимал, что если в комнату кто-то войдёт, мы с ним скомпрометируем друг друга больше некуда, поэтому я тихонько выбрался из-под одеяла и принялся одеваться.       Голос друга застал меня врасплох:       – Доброе утро, Уотсон. Спасибо, что обогрели меня.       Холмс смотрел на меня с непроницаемым выражением, не изменив позы, а только повернув голову на подушке, и лишь какая-то безмятежность и покорность была в его глазах.       – Ради вашего благополучия, Холмс, я готов на многое, – ответил я совершенно искренне.       – Попросите миссис Хадсон о завтраке, Уотсон. Не думаю, что могу дольше задерживать вас и злоупотреблять вашей дружбой.       – Полно вам, друг мой, – ответил я. – Я загляну сегодня после приёма, проведать вас.       – Я буду ждать вас, мой милый Уотсон.       После приема я, как обещал, пришёл на Бейкер-стрит. Холмса я застал, к счастью, в его кресле у камина, с книгой в руках. Годы работы с детективом научили меня многому, и я без труда определил по его сохнущим у двери туфлям и костюму, который был на нём под халатом, что он выходил на улицу.       – Добрый день, Уотсон! Как ваши пациенты? – беззаботно отозвался Холмс.       – Боюсь, один из них вовсе не соблюдает режим, – проговорил я, опускаясь в кресло напротив него. Холмс выглядел определенно лучше, чем накануне вечером, однако вид его был измождённым. Я понятия не имел, сколько времени он провел на улице, знал только, что этот выход совсем лишил его сил.       – Вы не запрещали мне ничего, доктор, – улыбнулся Холмс. – Я всего лишь ходил купить эту книгу – вы слышали об этом деле?       Мой друг протянул мне книгу. На обложке было имя автора – до странного мне знакомое – Оскар Уайльд, и название – «Портрет Дориана Грея».       – Боюсь, что нет, не слышал. Что за дело?       Худое лицо Холмса странно омрачилось, будто это дело касалось его лично. Он устремил взгляд в огонь и сложил пальцы под подбородком совсем ненадолго, и вдруг, словно мысль его оборвалась, подтянул к себе колени, забираясь в кресло с ногами.       – Мистера Уайльда судят за порочную связь с неким молодым человеком, – негромко сказал Холмс.       Я был потрясен. Никогда прежде Шерлок Холмс не брался за такие дела! Нет, его вотчиной были дела об убийствах без свидетелей, защита невинных душ, но это… Разве писатель стал бы прибегать к помощи знаменитого детектива в таком деле?       – Холмс, я не совсем понимаю… – начал я, однако Холмс прервал меня неожиданно.       – Мистер Уайльд решил защищать себя в суде самостоятельно, Уотсон. Боюсь только, ничего из этого не выйдет. Видите ли, мой друг, были времена, когда связь мужчины с мужчиной вовсе не считалась порочной. Дружба сильнее смерти. Читали ли вы диалог Платона «Пир»?       – Читал. Наш учитель древней истории заставил нас читать всю греческую классику.       – Друг мой, разве не прав был Платон? Мужчины лучше находят подход друг к другу, нежели мужчина и женщина, ибо обладают схожими побуждениями. Помните, что писал Платон устами Сократа? Отношения двух мужчин способны вырастить настоящего мужчину из мальчика.       – Однако в нашем веке, – ответил я, начиная понимать, о чём он говорит, – связь мужчины с мужчиной и тем более с ребёнком считается варварством и карается по закону.       – Совершенно верно.       – Вы думаете, этот Уайльд вступил с молодым человеком в преступную связь? Совратил его?       – Кто кого совратил… – пробормотал Холмс, а затем сказал уже громче: – А что если Уайльд говорит правду, и его чувства чисты перед Богом?       Я усмехнулся:       – Думаю, церковь однозначно высказалась на этот счёт.       – Соглашусь с вами, Уотсон. А вы согласитесь со мной, что дружба двух мужчин может быть сильнее и крепче, чем самый крепкий брак?       – Пожалуй, соглашусь. Признаюсь, правда, я не совсем понимаю, причём тут писатель.       – Судьба писателя меня вовсе не интересует, – лицо моего друга было совершенно непроницаемо, когда он это говорил, и я всё меньше понимал его интерес в этом деле. – Скажите, Уотсон, вам приходилось как врачу встречать мужчин, состоящих в связи с мужчиной?       – Да, Холмс, и, увы, не только в Афганистане, – я неуютно поёрзал. Мысль рассказать Холмсу о деликатных подробностях таких связей меня пугала, и дело было вовсе не во врачебной тайне.       – Я не буду задавать вопросов о процессе, если вы об этом подумали, – тут же успокоил меня друг, бросив на меня пронзительный взгляд и снова уставившись в камин. – Выходит, есть много людей нашего с вами круга, кто не соблюдает нормы морали, прибегает к услугам проституток мужского пола, однако их никогда не настигает правосудие. А писатель, который выразил свои чувства через книги, будет с помощью своих же произведений потоплен. Вот уж в чём загадка…       Холмс откинул голову на спинку кресла, закрыл глаза.       – Холмс, дорогой, вы устали, – сказал я, втайне надеясь, что так и есть и он согласится лечь в постель и уснуть, и выбросит из головы странного писателя.       – Так и есть, доктор, – губы Холмса тронула слабая улыбка. – Пожалуй, лягу пораньше. Вы согласитесь мне почитать?       Вскоре Холмс переоделся и лёг в свою постель, а я уселся рядом и открыл книгу – ту самую, за которой Холмс охотился утром. Из-за процесса над писателем книга имела сумасшедший успех – ничто не притягивает публику сильнее, чем скандал! Вскоре я понял, почему эта книга могла стать для Оскара Уайльда приговором. Восхищение одного мужчины другим в ней описывалось слишком ярко, слишком безапелляционно. Любой умудрённый жизнью читатель понял бы, что речь здесь вовсе не о добродетельной дружбе.       Шерлок Холмс слушал меня, лёжа в постели, с напряжённым вниманием, будто от этой книги зависела его судьба. Он временами прикрывал глаза, как всегда делал, размышляя о чем-то важном, однако прерваться меня не просил. Наконец, я не хотел и не мог дольше читать обо всех этих событиях, и остановился, закрыл книгу.       – Холмс, зачем мы это читаем? – спросил я его.       Вместо ответа мой друг приподнял край одеяла и подвинулся, приглашая меня лечь к нему.       – Этого господина – Уайльда – точно осудят на каторгу, – сказал Холмс, когда я опасливо лёг на край кровати. Я хотел было запереть дверь его спальни на ключ перед этим, однако не осмелился под его взглядом. Холмс, однако, не стал придвигаться ко мне, как ночью накануне.       – Понятно, почему, – хмыкнул я.       Холмс чуть помедлил, а потом накрыл меня одеялом, прижался ко мне, и я почувствовал, что руки его снова холодны.       – Я должен признаться, что не рассказал вам всей правды о своём приятеле Викторе Треворе, – сказал Холмс, уткнувшись носом мне в плечо, совсем как вчера. У него не было жара, однако дрожал он чуть ли не больше вчерашнего. – Когда я гостил у него, он сделал кое-что…       – Полно, Холмс, не стоит… – вместе со всеми событиями двух этих дней, я боялся услышать, что он мне скажет, и боялся услышать свой ответ.       – Нет, стоит, – жёстко перебил он меня, и я почувствовал, как все его мускулы напряглись. – Мне следовало бы рассказать вам даже раньше. Я собирался, а потом струсил в последний момент.        Спустя долгое мгновение он продолжил:       – Мы с Тревором познакомились, как вы помните, когда меня покусал его бульдог. У меня было серьёзное ранение, шрамы остались до сих пор. Однажды, во время моего пребывания в его доме, думаю, это было на третий или четвёртый день, как я приехал, Тревор пришёл ко мне поздно вечером. Мы с ним часто проводили время за ночными беседами, однако на этот раз он пришёл, когда я уже лёг. Ему пришлось зажечь свечу на прикроватном столике. Тревор сел ко мне на кровать и завёл ничего не значащую беседу.       Холмс говорил это спокойно, хотя темп его речи был чуть быстрее, чем обычно, и дышал он несколько чаще. После нескольких вздохов, он продолжил:       – В этих кирпичных коттеджах ночами бывает холодно, знаете ли, и я лежал в одной ночной рубашке под тяжёлым пуховым одеялом, полностью утонув в нём, и наконец Тревор сказал: «Друг мой, Холмс, я до сих пор испытываю муки совести за то, что сделал мой бульдог с вашей ногой. Хорошо, что вы хотя бы не хромаете». Я заверил его, что вовсе не в обиде, однако он настоял, чтобы посмотреть на мою ногу. Он поднял край одеяла и коснулся моей лодыжки. Не как врач, Уотсон, в этом прикосновении было что-то благоговейное, чувственное… И потом Тревор сказал, тихо и страстно, продолжая гладить мою ногу: «У вас совершенно прелестные лодыжки, друг мой». Прелестные. Так и сказал.       Я бы с радостью подтвердил это – Холмс обладал хорошим сложением, однако счёл это совершенно неуместным. Моё сердце билось где-то в горле.       – И вот, – продолжил мой друг, – он смотрел на меня совершенно преданными глазами. Я понимал, о чём идёт речь, хоть и не был искушён в романтических делах. Тогда я был молод и красив, вероятно, он испытывал какое-то влечение. Признаться, я… Впрочем, я сказал ему, что его чувства не настолько взаимны, как он полагал, и попросил оставить меня. Тревор подчинился и больше никогда не заводил об этом разговора. Я, Уотсон, хочу, чтобы вы знали: главная причина, по которой я прогнал его, в том, что я ужасно боялся. Тогда – боялся, а теперь не боюсь.       – Холмс, дорогой, вы и теперь боитесь, – сказал я ему, намекая на дрожь в его теле.       – Вы очень наблюдательны, – вздохнул он, – и в этом моя вина – я научил вас. Теперь я боюсь не за себя, а за вас.       – За меня?!       – За вас. Посмотрите, о чём пишет Уайльд – разве есть хоть капля порока в том, что он описывает? Мы только сегодня с вами обсуждали, что духовная связь между двумя мужчинами не должна порицаться. Не думайте, бога ради, что я вовсе не разбираюсь в отношениях. Какие бы нравы ни царили вокруг, студенты всегда найдут, что почитать. В моём колледже мы читали итальянские новеллы.       – А мы – рассказы мсье де Мопассана, – подхватил я. – Однако причём здесь я?       – Вы выдаёте себя, друг мой.       Я с беспокойством обернулся на дверь, будто там стоял кто-то, кто мог нас подслушать.       – В ваших заметках о наших с вами расследованиях, – ответил Холмс, – вы столь часто описываете меня, намекая на мою внешнюю привлекательность, что любой может принять вашу дружбу за более глубокую и сильную привязанность.       – Однако это лишь дружба! – воскликнул я.       – Я знаю, мой дорогой друг, – улыбнулся Холмс. – Ничего вроде итальянских или французских историй о женщинах и мужчинах лёгкого поведения. Однако… наше общество порицает и это.       – Однако Бэзил Холлуорд испытывал к Дориану Грею вовсе не те чувства, о которых писал Платон, – парировал я.       – Нет? Платон писал о мужчинах как о паре. Как о муже и жене. Неужели, вы забыли, Уотсон?       – Холмс, что испытываете вы? – спросил я с замиранием сердца.       – О, я не выдам себя! – мускулы Холмса снова на секунду напряглись.       Никто из нас не знал, что ещё сказать, и мы долгое время молчали, каждый в своих мыслях. Мои, признаться, путались, как никогда в жизни. Холмс, мой дорогой друг, конечно, он был гораздо ближе мне, чем кто-либо. Я знал его дольше, чем свою собственную жену!       – Джон, – сказал Холмс со странной, незнакомой мне доселе интонацией, а я вздрогнул, услышав из его уст своё имя, – я хотел бы верить, мой дорогой друг, что мы с вами лишь герои романа – Уайльда или другого известного писателя. Что мы можем жить на его страницах, не боясь разоблачения и каторги за ту привязанность, которую испытываем. Мне хотелось бы сидеть с вами в нашей гостиной веками и слушать, как вы читаете мне книги или заметки, и рассказывать вам об интересных случаях, попыхивая трубкой. Тогда никто не сможет нам помешать.       – Увы, такого быть не может.       – Почему же, мой друг? Герои романа оживают, когда о них читают, и вы думаете, что Дориан Грей знал, чем закончится его история? Знал ли он, что он лишь герой истории?       – Однако проверить мы это не сможем, Холмс. К тому же, книги забываются на полках, и однажды никто больше не оживит нашу историю, и мы погибнем.       Холмс дышал ровно, его частое дыхание касалось моей груди, и мне так хотелось обнять его крепче, прижать к себе и успокоить!       – Джон. Мы вернёмся. Однажды мы вернёмся, и, возможно, вернёмся в страну, в которой не будут смотреть с ненавистью на людей, испытывающих глубокую симпатию друг к другу, вне зависимости от их пола. Однажды, быть может, через сто веков, я признаюсь вам в том, в чём хочу признаться уже сейчас.       Поздно вечером я ушёл, а утром дома меня разбудил посыльный с телеграммой от Холмса. Я прочитал:       «Дорогой друг, мы с вами герои романа. Вспомните, сколько мне лет».       Сначала я не понял, к чему тут возраст Холмса, ведь я помню, что ему двадцать семь лет. И тут я понял, что упустил кое-что очень важное. Мы с Шерлоком Холмсом познакомились ещё в 1885 году, и тогда ему было двадцать семь лет. За десять лет он не постарел ни на час! Холмс, как всегда, прав.       Я медленно опустился на топчан, не выпуская из рук телеграммы…       ***       – …Быть может, через сто веков.       – Шерлок? Ты что-то сказал?       – А? Нет, Джон. Думаю, тебе показалось.       Через сто веков.       

02.03.2020