Ноль Овна: Сны Веры Павловны

      «В начале было Слово. И Слово было у Бога. И Слово было Бог». Я читаю и перечитываю, хочу пропитаться этой мыслью. Потому что ищу живого Бога: который услышит и ответит, который заговорит с моим сердцем, который словесно проникнет в меня. От Иоанна я узнаю эту тайну: Слово − первый эмиссар Бога, то самое «дыхание жизни», что просачивается в бездушную материю и бессловесную плоть и делает человека человеком. От которого в человеке зарождается жизнь, как в известном евангельском сюжете. Адам даёт всему имена, доказывая свою словесную человечность: имя отражает суть, имя это слово. Поэтому еврейские учителя корпели над буквами. Они юродствовали, представляя сакральную тайну мистической игрой в алфавит. Или сами забыли, что и зачем делают.       Греки очеловечили Слово. Они показали Гермеса обманщиком и вором, но подарили ему керикион, который римляне позже назвали кадуцеем. Стал ли Бог благодаря этому ближе, потому что растворился в суетливой обыденности, или дальше, потому что утратил абсолютную чистоту и святость? Греки тоже забыли, зачем сочинили свои мифы.       Христианский Бог стал настоящим Словом о Нём, рассказал о Божестве простым человеческим языком и своей жизнью. Но главную тайну божественный Логос сообщил шёпотом: каждый находит своего личного Бога. И искать Его следует здесь, среди суеты, в обыденности, внутри себя и в других, в природе и в мире.       Но христиане тоже забыли суть своего откровения. Поэтому закидывают камнями каждого, кто дерзнёт рассказать, что слышит голос Бога. Бога, который говорит со мной, зовёт меня невестой, возлюбленной. Я вижу кружево сотканных воедино душ: они внутри меня и вовне, ажурными кольцами сплетённые друг с другом. Те, что только должны родиться и те, что уже родились, те, что просвечивают прозрачным гипюровым узором изнутри, и те, что несут в себе эту пенную красоту. Все эти души, которым я даю жизнь, которые я несу в себе, ждут нашего Господа. Мы знаем, что Он уже здесь, среди нас. Я знаю это. И я ищу. Я обязательно найду…       Сердце ведёт меня из города прочь. По рельсам идти неудобно, но так хочется именно по рельсам! Потому что прямые − до самого горизонта, потому что чувствуешь себя стрелой и веришь, что летишь. И, пока летишь, понимаешь, что именно ради этого и стоит жить, что только в этот момент и живёшь.       Почему-то чувство это кажется знакомым, как будто раньше доводилось вот так бродяжничать, переходить из города в город за ответами, находить их в пути, в себе, в воздухе, в природе. И кому-то хочется потом тебя слушать: твои стихи, твои мысли. Кто-то нуждается в твоём слове как в свежем ветре, который ты за пазухой принёс.       К тебе льнут благодарные души, потому что ты пахнешь свободой, потому что мысли твои переворачивают горизонт и это волнительно как полёт на гигантских качелях…       − Земли не хватает, − буркнул с тахты Вий. На его плече, под пледом у стеночки мирно спал обкуренный Тёма, сплющив щёку о Виеву футболку. Поэтому Вий не шевелился и говорил негромко.       − Ты считаешь? — с живостью отозвался Розен. И сразу развернулся к нему всем корпусом. — А почему ты так думаешь?       Радзинский как раз прервался, чтобы отложить прочитанную страницу. Он послюнил палец и перелистнул рукопись, с интересом глядя на Вия поверх золочёных очков, которые делали его похожим на учёного кота.       − Здесь явно фонит Юпитер. И даже не просто Юпитер, а Стрелец, − снисходительно отозвался с тахты Вий. — Стало быть это огонь. Все эти рассуждения про слово пахнут воздухом, а напевы про возлюбленную Логоса — Нептуном. И Луной — там, где про души, которые должны родиться. И то, и другое — вода. В конце Ураном попахивает. А земли нет.       Вий подложил свободную ладонь под затылок и слегка потянулся: он уже устал от лежания, но Тёму оставить не хотел.       − А мы как пахнем? — полюбопытствовал Радзинский.       − Вы, Викентий Сигизмундович, − кривенько усмехнулся Вий, − пахнете солнцем. Знаете, как сосновые стволы в жаркий полдень. Нагретой древесной корой. Может, дровами ещё: сухим деревом, которое горит хорошо. Или как горячий подоконник весной: краской и пылью. Когда за окном ещё голубые сугробы под синим небом, а через стекло уже солнышко припекает.       − А я как пахну? — легкомысленно полюбопытствовал Бергер.       − Как и всегда — карамелькой, − хмыкнул Вий. – Чем ты можешь пахнуть ещё, если не конфетами, лапуля?       − А Артём чем пахнет? — не унимался Бергер, которого вштырило от травы как от кокаина. Бурлившая в нём энергия искала выхода и никак не хотела уняться.       − Не твоё дело, − ревниво отозвался Вий. И предсказуемо притянул Тёмушку к себе поближе.       Но Бергера несло и остановиться он не мог.       − Книжной пылью, наверное, − предположил он, задумчиво потирая подбородок. — Стеариновыми свечами, чернилами и всяким таким печальным и канцелярским.       − Он пахнет мной! — сдержанно рявкнул Вий. — Любителям комментариев сразу рекомендую заткнуться.       − В самом деле… − примирительно забормотал Рашидов, делая знаки одновременно Матвею и Бергеру, и осуждающе поглядывая на открывшего было рот Розена-младшего.       Радзинский, наблюдая за этим, заколыхался от смеха, а, отсмеявшись, принялся снова читать хорошо поставленным артистическим баритоном:       «Солнце через блузку как утюгом через тряпочку гладит. Едкий пот затекает в глаза. Самый солнцепёк, поле тянется до горизонта, спрятаться негде. Рожь колючими тараканьими усами цепляется за юбку. Стрижи проносятся в выцветшем, блёклом от слепящего света небе. Там, высоко, наверное, прохлада. И свежий ветер: морозный, бодрящий. Окунуться в него, как колодезной водой на рассвете умыться. И поля эти оттуда, сверху, совсем по-другому выглядят. Не донимает зной и поле не кажется бесконечным. Телесность тает: босые ступни не загребают горячую пыль, пальцы не гладят нежнейших лепестков, взгляд не различает васильковые синие брызги вдоль тропинки. Вкус жизни, который запахом прогретой земли, ошпаренной солнцем травы и солнечного ветра оседает на языке, на заоблачной высоте неразличим. Зато там, наверху, сердце узнаёт восторг».       − Ось Лев−Водолей, − кашлянув в кулак, уверенно вставил Вий. — Дамочка явно была натурой увлечённой и даже страстной, что тянет за собой автоматическое охлаждение в следующей карте. Во всяком случае, такова её потребность. Ты сделал её Водолеем, розанчик? Верно?       Розен глянул на Вия как-то потерянно и тут же отвёл глаза. Рассеянно глядя в пространство, он подтвердил:       − Сделал. — И начал раскачиваться из стороны в сторону, словно в трансе, пока Радзинский зачитывал следующий кусок текста.       «Прокуренные вислые усы, косоворотка дурацкая, довольство собой во взглядах и жестах. И сатиновый локоть, окунувшийся в лужицу чая: «Ах, какая досада!». В самоваре лицо моё выпуклое: мещанское, пучеглазое. С лоснящимся лбом и красными щеками. Я понимаю, что для собеседника выгляжу именно так: глупой тёткой. И все мои слова для него — безумие. Не стоит даже и заикаться, что я вижу его насквозь буквально: всю его родню, которая наслаивается друг на друга внутри его тела. Из этих слоёв состоит вся его плоть. А где же он, такой уникальный, сам? Посмеиваюсь про себя, отворачиваюсь, чтобы не заметил.       Пахнет блинами. Половой сметает в угол мокрые опилки. Окно заслоняют лапы огромного фикуса. Под фикусом сидит мужчина из тех, что называют галантными: одет с иголочки, двигается ловко, говорит любезно. Он улыбается мне и даже салютует чашкой, как бокалом вина. Глаза как маслины, нос с горбинкой, бритое лицо. С виду лёгок, но внутри тяжёл. Понимаю вдруг, что не вижу его так, как того, кто сидит со мной за столом. Мне кажется, что ныряю с головой в мазут, во что-то болотно-вязкое, что засасывает меня. Ничего не вижу кроме апофатической тьмы, но чувствую себя так, будто на меня посмотрел Бог: остановил на мне взгляд и остановил тем самым меня или время вокруг. И в этом взгляде всё: все ответы, весь мир, и я, рождающая этот мир, вселенную и все её несовершенства.       Сердце заполняет такая жгучая любовь, от которой можно умереть: мгновенно и счастливо. Эта любовь рождает смирение, желание полностью предать себя божественной воле, стать послушным инструментом, Его руками, Его голосом в этом мире. С блаженной улыбкой падаю ниц. Растворяюсь…»       − Жан. — Тёма неожиданно вздрогнул и проснулся. Сел, протёр глаза, огляделся изумлённо.       − Да-да, мы тоже все поняли, что это был Жан, − с досадой пробормотал Вий, поднимаясь, спуская ноги с тахты и разминая плечи и шею. Он обернулся, осмотрел внимательно Тёму. — Пить хочешь? Не вставай, принесу тебе чаю. За столом всё равно места нет.       Тёма покраснел и попытался объяснить Вию, что ему нужен совсем не чай.       − Сортир от сеней налево, − бесцеремонно прервал его Вий. − Сам удивился, что он в этой хижине есть. Тебя проводить?       Тёма отрицательно замотал головой, сунул ноги в ботинки и мышью выскользнул из комнаты.       Вий окинул оценивающим взглядом утомлённых собратьев. Подтянул к себе брошенную в изножье куртку и нащупал в кармане пачку сигарет.       − Господа, − вкрадчиво начал он, − не кажется ли вам, что нас надувают? Это не сны, это дамский дневник. Настоящий сон выворачивает наизнанку сокровенное. Он неловок и уродлив как отражение в самоваре, потому что гипертрофирует то, что обычно незаметно. Сон метафоричен, а здесь всё до боли буквальное, житейское. Как будто кто-то уже сочинил чью-то жизнь по готовой карте и нам её теперь излагает. Признавайся, Розен, это ведь не Вера Павловна писала. Это ты сам намедитировал. Это слишком похоже на то, что вижу и записываю про других я.       − Вот! — торжествующе воскликнул Герман. Он поёрзал возбуждённо на стуле. — Шойфет всё понимает! Что и требовалось доказать.       Молчание, которым было встречено это заявление, загудело и защёлкало электрическим напряжением, как пространство вокруг высоковольтной вышки. Рашидов скрестил руки на груди и с раздражением поинтересовался:       − Ты на что это намекаешь, Герушка? Ты Шойфета решил у нас забрать?       Вий вытянул из пачки сигарету, стрельнул глазами в сторону Розена и ухмыльнулся. Любопытная вырисовывалась ситуация.       − Но если он литератор? — с вызовом ответил Герман и отзеркалил Рашидовскую позу. — Что прикажете делать? Есть же устав, − добавил он ехидно.       Матвей дрогнул пьяно при слове «устав» и потёр шею.       − С этим уставом что-то не так. Да? — озабоченно бормотнул он. — Вы мне не просто так подбросили его тогда.       − Подбросили? — с преувеличенным возмущением переспросил Рашидов. И уставился на Германа жгуче-лазерным взглядом в ожидании объяснения. Тот приосанился и гордо задрал нос.       − Это была ниточка для Джона. Чтобы он мог нас найти. И он нашёл. После чего мы вернули устав на место.       Гоняя по столу пальцем конфету, в разговор хмуро встрял Радзинский:       − Шойфет наш. И нечего к нему руки тянуть. Он мой наследник с незапамятных времён: объявляю это официально.       − Да вы, Викентий Сигизмундович, меры не знаете, − желчно уличил его Рашидов. — Вы у нас уже ценнейший кадр увели, − он кивком указал на спящего за столом Руднева, − но вам всё мало. Я эту наглость простил вам тогда, потому что Шойфет решил вашего зятя отпустить. И сам его место занял.       Изничтожив словесно Радзинского, Иван Семёныч снова повернулся к Герману и отутюжил его таким тяжёлым взглядом, что тот съёжился, как улитка, в которую тычут палочкой, и голову в плечи втянул опасливо.       − А вы, Герман Львович, увели у нас другого ценного сотрудника. Я говорю о вашем супруге, − ехидно напомнил он. Рашидов, не уставая, зубоскалил по поводу этого брака, эксцентричного даже по меркам уранистов. Связь — ладно, но брак?! — И я вам этого не простил, потому что вы никак не компенсировали чёрному братству эту потерю. Но у вас есть шанс реабилитироваться в моих глазах. Сделайте это прямо сейчас.       − Каким же образом? — Розен прокашлялся и, распрямившись, постарался принять независимый вид, хотя всё ещё пугливо замирал, сталкиваясь с Рашидовым взглядом.       Иван Семёныч вальяжно обмяк на стуле, отнял у ошалевшего Радзинского конфету и закинул её в рот, смяв фантик в кулаке.       − Вы можете прямо сейчас изменить структуру ордена. Вот и устав у нас под рукой. Сразу все новости там и пропишем.       − Это какие же? — сухо поинтересовался Розен-старший из своего кресла в дальнем углу, где, задрапированный сумерками, был почти незаметен.       Рашидов повернулся к нему, ощупал взглядом.       − Предлагаю решить проблему радикально. Чтобы Сыны перестали сманивать к себе чёрных братьев, нужно соединить два братства в одно. И поставить над ними Шойфета, раз уж он везде у нас нарасхват.       Все ощутили, что от Ивансемёнычевых речей воздух как будто сгустился, так что трудно стало дышать. Каждый почувствовал, как тела наливаются тяжестью, веки становятся неподъёмными, а мысли превращаются в спящих тюленей, которые лениво ворочаются на берегу безмятежно плещущего моря.       − Жан, − взмолился Лев Евгеньевич, − ты бы притормозил! Нас всех сейчас сплющит.       − Я вообще-то в гневе, − вкрадчиво ответил Рашидов. − Викентий Сигизмундович за моего собственного сына принялся. Стихами и душевными разговорами его к себе зазывает. Думаете, я не заметил?       − Здесь честный обмен предполагался, − мрачно пробасил Радзинский. — Вы с Бергером уже сработались. Он бойкий помощник, сообразительный. Быстро там у вас порядок наведёт. И разве ваш сын перестанет быть сыном, если окажется в другом братстве и будет писать стихи, а не архивные справки, от которых он уже ссохся совсем?       − Вы меня не учите, что мне с моим сыном делать! Я лучше знаю, что ему надо. — Рашидов придавил Радзинского взглядом так, что у того по вискам потёк пот.       Викентий Сигизмундович упрямо тряхнул головой, но глаз не отвёл.       − И что же ему нужно? Тоже Шойфет? — съехидничал он, доставая скомканный платок, чтобы обтереть лицо.       − Шойфет, как мы уже выяснили, нужен всем, − усмехнулся Иван Семёныч. — Потому я и предлагаю не делить его, а объединиться вокруг него. Чтобы не пришлось перетягивать его, как канат.       − Слиться в порыве горячей братской любви? — хмыкнул Викентий Сигизмундович, протягивая Рашидову ещё одну конфету, на этот раз добровольно.       Рашидов жест оценил, конфету принял и, смакуя, съел.       − Друзья мои! — Он встал и прошёлся вдоль стола. Застыл с раскрытыми у лица ладонями, как будто ждал, что в них упадут нужные слова. И они, кажется, упали, потому что Иван Семёныч резко опустил руки, распрямился и обвёл всех огненным взглядом. — Братия! — торжественно начал он. — Что такое Шойфет?       На этом месте его речи все сделали охотничью стойку. А Тёма, который как раз вернулся в комнату, как стоял, так и плюхнулся с размаху рядом с Вием после многообещающего папиного вступления.       − Но прежде чем я отвечу на этот вопрос, я хотел бы уточнить: а что такое все мы, каждый из нас? — Рашидов требовательно заглянул в мутные глаза Руднева, который сладко спал под художественное чтение Радзинским снов, но сразу вскинулся на громогласное Рашидовское «Шойфет» и теперь бездумно моргал, пытаясь вспомнить, кто он и где. — Мы все статисты, − уверенно сообщил ему Рашидов. — Не по сути своей, нет. Мы статисты для литераторов. — Рашидов жестом опытного оратора указал на сидевших рядышком Розенов.       − Снова демагогия, Жан, − лениво парировал Лев Евгеньевич, слегка шевельнув рукой, лежащей на подлокотнике кресла. На полноценный жест его энтузиазма не хватило. — Статистом каждый становится по своей воле, когда решает прийти сюда, когда соглашается стать телом. Это фундаментальная истина этого мира, о которой многие благополучно забывают сразу же по прибытии. Попав в тело, многие начинают выкаблучиваться. Не хотят слушать голос своего бога и исполнять божественный промысел, сиречь, проживать свою карту. Сознательных единицы. И как раз-таки члены нашего ордена сознательны и не считают себя жертвами чьего-то и конкретно моего самодурства. Продолжай, Жан. Расскажи нам теперь о высокой миссии Шойфета. А то ведь мы, бедняжки, чего-то не знаем.       − И расскажу, − мило улыбнулся ему Рашидов. Встал в героическую позу и торжественно простёр руки к публике. — Шойфет — баг, − драматично провозгласил он. — Баг, милосердно допущенный Создателем. Попадая сюда, мы обнаруживаем, что условия обозначены приблизительно, они не соответствуют прописанным в карте, ибо жизнь по умолчанию не идеальна. И тогда на помощь приходит Шойфет: он безжалостно ломает негодное и тем помогает нам приспособиться к реальным условиям, нарастить новое, подходящее. При этом он освобождает нас от нашего прошлого, абсорбирует его, уносит в себе. И вот он посетил уже всех и дошёл до моего сына, который исполняет роль хранителя прошлого — нашего общего прошлого, прошу заметить. И это самое прошлое вываливается на него из шкафа и погребает его под собой. Поэтому сейчас момент нашей общей ломки. И личная жизнь Артёма стала общим делом, а сам он — ключом к нашему будущему.       Рашидов помолчал, прибавляя весу следующим словам:       − Именно поэтому я предлагаю назначить Шойфета временным кризисным управляющим. Я понимаю, что на большее вы сейчас не согласитесь. Рома многим из вас кажется каким-то монстром, в то время как он ничуть не больший монстр, чем его создатель и наш любимый вождь Лёва Розен.       − А Вера Павловна-то при чём? — с удивительным занудством снова напомнил Радзинский.       − Да при том, что Вера Павловна и есть наше общее прошлое! — недовольно рявкнул Рашидов. — И вся эта история про Джона, мальчика Тома и его мамашу это её сны! Сны Веры Павловны о нас, грешных.