Этюд на Патриарших

Весна душила Москву, наполняя воздух знойной влажностью. Ветер лениво перебирал первые распустившиеся листья, а иной раз и вовсе стихал, оставляя честных граждан на растерзание духоте. Жаждя вдохнуть хоть глоток чистой свежести, раскрывались окна и ослаблялись воротнички. Однако странное дело — в час весеннего заката никто не вышел прогуляться по аллее у Патриарших прудов, чтобы проветрить голову и встряхнуть пыльные мысли. Лишь двое литераторов чинно сидели на скамейке под липами и рассуждали, как близок образ Христа к таким языческим божествам, как египетский Осирис или мексиканский Вицлипуцли. Сам Иисус, впрочем, был не против таких рассуждений уважаемых литераторов. Вместо него к обречённому Берлиозу — писателю, конечно, а не композитору — и будущему пациенту психбольницы Ивану Бездомному присоединилось третье лицо, прочитавшее им большой монолог о Пилате, но так и не узнанное достопочтенными литераторами. По всей видимости, товарищи литераторы были мало знакомы с трудами Гёте, а третье лицо был большим поклонником трагедии известного немецкого поэта. Ничего не смыслило в творчестве Гёте и четвёртое лицо разворачивающейся драмы, оказавшееся на Патриарших вследствие маловероятной, но чрезвычайно удачно сложившейся череды случайностей, в число которых входили кража антикварной мебели, разоблачение советских миллионеров и неудавшаяся карьера управдома. Лицо это, смуглое и носившее отпечаток постоянно будоражащих разум его обладателя мыслей и комбинаций, сперва обратилось в сторону ларька «Пиво и воды», но, осознав, что денег не хватает не то что на пиво, но даже на пену от пива, ретировалось и расположилось неподалёку от беседующих граждан. Разговор, как и все разговоры с Дьяволом, оказался крайне занимательным для четвёртого лица — в первую очередь с профессиональной точки зрения. Обмахиваясь фуражкой с белым верхом, чтобы хоть как-то прогнать вездесущую духоту, четвёртое лицо решило, что, во-первых, господа Берлиоз и Бездомный без потерь из словесной перепалки не выйдут, а, во-вторых, что господин с тростью пудрит господам литераторам мозги с той элегантностью, что свидетельствует либо о большом таланте, либо о малой совестливости. Хотя, пожалуй, в случае господина с тростью вся совесть вовсе обратилась в ораторский талант. Берлиоз, устав от безрезультатного обмена мнениями, да ещё и мучимый смутным предчувствием, что в Кисловодск он и вправду ни завтра, ни когда-либо ещё не доедет, поднялся со скамьи и решительно прошествовал в сторону трамвайных путей. А дальше — как и было сказано. Человек оказался внезапно смертен. Иван Бездомный вскочил и помчался к месту происшествия, чтобы лишь узреть отрезанную голову с остекленевшими глазами. Четвёртое лицо, посчитав любование мертвецами занятием скучным, тут же пересело поближе к господину с тростью, предварительно надев милицейскую фуражку и достав блокнот и карандаш. — Что ж, уважаемый, оформлять вас будем, — произнёс он, чиркая грифелем по бумаге. — Кажется, господин Воланд, я ведь верно услышал вашу фамилию? Воланд, скосив разноцветные глаза на подсевшего человека в фуражке, не удостоил его ответом. Зато подскочивший человечек в картузе и клетчатом пиджаке проявил максимальное рвение: — Как неожиданно и приятно, товарищ Бендер, неужели сама доблестная милиция хочет оформить мессиру Воланду квартиру в Москве? Ах, было бы очень к месту, так щедро для такого великодушного города! — И квартиру вашу оформим, — продолжая чиркать в блокноте, спокойно продолжал Остап Бендер, даже не смутившись от того, что неожиданный свидетель знал его имя. — Для обыска. Ваша фамилия? — Коровьев, — произведя на свет глумливую улыбку, представился клетчатый человек. — И что же вы намереваетесь искать в этой квартире? — Следы причастности вашего мессира к убийству Берлиоза, — подняв глаза от блокнота на извивающегося Коровьева, ответил Бендер. — И хватило же вам наглости: приехали в свежую, незапятнанную буржуазией страну и проявляете неуважение к её уголовному кодексу, — Остап разочарованно цыкнул. — Стыдно должно быть так прокалываться, господа иностранцы. — И в чём же, в чём же вы нашли причастность? — наклонив голову на птичий манер, поинтересовался Коровьев. — Мы-то с мессиром сидели вот тут, а господина Берлиоза дама в трамвае зарезала вон там, — мхатовским жестом указал он на собравшуюся вокруг безголового тела толпу. — Ну как же, — принялся листать страницы блокнота Остап. — А эти фразы про Аннушку? Надо бы товарища Анну допросить, наверняка вскроется и сговор, и то, что масло она покупала из-под полы, а не в бакалее, — он метнул быстрый взгляд на Коровьева. — Не сыщешь сейчас масла-то столько, чтобы человек поскользнулся и так ровнёхонько под колёса заехал. Да и какая, простите, дура будет его так удачно разливать, — он перевернул страницу. — Затем, многократное повторение решённости дела, граничащее с неумелыми угрозами, — Остап зачитал с пустого листа: — «…внезапно смертен…», «…человек хочет поехать в Кисловодск, а вдруг поскальзывается и попадает под трамвай», «…Аннушка уже разлила масло». — Вы хотите нас штрафовать за слова? — иронично осведомился Коровьев, но Бендер, перемигнувшись с ним, с напором ответил: — Если бы это было так, вы, товарищ Коровьев, уже должны были бы подарить мне крупного телёнка из чистого золота, но что-то я не вижу его у вас за пазухой, — и, видя, что Иван Бездомный, потерянный и разъярённый, возвращается к их тёплой компании, добавил: — А вот и свидетель, составим протокол и… Но Бездомный оказался свидетелем несознательным и был способен только орать и тыкать в Воланда пальцем, лепеча что-то о Понтии Пилате. Протоколов он составлять не хотел, а в глазах его мерцали факелы американцев, предпочитавших честному делопроизводству суд Линча. — Свободны, свидетель, — мрачно отослал его Остап, и Бездомный, обеспокоенный чем-то в конце аллеи, понёсся туда, будто ему привиделся кот на двух ногах. Воланд, оставшийся на скамейке под липами, наконец соизволил повернуться к Бендеру и изрёк то же весомое изречение, которое чуть ранее донельзя расстроило поэта Бездомного: — Не понимай. — Не понимани, сеньоро Бендéро, — смешливо разъяснил Коровьев, но Остап не менее смешливо, но вместе с тем с серьёзной миной парировал: — Не понимани — гоните мани. Переводчика оплачивать во время суда. И это несмотря на то, что все ваши крамольные фразы были произнесены на чистом языке Пушкина, Достоевского и Демьяна Бедного, — он вновь пролистал исчёрканные страницы. — Вы знаете, что будет, стоит вам ступить за порог зала суда? Не утруждайтесь воображать, я вам всё обрисую. Дурак-переводчик всё переврёт, потому что они обязательно позовут востоковеда вместо учителя немецкого. Присяжные заседатели будут больше беспокоиться о цене на муку и сахар, чем о принятии судьбоносного для вас решения. Адвокат, если придёт трезвым, всё равно окажется бесполезен, а прокурор будет рвать и метать, потому что проснётся в дурном расположении духа из-за вновь отключившейся горячей воды. Судье вообще плевать будет на ваше дело с высокой колокольни — у него таких, как вы, на лавке подсудимых ещё десять уголовников за этот день пересидит, а дома его ждёт молодая любовница. И это я ещё не говорю, какое бесчисленное количество кабинетов вам предстоит обойти и сколько штампов собрать на своих документах. Быть может, и до Страшного Суда дотянете, так и не покинув стен суда советского. Коровьев выслушивал эту тираду с радостной улыбкой, изредка тихонько восклицая: «Ай, хорош!» — Ну вот и получается, — завершил Остап блистательную речь, обличающую судопроизводство и бюрократизм, — или мотаться от полномочных представителей к ответственным заместителям, пока в глазах не потемнеет, или — гоните мани, как говорят жители славного города Рио-де-Жанейро. — А что же ваша судебная система сделает в случае неявки? — вдруг подал голос сам Воланд, не стесняясь, что обнаруживает прекрасное знание русского языка. Бендер, ощущая, что лёд тронулся, обворожительно улыбнулся. — Как известно, восьмой из смертных грехов — назойливость. И в этом плане каждое советское учреждение, которому от вас что-то нужно, в высшей степени грешно. Я не знаю ничего, что люди сейчас любят больше, чем заседания, и если вы отклонитесь от их посещения, корреспонденция достанет вас из-под земли, — на этих словах Воланд позволил себе лёгкую улыбку. — А вместе с ней придут вежливые люди, — со значением добавил Бендер. — Вот только обхождение их вам не понравится. Остапа несло. Он видел заграничные туфли, распознал иностранный акцент и оценил по достоинству набалдашник трости в виде головы пуделя. Он слышал, с каким живейшим любопытством хозяин этой трости расспрашивал литераторов о Москве. И, очевидно, суровый иностранец совершенно не был в курсе реального положения дел судебно-карательного аппарата при советской власти, а потому наплести ему можно было многое, мастерски сочетая правду с художественным вымыслом. Воланд задумчиво помолчал, а в это время Коровьев, театрально схватившись за голову, вновь вклинился в разговор: — Увы, господин Бендер, никак не можем явиться на суд, разве что заглянем под самый конец, — он вновь перемигнулся с Остапом, хотя на сей раз Бендер не до конца понял, на какой суд намекал клетчатый. — У мессира сегодня же вечером театральное представление в Варьете, и нам никак не выделить и минутки для вас и вашего правого дела. — Что ж, раз вы настолько занятые люди, думаю, мы сможем договориться, — Остап сделал интернациональный жест, от которого в воздухе повис отзвук шуршания новеньких купюр. — Но, если переговоры зайдут в тупик, боюсь, беседовать с вами будут, повторюсь, куда более вежливые и убедительные люди, которые — вот незадача — могут из вежливости даже не побеспокоить посольство вашим делом. — Мы любим грубых и неубедительных! — прыснул Коровьев и наградил Остапа горстью золотых монет. Но Бендер посмотрел на него строго, с холодностью в глазах и отчеканил: — А я вот не люблю, товарищ Коровьев, — осмотрев одну из монет, он добавил: — И пошлых не люблю в высшей степени. А вы, к сожалению, собрали сет, как говорят игроки в покер. За эти кругляшки мне не выдадут даже несчастной абрикосовой, — он махнул рукой на «Пиво и воды», — а поведут под руки за вами следом на северо-восток. — А ну как с Божьей помощью выкрутитесь, — не переставал глумиться Коровьев, за что был награждён благосклонным взглядом мессира. Остап фыркнул: — На Бога надейся — сам не плошай. А сейчас и надеяться не на кого, приходится плошать как можно меньше. — Вы тоже полагаете, что Бога нет? — уже чуть более заинтересованно осведомился Воланд. — Не полагаю, но ответственно заявляю: Бога нет, — бесстрашно ответил Бендер. — Помнится, однажды этим аргументом я отбрил парочку ксендзов, вознамерившихся разъезжать на нашем автомобиле. А раз Бог, во имя которого они усердно собирали пожертвования, не помог им удержать материальную ценность, значит, и вовсе его нет. — Забавно выходит, — ухмыльнулся Воланд. — И Сатаны, по-вашему, тоже тогда нет? — Почему же нет, есть, — не растерялся Остап. — Я сам тот ещё чёрт. Если бы не было Сатаны, то никто б не пристрелил бедного эрцгерцога Франца Фердинанда на глазах у толпы. Его бы удавили в постели, или отравили, или взорвали в зале заседаний, и тогда бы это всё не вылилось в ужаснейший скандал, последствия которого мы до сих пор расхлёбываем. А предугадать этот скандал мог только товарищ Сатана, которому нужна была новая порция наивной и мёртвой солдатни. Воланд поморщился от советского титула «товарищ», но ответом был удовлетворён. — Из какого же роду вы вышли? — задал он следующий вопрос, а Коровьев, уже с полминуты нетерпеливо прохаживавшийся перед мессиром и комбинатором, подхватил: — В графе «национальность» паспорта что написано, а, господин Бендер? — В графе написано «русский», а папа мой был турецко-подданным, — в обратном порядке ответил на их вопросы Остап, поняв, что, во-первых, денег ему заграничные господа — сами те ещё плуты — всё-таки не дадут, а во-вторых, что он давно не общался с настолько занимательными собеседниками. В последний раз подобное чувство он испытывал в городе Черноморск на квартире Корейко, прижимая к столу папку с делом подпольного миллионера. — Какое совпадение, — отчего-то просиял Воланд. — Турецко-подданный… Вы знаете миф о вечном жиде? — Только то, что он вечный и, как вы точно выразились, жид, — отрапортовал Остап, в последний раз прикасавшийся к Евангелию в доме своей набожной бабки. — Послал он Христа, и тот тоже его послал, — мгновенно разъяснил Коровьев, — в долгую же дорогу послал, всё никак не дойдёт старик Агасфер. — И вам хорошего пути, — кивнул Воланд, поднимаясь со скамьи. Остап поморщился: — Всё-то вам, граждане, надо своей религией окропить и возвысить до пафосной безвкусицы. — Прощайте-прощайте, — Коровьев бросился пожимать Бендеру руку, так что тот стал пристальнее следить за сохранностью содержимого карманов. — Может, и правда на Суде-то и увидимся, вежливый и убедительный вы наш! Когда бурное рукопожатие завершилось, в руках у Бендера осталась пачка советских пятёрок, а странная парочка уже была на самом краю аллеи. Остап за ними не погнался, как опрометчивый поэт Бездомный, а, хмыкнув, спрятал деньги и решил избавиться от них с пользой и как можно быстрее. И, как оказалось, не прогадал: через три дня вся Москва заполнилась этикетками от вина и прочей макулатурой, в которую обратились ценные бумаги и червонцы.