Buon Giorno, мама

      Дождь всегда так некстати, даже если знаешь сегодняшний прогноз — и вопреки забываешь зонт.       Вы:       5:38pm Я забыла зонт.       5:38pm В семь хотя бы не занят?       5:38pm Заберёшь меня? Заедем в магазин по дороге.       Ливень беззвучно льёт стеной за панорамным окном; тихо шумит ноутбук; тикают часы на стене. Суббота, занятия закончились около получаса назад, но смысла идти, как обычно по субботам, пешком до дома нет — чтоб опять промокнуть и простудиться? Норико могла бы вызвать такси, — могла бы, что уж там, давно уже водить сама, пройти медкомиссию для лицензии со связями Дио не проблема — благо Какёин за последние пару лет научилась ещё резвее шевелить мозгами и не стала рисковать.       Dio mio:       5:55pm Прости, занят       Зайдёт в магазин одна.       Бесцветное небо темнеет. Один мальчик забыл тетрадь; Норико, поправляя пучок на затылке и скучающе вздохнув, листает ту без зазрения совести (в конце концов, она видела всё тут не в первый раз); между страницами смятая записка со рваными краями почерком девочки из этой же группы:       «Ты мне нравишься».       Не похоже, что они общаются: девочка украдкой поглядывает, а мальчик не замечает. Неизвестно, сколько лежит записка, день? два? неделю? — очевидно, мальчик симпатией не отвечает, а клочок бумаги выкинуть сразу постеснялся — скомкал, чтоб кинуть в мусорное ведро в классе, но опомнился и решил избавиться позже, положив в тетрадку, чтоб не забыть.       Подростковая любовь в языковой школе не настолько страшная: дети видятся реже и ненадолго, заняты бо́льшим объёмом работы — им банально не до друг друга.       Какёин проверяет телефон — шесть вечера на часах, за окном двадцать градусов, новых сообщений нет. Нужно записаться в салон на выходной — полоска отросшего ногтя выглядит не совсем опрятно.       «Bonjour!»       «Konnichiwa!»       «Afternoon, ms. Kakyoin!»       «Buon giorno maestra!»       «Oh, dio mio!..»       Знаний итальянского Норико уж точно хватает понять: говорят о двух её любимых мужчинах. Почти супруг и почти пасынок. Семья. Пускай Дио с предложением не торопится, а у Джорно мать жива и здравствует, — которая при любом раскладе быть его матерью не перестанет. Мамы — они-то всё-таки роднее всех на свете. Когда Норико последний раз сама, по собственной инициативе, звонила матери?.. Сложно вспомнить.       Дио нельзя назвать хорошим человеком, скорее… интересным. Но свою работу он выполняет по справедливости. По отношению ко всем тем, кто не его подзащитные во время, так скажем, суда и следствия (платящие, естественно, баснословные суммы), у него собственная справедливость: выгода и/или блестящий ум. Что из этого разглядел он в Какёин, неясно, — она усмехается, — однако что-то же разглядел в тогда ещё абитуриентке-иностранке, попавшей в один из престижнейших университетов великобританского архипелага, как ни странно, скорее благодаря удачному стечению обстоятельств, нежели упорной работе из последних сил или тем более деньгам. Исключать, впрочем, гипотетического наличия «таланта» не стоит, раз уж (следует повторить) Дио в ней что-то же разглядел. И явно не неземная красота главный фактор — покрутить шуры-муры с именитым адвокатом мистером Брандо, а впоследствии и выскочить замуж, в претендентках куча фото- и топ-моделей, юные дочурки (бонусом ещё и сыночки) богатеньких папаш, даже какие-то актриски и прочие девицы «из высшего общества», — и вместо всей этой оравы, которую он хоть всю разом в состоянии оприходовать, Дио выбрал простую Норико Какёин (плюс настроенный на что-то более-менее серьёзное). Правда, он заявлял, что «ты, Норико, ни черта не простая, под тридцатник уже следовало бы избавиться от необоснованных подростковых комплексов». Подростковые комплексы, что за бред. Жизнь штука такая, умеет некоторые вещи железно доказывать. То, что по сравнению с людьми из нынешнего окружения Какёин простовата, сосредоточенная на своём простоватом деле заниматься образованием собственным и чужим, совершенно не мешает ей себя оценивать по достоинству. И в любовных делах она не слишком хороша. Что ж, бывает.       В кабинет суётся секретарша директора: «Мисс Какёин, ещё не ушли, дождь скоро должен закончиться», — и тут же убегает, вечно расторопная.       Идеальный родной японский, прекрасный английский, отличный итальянский, сносный французский, откровенно хреновые (как ни невероятно странно) китайский с корейским, несколько русских словечек на манер сленга из «Заводного апельсина», — и всё без акцента. Норико умеет оценивать себя по достоинству.       Без пяти семь мелко накрапывает; вечереет постепенно подступающей чернотой на затянутом небе. Зелёный плащ мелькает в окружающей серости, низкие каблуки стучат по мокрому асфальту. Воздух настолько влажный, что его можно назвать мокрым; над горизонтом мутнеет жидкий туман, рассеивая далёкие огни фонарей и автомобильных фар. Прохладно нынче, — Норико перекидывает белый тонкий шарф вокруг шеи пару раз и застёгивает плащ.       Норико может рационально распоряжаться временем (но лучше Дио не может, пожалуй, никто): уложилась и сделала остаток работы — проверила тетрадки, чем обычно занимается дома, подготовила кабинет к потенциально плодотворному понедельнику, навела чистоту, — так пресловутого времени ещё и на кофеёк хватило. И, когда ливень успокоился, Какёин пошла домой с совестью наичистейшей из всех. Но, по правде, на скуку она потратила больше. Дио говорит, время — ресурс самый ценный и легче всего ускользающий, ценнее любого ценного металла и неуловимее денег. Истины прописные, но то, как он ими дорожит, то ли восхищаться заставляет, то ли злиться, подчиняясь, что называется, любовным инстинктам — он в угоду самого ценного ресурса пожертвует возможностью ответить на СМС Норико или провести с ней время. С другой же стороны, то, что навязчивость без дела его личности и высокомерности диаметрально противоположна, неловко и завуалированно просить его отстать и оставить одну, Дио не приходится. Наоборот. И порой это печально. А что поделать? Таких людей и апокалипсис поменять не в силах.       Так что Какёин предоставлена самой себе в достатке. К одиночеству привыкаешь, в особенности, если оно всю жизнь тебя неотрывно преследует, — но когда у тебя появляется кто-то, к этому привыкаешь ещё сильнее. К тому же, не выкрутасничать перед собой и, мысленно проговаривая, признавать, что и ей бывает скучно и тоскливо, Норико научилась. Чем дольше живёшь, тем проще относишься к этой самой жизни. Сейчас не помешала бы крепкая сигарета, — Норико из юности тоже много задумывалась о всяком разном, окутанная дурным запахом тлеющего табака, тоже излишне предоставленная самой себе, пускай и была в тот исключительный миг… не одна. Норико из настоящего качает головой.       А Джорно предоставлен сам себе вот уж куда поболее, — однако беспокоиться за сына Дио незачем — данной ему свободой он пользуется весьма рассудительно. Любимое гениальное дитя гениального отца, — и если мальчишка пакостит, об этом никто вовек не узнает.       Буквально вчера Джорно вернулся из Италии, из длительной школьной поездки, — весьма насыщенной, раз, когда они с Норико созванивались неделю назад, он жаловался (образно говоря), что не мог даже привести в порядок волосы, — и сразу погрузился в учёбу с головой (и отросшими незакрашенными корнями). Наверняка и сейчас занят своими делами, а с завтрашнего каждый день будет пропадать по всяким библиотекам, ботаническим садам, может, в океанариум заглянет, в инсектарий или на выставку тропических бабочек. Ребёнок просто без ума от биологии. В точности как от Италии — Джорно собирается получать высшее образование именно там, даже представляется итальянским словом «утро» вместо имени, которое ему дала мать.       Какёин заходит в дом уже под восемь. Из гостиной слышно шум, горит свет. Джорно болтает по-итальянски, наверное, с кем-то из друзей.       — Я дома! — поставив на пол сумку, набитую минут десять назад купленной провизией, Норико скидывает с ног каблуки. — Харуно?       Этот юноша всегда серьёзен в своих намерениях, вот только некоторые из них способны несколько усложнить ему жизнь и обречь на утомительную бумажную волокиту, — а так как предстоящая процедура смена имени для Джорно чрезвычайно важна, возиться с документами он будет самостоятельно. Благо отказом от японского гражданства занимался Дио, хотя бы с этим его сын не взвалит на себя такой-то головняк.       Он прощается с собеседником и умолкает. Настолько серьёзен, что дома общаются они с ней на английском, хотя прекрасно как и на итальянском, и на японском могут. Из уважения ко главе семейства? Ну или просто из принципиальности.       — Харуно, — повторяет Какёин, когда заглядывает в гостиную.       — Мама?       Его точно забавляет, как она закатывает глаза, беззлобно, конечно.       — Джорно.       — Норико.       Он обходительно помогает снять плащ и уносит его в гардеробную, возвращается и в дополнение приветственно-коротко кланяется:       — Синьорина.       — Ну всё, шутник, будет тебе. Отнеси лучше мою сумку на кухню. Разберу потом.       Спасибо хоть не «синьора». Саркастичности ему хватает, чтоб до кучи и в ручку её лобызнуть, но почему-то пока что до этого он не додумался. Достаточный уровень доверия ведь, чтоб такое учудить, — и выполнять между тем мелкие поручения мачехи без видимой неохоты. Славный малый. Помогает, интересуется, как дела, подсмеивается, улыбается. Нормальная семья у Норико?.. Повезло ей, наверное.       Джорно стоит у спинки дивана, опершись о ту, скрестив ноги в щиколотках. Расслабленный по-домашнему, неужели догадался отдохнуть, — у Джорно по-простецки собраны волосы в низкий хвост, чёлка зачёсана назад, — чёрные корни действительно отросли на сантиметра два-три, около того, как обычно быстро. Короткая прядь, наполовину чёрная, выбилась надо лбом.       — А у тебя-то как дела? — Какёин же опирается плечом о косяк арки в гостиную. — Учёба до самозабвения? Наращивай нагрузку, не всё сразу, а то головушка твоя умная посвистывать начнёт. Летали, знаем.       — Не вижу проблемы.       Джорно не очень доволен, когда его недооценивают, хоть и не выражает того, предпочитая доказывать делом, — хмурится редко, смотрит чуть исподлобья ещё реже. Он приглаживает волосы от лба к макушке, запуская в них пальцы.       — Да ладно тебе… ДжоДжо.       Он приглаживает волосы от лба к макушке, запуская в них пальцы. Снял фуражку, вот так откровение. Хмурится постоянно, — и смотрит всеподчиняюще.       — Норико.       Вокруг ничего, только он в центре расплывающегося пространства, зовущий её по имени.       «Иди ко мне».       Конечно.       — … Норико?       Наваждение захлёстывает её слишком внезапно. Какёин вздрагивает слишком поздно, чтоб оттолкнуть, выплыть, выскользнуть из объятий прошлого.       У него такие же морские, плещущиеся зеленью жизни глаза… ДжоДжо. Светлые, яркие — полные засасывающей темноты.       — Как ты меня назвала?       — М?.. ДжоДжо. Сложила первые слоги. По-моему, довольно очевидно. Разве тебя никто так не звал?       — Нет. Так называют друга отца.       — Ах да. Точно.       И ещё кое-кого.       Традиционный японский дом, уютный садик, неизбежно навевающий ностальгию, успокаивающее журчание воды. Насколько Какёин понимает, Куджо Холли-сан, яро увлечённой заботой о семье (в частности о сы́ночке), нечем заняться, — сад, без преувеличений, идеален, как ему и должно, обыкновенному саду.       Норико, наверное, может гордиться, — мало кто (очень мало) принимает гостеприимство (некое) от Джотаро, всего такого недотроги и грубияна. В дом он пропускает её перед собой:       — Проходи.       Теплота и тишина.       — Простите за вторжение.       Они снимают обувь.       — Как-то неудобно, — мнётся Какёин, — что родители скажут?       — Мама не дома. И ещё не скоро будет.       А, ну да, безусловно.       Рядом с Джотаро Норико себя полной дурочкой чувствует. Ещё чего не хватало. Боялась идти к нему «в гости» — то ведь естественно для девушки? — и вот теперь тут, шагнула за порог. Боится ли теперь? Неясно, — за другим-то чувством — разрывающего нетерпения и неминуемости. Она всё ещё может дать заднюю и сбежать. Хочет ли — другой вопрос.       И тем не менее — среди кучи милых девочек он выбрал простую Норико Какёин. Пускай у неё короткие волосы, остриженный затылок («а если ему нравятся длинные?»). Пускай она слегка худовата («а если ему нравится грудь побольше?» — с каких пор Какёин волнует подобная чушь?). С тех, наверное, когда Норико и Джотаро начали друг на друга посматривать. А она неглупая, заметила сразу — и вместе с тем идиотка, потому что быстренько так влюбилась.       Они никогда не светились вместе. По отдельности-то про них сплетен полно, — как и тупых истеричных сук, бегающих за Джотаро, которые, само собой, соблазнятся порвать «конкурентку» на клочки.       Какёин едва ли их лучше, хах. Спокойнее только — и может, он именно поэтому выбрал?..       И сейчас перед ними прямой путь в спальню Джотаро.       Неслышные шаги по половицам, дверь открывается и закрывается. Путь отступления отрезан. Или так хочется думать.       Джотаро стоит у окна, опершись о стену, — они с Какёин, что застыла у выхода, глядят друг на друга неотрывно, но холодно, скрывая настоящий жар внутри — гордость не волнует нужность или ненужность.       До покорения этой крепости не хватало всего лишь одного ничтожного шага.       — ДжоДжо.       Он приглаживает волосы к затылку, запуская в них пальцы. Снял фуражку, вот так откровение. Хмурится он постоянно, — и смотрит всеподчиняюще.       — Норико.       Вокруг ничего, только он в центре расплывающегося пространства, зовущий её по имени.       «Иди ко мне».       Потом загрызёт мысль, что всё это было такой глупостью, но…       Конечно.       — Норико.       — ДжоДжо.       — Очнись, — Джорно в своей манере сдержанно усмехается, — мам.       «Да хватит», — но Какёин стискивает зубы. Может быть, она действительно лучшая ему мама, чем Шиобана, — которой на сына, откровенно говоря, всегда было насрать, которая закрывала глаза, когда сына всячески унижал её новый муженёк за то короткое время, пока из новоиспечённой ячейки общества несчастного, право слово, Джорно не забрал Дио. Хахаль Шиобаны поставил ультиматум, мол, чужой спиногрыз, тем более такой уже большой, мне не нужен, девай его куда хочешь или сама девайся. А сама Шиобана та ещё мать года — вот тогда Дио ей и пригодился, мол, забирай сынка, ты же так с ним видеться любишь. И то верно, нахер нужна такая мамаша. Не то чтобы Дио образцовый отец… Да и по большей части воспитывал совсем юного Джорно, Харуно бишь, чужой человек, по сути, — тогдашний полу-друг полу-бойфренд Дио (первая любовь, всё такое, постоянные схождения и расхождения, типичная картина). Вот Джонатан-то парень что надо. Вроде как сейчас сам отец. Чужой ребёнок ему дал старт. Ребёнок, в жизни не знавший родительской искренней ласки, идущей от самого сердца.       Какёин не знала, когда Харуно окончательно стал Джорно. Да и неважно. Это он сделал правильно.       Порой прошлое заслуживает только того, чтоб от него поскорее избавиться.       Норико знает, что такое «не совсем счастливое» детство не понаслышке, — а вот у подобных детей голубых кровей, как Джотаро, обычно есть всё. Все знают, его отец известный музыкант, а мать американка — ходят слухи, что дочь крупного магната недвижимости, бабла у которого мерено-немерено. Следовательно, друзей, ну или тех, кто в них набивается, у Джотаро должно быть достаточно. А их нет. С этим Какёин его понимает. Разница разве что в том, что Джотаро относится к своему окружению, скажем так, чересчур избирательно, а Норико само окружение не выбирает. Да и плевать, давно стало чепухой об этом беспокоиться. Могут ли Норико и Джотаро назвать друг друга друзьями? Вряд ли. «С привилегиями» если только. Смешно.       Возможно, напеть бы даже при нём про «тайное венчание» и «пустынную розу», и сказать, какая ж классика альбом «…Nothing Like The Sun», и как бы вскользь сухо восхититься совместной песней с Мэри Джей Блайдж.       Норико помнит, как насмешливый ветер путал её длинную вьющуюся чёлку, огонь прядей пылал перед глазами, когда Какёин пыталась смотреть на своего «друга». Чтобы смотреть на неё, у Джотаро не было препятствий, но наверняка он об этом даже и не думал.       Чаще всего они молчали. Вместо «болтовни парочки» трещали цикады и вдалеке по рельсам скользили электрички. Розовый закат теплился на фоне силуэтов чёрных каменных джунглей, — сладкая отрава-любовь без пустыни и роз. Норико не знала, интересна ли Джотаро вообще музыка, — но не бывает же, чтоб гармонично благозвучное пение инструментов не нравилось вовсе? Она спросила, — и в осадок выпала. Соул, r&b и Джотаро… вот это да. Ещё он обмолвился, что его деду нравятся «Битлз». Хотелось улыбнуться, но Какёин сдержалась. Управлять мимикой — неплохой дар.       Молчаливые вечера, короткие взгляды украдкой на уроках (Норико чувствовала, как каждый раз при возможности Джотаро её с головы до ног оглядывает), одна сигарета на двоих (косвенный никотиновый поцелуй), — а теперь они в комнате, и постель зазывает мягкостью и белизной. Её имя на его губах, его взгляд на её ногах. Снял фуражку, — всё, назад дороги нет. Джотаро безмолвно одной только расцветшей темнотой в светлых глазах притягивает Норико к себе, — расслабляет плечи, когда она снимает гакуран. Они медленно избавляют друг друга от одежды и аккуратно складывают на пол двумя квадратными стопочками. Какёин кладёт на матроску пару своих серёжек. Она в обыкновенном белом белье, какое носят все школьницы, — Джотаро словно с научным интересом проходится взором по девичьему хрупкому телу. Так и говорит: «доверься мне», и Норико хочется этого больше всего — Джотаро ведь знает, что делать?..       Она вздыхает и отводит глаза и вновь возвращается взглядом к расцветшей темноте в светлых глазах Джорно.       Какёин опускается спиной на футон, расстегнув перед этим застёжку бюстгальтера. Джотаро снимает с неё трусики сам и опять разглядывает, — Норико взглядом цепляется за, кхм, «восставшее естество», натянувшее чёрную ткань белья. Боже.       Бюстгальтер он с неё снимает так же неспешно, и всё смотрит, смотрит. Крупные ладони ложатся на грудь, а потом движутся вниз, ложатся теперь на талию. Норико торопить не смеет, — она следит за его сосредоточенным лицом, слушает глухое дыхание, и сводит ноги. Их взгляды наконец-то сталкиваются, — Джотаро наконец-то снимает оставшееся с себя ненужное. Боже, боже, боже… лишь бы не порвал.       Сначала в ней — его пальцы. Скользко, плавно. Норико глубоко дышит, приоткрыв рот, — руки её лежат на футоне, согнутые в локтях, ладони на уровне её лица. С Джотаро они смотрят другу в глаза, так и не отрываясь. Он вынимает пальцы, наклоняется к Какёин — она хватается за его плечи, носом утыкается ему рядом с ключицей. Зрительный контакт разорван, половой контакт налажен. Джотаро медленно, бережно входит, — они с Норико в унисон ахают.       Какёин водит по плечам, по мускулам Джотаро, очерчивает вены кончиками пальцев, а он двигается в ней нежно, придерживая за зад одной рукой. Нежный, нежный, как же он нежен — открытие века, Джотаро Куджо любит по-нежному.       Джорно смотрит на неё нежно, она готова поклясться, — вздыхает сам, прижимает к груди скрещенные руки.       Норико хватается за чёрные волосы на затылке, стонет слаще и слаще, — Джотаро сопит ей (почти, выше) на ухо. Своими мокрыми пальцами помогает себе, — ближе, ближе, ближе!.. Внутри — взрыв. В паху, в сердце, в кровеносных сосудах, в кончиках пальцев, под веками. Норико открывает глаза, — у Джотаро лицо напряжённое, сведённые брови до яркой морщины, мутный взгляд и сжатые добела губы. Он близко, — Норико командует вытащить и лечь на спину.       В рот это еле влезает, — Какёин поглядывает вверх, и Джотаро смотрит ей в глаза, пока за затылок направляет к себе её голову. Кончает вскоре, — и Норико, как полагается до мути в глазах влюблённой, глотает. Кисло.       — Прости, ДжоДжо.       — Buon giorno, mamma, — наклонив голову, улыбается чарующе спокойно в своей насмешливости, как умеет только он, юный Джованна. — У тебя талант выпадать из реальности.       — Талант вещь сомнительная, Джорно. Если это не касается тебя.       Он молчит, по-прежнему улыбаясь.       У него, Дио не знает, шашни с мальчиком. Не шибко порядочным. Джорно скидывал фото, — черноглазый, загорелый и в шапочке ходит; ждёт юного друга в Неаполе. Чёрту одному известно, где и как они познакомились. И проблема не в том, что он мальчик, совсем нет, а в том, что мальчик совершеннолетний и вылез непонятно из каких дебрей.       — Хм. Слишком мило для из кожи вон лезущей казаться черствее, холоднее и циничнее, чем на самом деле.       — Да что вы говорите.       Он всегда странновато с ней флиртует, — смотрит вот точно в душу, изобличает, читает как открытую книгу. Изобретательно для пятнадцатилетнего парня, но не удивительно для вундеркинда Джорно. Совсем им нечего делать, пока отец семейства Брандо-Какёин-Джованна не дома пропадает.       Норико достаёт телефон и запускает плеер, соединяясь через bluetooth c аудиосистемой.       — Что включить?       — Всё равно.       Она нажимает «случайно», недолго листает треки до первого подходящего и убирает телефон.       — Белый танец, Джорно.       Сам знает, догадался сразу же, без сомнений — и он идёт на её зов, да. Значит, важно было сказать — и важно было услышать?.. Какёин кладёт ладонь ему на плечо, когда Джорно берёт её за руку и приобнимает за талию, как в любом медляке. Он выше её совсем не намного, — их лица практически на одном уровне, и в подобном случае уместнее глядеть куда-то вниз-в никуда под негромкую музыку. Ресницы у Джорно, подмечает Норико, всё-таки на него посмотрев, длиннее, чем у неё, густые и чёрные (не хватало ещё, чтоб ресницы обесцвечивал); прямой нос с совсем маленькой благородной горбинкой и с чуть приподнятым кончиком, как у Джотаро, и, как у Джотаро, красивые пухлые губы; за естественной чернотой волос надо лбом и на висках не видно очаровательных крупных кудрей светлой чёлки, свободной от укладки времён допотопного гламура.       Где он, с кем он сейчас? Да кто знает, пошёл он. Завалил в постель и назавтра забыл о её существовании. Какого только дерьма в жизни не бывает. Нет смысла тосковать по тому, чем обладаешь настолько ничтожный миг.       Медленно, так медленно кружатся, совсем тихо, шажками… Кончики их носов едва ли соприкасаются. Достаточный уровень доверия.       Норико переплетает со своими, ей-богу, костлявыми когтистыми пальцами изящные пальцы Джорно.       — По парнишке скучаешь?       — Да, — он всё-то не поднимает глаз, — и ты по отцу.       — Как же иначе.       Он непременно пожалеет, если придёт в её сон, — и Норико не даст ему пощады, пока не погаснут ночные огни.       Мягко сияющие в тёплом приглушённом свете торшера, светлые волосы расплетаются — Какёин снимает с небрежного хвоста резинку и зарывается ладонью, положив ее на шею, — ногти-острия наверняка кольнули кожу.       Когда придёт в её сон…       Так умилительно — медленно танцевать со своим (ну, почти своим) ребёнком.       Их взгляды наконец-то сталкиваются, и, вопреки дару управлять мимикой, Норико не может сдержать улыбки, заботливой, нежной, потому что нежность разрывает ей сердце.       Больше ни взора, больше ни слова. Джотаро больше не подходил к ней тайком и вовсе сторонился её — только Норико появится, Джотаро уйдёт. Ни одной больше встречи, ни одного розового заката. Трахнул и бросил, вот незадача-то, ага. И скольких он так уже обманул?.. Впрочем, чего и следовало ожидать. Забудь о своей нахрен не нужной любви. Любовь — ничто.       И вряд ли эту нежность можно назвать материнской, как бы ни хотелось. Дурацкий опостылевший набор букв — «нежность». Дурные воспоминания. Дурное сравнение сына нынешней пассии с пережитком прошлого.       «ДжоДжо».       Они движутся в том же темпе и становятся ближе, — Джорно дотрагивается своей гладкой щекой скулы Норико, чуть сдвинув так её чёлку. Какёин смотрит на голубую серёжку в мочке гибкого уха, что Джорно умеет фантастически заворачивать внутрь. Маленькое мягкое у́шко.       Медленно танцевать в темноте… Занятие, должно быть, медитативное, посреди бурь в терзаемой такой чудовищной близостью душе.       За приоткрытым окном снова дождь. Что-то давненько ясно не было.       Далеко позже до Какёин дошло, что школьник-хулиган и бунтарь мог просто-напросто испугаться первых чувств к девочке, особенно если чувства эти внезапно воспылали сильнее, ещё особеннее — когда к тому же после совместного лишения девственности. Норико давит смешок.       — Любовь — ничто, — приглушённо повторяет она, — ДжоДжо. Понимаешь?       — Так Милен Фармер пела, — столь же приглушённо по-проникновенному отвечает Джорно. — L’amour c’est rien…       — … quand c’est politiquement correct. Именно.       Ничто, ДжоДжо.       Однако у Джорно всегда найдётся, чем возразить:       — Просто отрицание — это метафизика любви.       — И, значит, всё со мной ясно? — Какёин даже не пытается отвертеться.       Под тридцатник уже следовало бы прекратить так по-идиотски себя обманывать.       — Предельно ясно, синьорина. Давние первые неудачи уязвляют и вселяют чрезмерную и совсем ненужную неуверенность в себе.       …И если она действительно есть, такая, какой восхваляет созидатель в ноте, слове и мазке на полотне, — этот ребёнок заслуживает всей любви мира.       — Так что, и не пойми неправильно, — продолжает Джорно, — как выразился бы мой дражайший друг, забейте хер, матушка.       — Джорно! — Норико аж останавливается, отстраняется, берётся за его плечи, и хохочет — когда она последний раз что-то подобное слышала, слышала ли вовсе от этого крайне интеллигентно изъясняющегося молодого человека?       — Сугубо из уважения к нему. И разве я не прав?       — Прав, бесспорно.       Музыка играет уже совсем другая, неподходящая, но в том уже нет никакого значения. Никакого значения нет ни в каких морских, плещущихся зеленью жизни светлых глазах, полных засасывающей темноты, кроме этих. Какёин всматривается в них, — кому-то, наверное, покажется, те ничего не выражают, — и она тонет и готова захлебнуться этим морем по собственной инициативе. Морем тоски, пенящимся в жажде безусловной любви.       — Будь смелее. — Джорно способен на вдохновляющие речи, невероятные по объёму, масштабу и силе действия, однако в пару слов персонально для Норико ободрения и чувств смог вложить в сто раз больше. А настоящие чувства бывают удивительно лаконичны.       Amore.       — Хорошо, золотце, — Какёин отпускает его руки. — Слушай, давно мы солнца и неба не видели. Не обидно из Италии-то в вечные дожди возвращаться?       — Плюс к причинам туда вернуться.       Приходит сообщение, — она проверяет телефон, выключив аудиосистему.       Dio mio:       8:17pm Через полчаса буду дома       — Так, Джорно, у нас с тобой есть полчаса на ужин, иначе твой голодный отец из нас всю кровь высосет и сожрёт с потрохами. Поможешь мне?       — Рано он. Помогу.       Вот и что без него Норико будет делать, когда эта золотая птичка упорхнёт устраивать свою собственную жизнь?       — Тогда давай, ноги в руки и вперёд.       — Hai, okaa-san.       Его японский — вот так звучит её щемящий сплин. Ещё и под унылый аккомпанемент капель за окном, — дождь всегда так некстати.