Богово пугало

…Прости меня, Ирис. Сегодня ночью я проснулся от протяжного свиста ветра, который сотрясал оконные ставни, точно готовый вырвать их вместе с петлями. Скинув с себя мятое постельное белье, я попытался вспомнить, что мне снилось, и почему был так рад проснуться из-за этого проклятого ветра. В моей голове ты стояла лицом к мольберту, но я смог мысленно воссоздать движения тонких пальчиков, задумчиво поглаживающих пучок на кончике кисти. Холст был пуст, но ты продолжала вглядываться в него, вызывая у меня улыбку. Ты всегда так делала - могла подолгу стоять перед ним, стараясь наиболее четко представить себе рисунок, прежде чем выплеснуть вдохновение на полотно. Ты была так рядом, мне достаточно было протянуть руку, чтобы коснуться изгиба обнаженной шеи и прижаться губами к убранным локонам волос, вдыхая их цветочный запах. Но я всё ещё был позади тебя, такой дурной и смущенный; как мне вновь посчастливилось увидеться с тобой после пережитого, после этого сумасшедшего празднества бесчисленных утрат и рухнувших иллюзий? Как боги позволили стоять рядом с тобой, подбирая слова так, чтобы не мямлить единственное "прости меня". Твои руки даруют тепло, жизнь и исцеление, пачкаются только в красках, пока ты готовишь новые шедевры, которые, признаюсь, я по достоинству никогда не оценивал. Мои же руки запятнаны кровью вперемешку с меловой пудрой, которой я измарал нашу с тобой жизнь до неузнаваемости. Ты - воплощение света. А я, порочный и обреченный, смелел молить тебя, обессиленно крикнув "останься со мной, прошу". Тогда ты обернулась ко мне, словно ответив на зов, и я был готов выслушать всю твою обиду и гнев на меня, не перебивая ни на миг, однако… Я увидел только пустоту, как две капли похожую на твой нетронутый холст. Пропали твои глаза, губы, будто кто-то нарочно стер твои черты. Сейчас я понял, что глубже уходя в себя, упускаю лица людей, минувшие даты и происшествия. Теперь забыл твоё лицо. Не помню, что было надето на тебе в последний день и о чём мы когда-то душевно разговаривали. У меня не осталось ни одного твоего портрета, а наш бывший дом обратился в скучные развалины. Я сохранил в задворках твоё имя, привычки и обеззараживающую искренность, которой я пользовался, опьяненный, и бессовестно лгал, причинял тебе боль неисчислимое количество раз, и только недавно прозрел, что лучше бы больно было мне, но стало уже слишком поздно. Не так давно я был на могиле последнего "кабана" из Вольной Компании, звавшего меня атаманом. Слышал, он умер от самой обыкновенной человеческой старости, возмутительно. Это же сколько лет прошло? Когда мы были детьми, казалось, что дни тянулись очень медленно. Повзрослев же, мы перестали замечать, как пролетали года. Имея то, что теперь у меня есть, я едва успеваю следить, как сменяются времена года. Всё, что могло пойти не так, пошло не так… Не найдя в себе сил пожелать покоя бывшему товарищу, я проникся завистью к нему, мертвецу, лежащему в рыхлой сырой земле. А потом ушел, даже не поблагодарив за преданную службу. Боги забыли про меня, прировняв к пустому месту. Ни шанса на искупление, ни страшного суда, ничего! Эти напыщенные ублюдки удосужились обрушить на меня только непроглядную дождевую завесу, в которой я неизвестно от кого прятал лицо в ладонях и слушал собственный жалкий вой. Чувствую, как становлюсь невидимым, попросту прозрачным для окружающей толпы людей, давно потеряв интерес к разговорам и поискам общества. Разумеется, прятаться в себя - не выход, когда в тебе и есть проблема: единственное пристанище покоя принимает вид железной девы с обращёнными вовнутрь стальными кольями. Честно, я пытался заниматься рутинными делами, такими, например, как приготовление стола, и черт с ним, что надобности в этом не было. Кажется ли, но вкус пищи я также перестаю воспринимать. Вокруг витают ароматы медовых пряников, тушеной баранины с овощами, пшеничного свежего хлеба и козьего сыра, однако… Стоит взять еду в руки, как она обращается в бесформенную неприглядную массу, поэтому я оставляю попытки насладиться хотя бы едой. Побочный эффект вечной жизни, не иначе. Скорость и реакция тоже уже не те, что раньше. Возможно, когда-нибудь я решусь, и больше никогда не встану с кровати. Безмолвно застыну, как позабытый истукан, порасту паутиной и мхом, раз не берут ни огонь, ни веревки, ни оружия, сколько бы я ни пытался… Наверное, мне стоило стать мудрецом, пояснять простым смертным, что жизнь - это момент, и нельзя растрачивать его впустую. Я бы рассказал почему жизнь прекрасна, и в будущем она станет ещё лучше, необходимо лишь пережить трудности. Я был бы загадочной достопримечательностью Редании, люди со всего света сбегались бы к моему дому за советом или благословением, и только я сам решал бы когда это закончится… В отличие от эльфов, моё бессмертие имеет другую, разрушительную природу. Хотя, судя по книгам, у тех так же начинают плавиться мозги после пережитых пяти столетий. И наверное, мне стоило пойти по пути премудрости, но я слишком устал, а люди спешат занять каждый день планами и желаниями. Они живые, и им до слов бессмертных нет дела. Они настоящие, какими бы склочными ни были их характеры и судьбы. Осознав, что стремление к вечности - это порождение страха и эгоизма, я разобрался: ненастоящий тут только я. Но расслышав издалека, как эхо, знакомый звук шагов, я с улыбкой встречу такого же ненастоящего человека у своего порога.

- Тебе не осточертело существование в несколько тысяч лет? - Ха-ха, прожил несчастные сотенки и уже жалуешься? Вы, люди, такие удивительные создания, можете приспособиться к чему угодно, как и устать от всего, даже от бессмертия. Эй, не делай такое кислое лицо! Так и быть, отвечу на твой вопрос: нет, - пока есть такие, как ты, я буду наслаждаться пребыванием в этом мире. - Такие…как я? - Ну, почти такие, дорогой.

***

Вне времени всё теряет значение. Цветовая гамма беззвездного неба приобретает более мрачные тона, пока последний фон Эверек готовится пережить свою маленькую смерть. Такую тягучую, размывающую изученную тропинку к самообладанию, которое он должен был с гордостью продемонстрировать, но опять проиграл. Остается только первобытное чувство страха и собственные неукротимые уста, судорожно отсчитывающие замершие секунды. Да, его сердце давно перестало быть неким подобием скальной массы, которая помогала ему не думать о потерях и скучать от собственного могущества. Обретя возможность чувствовать, он успел какое-то время насладиться этим: всё казалось великолепным, когда он радовался, и мерзким, когда настроения не было. Прожив ещё время, Ольгерд открыл для себя безразличие мира к его настроению, мнению и вообще причастности. Свет полопал его мыльные пузыри точёным концов веретена, погрузив в беспробудную бессонницу. Известно, что ясно поставленные мысли имеют ценность. Но если человек начинает осознавать себя никем, это ничего не будет значить - пустое сотрясание воздуха. Можно сказать, такие мышления - сор, они не содержат в себе ни толики дельного содержания, одна вода. Но, пожалуй, это та вода, которая точит камень.  Обвинительные полуночные призраки с лицами тех, кого Ольгерд не помнит, вторят язвительные и ненавистные стоны, пуская смертоносный яд под кожу, а невидимые липкие щупальца обвивают его колотящееся сердце, повторяя кровавые завитки, сжимают, выдавливая из него жгучие слёзы, сопротивляться которым он просто не в силах. Ненависть к самому себе заставляет последние крупицы его сущности мучительно сжиматься, а материю - содрогаться. Закусив щеку изнутри, он жмурится до искр, в попытке прогнать едва не обретшие плоть страхи, и дрожит, утыкаешься носом в свое плечо. Обхватывает голову руками, защищаясь, пока все волосы на теле встают дыбом, обданные потоком мурашек.       - Ольгерд, посмотри на меня. Избавитель возвращается каждый раз, когда надежда приказывает долго жить. Фон Эверек открывает глаза, превозмогая себя, хоть это и дается с трудом; его грудь часто вздымается и опускается, будто после битвы, а крупные бусины пота стекают по его раскрасневшемуся лицу, стремясь вниз и впитываясь в простыни. Осознание пугает и подрезает голосовые связки, остается только бессильно хрипеть в этой оглушающей тишине. Припадая к его тонким губам, о`Дим мягко целует их, вынуждает рот раскрыться. Ольгерд отвечает, касается его так впервые за тянувшиеся вечностью годы, но за этим не следуют ни фейерверки, ни мириады летящих во все стороны цветов и даже триумфальных шествий нет. Напротив, он испытывает катастрофически неотвратимое отчаяние, равносильное удару ножа в ретивое, прямо промеж рёбер от одной только мысли, что вдруг он откроет глаза и вновь останется один. Головокружение достигает наивысшей точки, голова тяжелеет под давлением притока крови, воздух плавится и, кажется, его можно потрогать. Фон Эверек царапает короткими обломанными ногтями чужие плечи, цепляясь за них, как за последний оплот рассудка, и чувствует, как кровь бьет по вискам, словно в голове гудит пожарный колокол. Не давая ему зарыться в себя ещё глубже, о`Дим с жеманным милосердием рвет голыми руками на части его нутро, почти сросшееся со своей изнанкой, чтобы наутро опять оставить одного на месяца или годы. "Не бойся, я же всегда рядом," - напоминает он во все времена, и Ольгерд верит, плюнув на вопиющее противоречие, потому что запятые в выражении "казнить нельзя помиловать" расставил он собственной рукой, так до конца и не уловив значения.       - Я рядом, - пересказывает Господин Зеркало в его губы, в долгий умопомрачающий поцелуй, разжигающий внизу пожар, - здесь только ты и я. Он целует его шею, разводя коленом бедра. Перемещаясь кончиками пальцев от широких плеч к лопаткам, о`Дим заставляет его дышать часто и прерывисто. Жгучее томление распространяется по телу, отзывающемуся предвкушающим трепетом между ног. Рваные шрамы - те единственные записки, которые он оставит после себя на собственном теле. Пусть узнают, если захотят, кем был и за что боролся. Кажется, словно окружающее пространство растет, наполняется свежим воздухом, а вместе с ним насущные вопросы, улетучиваются проблемы. Лёгкие, как крылья бабочки, прикосновения поднимаются от голени, тонкой кожи под коленом, выше и выше, пока не находят разгоряченную плоть, ласкают её. Мужчина делает вид, что не удивлен, уловив шлейф откупоренного миро: упрекать о`Дима за поношение догматов человеческой веры и Богов просто нелепо. Низ живота болезненно пульсирует, и это несравнимо даже с ударом меча, но скоро настает упоительная нега.       - Здесь приятно? - О`Дим спрашивает, заранее зная ответ.       - Да… Оголодавший до живых эмоций и ощущений, Ольгерд просит о большем, и о`Дим охотно подкармливает его привязанностью и симпатией, подавая одурманивающий яд на десерт. Суждение о том, что именно о`Дим сделал его таким - недостоверно и сомнительно, поэтому фон Эверек ненавидит эту теорию ровно так же, как и боготворит её. Брались ли весь этот порок и безнравственность от спутанной судьбы с треклятым, или они всегда были где-то глубоко, в затишье, и ждали своего времени? Одна версия хуже другой, да и всё равно уже, в общем-то. Эта новая грань, которую Ольгерд открыл для себя, хоть и догадывался тёмными уголками подсознания, что это было на поверхности с того момента, когда он заново узнал о`Дима. Он ещё помнит, как в первый раз молчал, принимая каждую ласку, каждый изучающий взгляд и каждое неторопливое прикосновение к своему телу - за издевку. Пускай и принимать это было непросто, но он смелел противиться остаткам здравого смысла и пережитому опыту, столь нагло вырывая из памяти то ужасное нечто, что некогда творил, прижимаясь сейчас к своему палачу. Нет, надзирателю. Если бы он хотел вечных страданий бессмертного фон Эверека, то запер бы его в безвоздушном крошечном пространстве, лишенном света и уж тем более собеседника. То было бы куда понятным наказанием. Стеклянный Человек глушит его боль, позволяя отвлечься, чтобы тот не вспомнил, как без сантиментов и лишний раздумий оставил за плечами гору трупов, в том числе свою несчастную жену и любимого брата. Помогает забыть, что это именно он обрек его на бессмертие, а вместе с тем на горькое всепоглощающее одиночество. Оглаживая его бедра, о`Дим покрепче стискивает бока и насаживает на себя до упора, на что Ольгерд извивается, беспомощно хватая губами воздух, будто от удушья. Содержимое черепной коробки плавится, он окончательно перестает сдерживать постыдные стоны, и ему кажется, что безбрежная тьма затягивает в самую глубь своей пучины. Ещё немного, и его мир едва не рушится, пока вестник Конца Света столь плавно двигается внутри его тела, заставляя бешено колотиться истощённое сердце.       - Ну тише, тише, - мягко говорит Господин Зеркало, отчерчивая пальцем контур губ мужчины под ним, и при этом размашисто двигаясь.       - Я..я-       - Потерпи немного. Влажная дорожка от щеки к подбородку, после - к шее и чувствительной груди. Балансируя между пресловутой нежностью и воспетой жестокостью, так, как это нравится бывшему атаману, о`Дим воплощает его фантазии, закольцовывается в движениях, доводя до исступления, когда болезненные стоны сменяются сладкими. Ольгерд закусывает губу, а после вскидывает голову назад, подставляясь под осторожные укусы и поцелуи. Он прикрывает лицо, так отворачиваясь от накатившего угрызения совести и собственной гнусной похоти, но Господин Зеркало перехватывает его руки, прижав их к простыням по обе стороны. Фон Эверек пасует, сыграв свою последнюю попытку, бросает беглый взгляд на руки, переставшие ему принадлежать. После очередных вколачивающих фрикций, он зовет сорвавшимся голосом Тьму тем именем, которым она сама себя назвала, отчаянно, как молитву в предсмертном бреду. "Я умру, если ты остановишься" Прочитав его мысли, о`Дим улыбается им, как снисходительный взрослый - наивности ребенка. Одной рукой плавно скользит по коже запястья вверх, и, отыскав пальцы Ольгерда, переплетает их со своими. Фон Эверек ненадолго застывает, осмысливая, а после этого восхищает Господина Зеркало одним из своих самых испуганных взглядов. Сдается, тому никогда не надоест его горячий темперамент и обворожительная лирическая непосредственность. Толчки становятся немного медленнее, но жёстче, будто удары гвоздей в крышку гроба. Слёзы прибывают, заставляют щеки гореть, а потрескавшиеся губы - щипать, как от перцовки. Очередные полувскрики-полустоны навсегда запоминаются зеркалами, кои так любовно отражают преданного забвению. И уже Ольгерд видит себя в отображении светящихся глаз, но другого - блаженного, свободного и полного сил. Ему нравится эта картинка, по сравнению с которой его утопические мечты о погибели - лишь половина сбывшихся надежд. Он смотрит зачарованно, как на звездное небо, пока им безудержно владеют, а после выгибается своему спасителю навстречу, кончая. Ольгерд фон Эверек готов пожить ещё немного.

***

Полная луна зияющим блёклым пятном просвечивает сквозь плотные облака жемчужно-серого ночного неба, её тусклые лучи навязчиво проскальзывают сквозь оконные занавески, падают на рыжие волосы мужчины, его белые плечи. Проснувшиеся вопросы возвращаются из извилистых закоулков памяти, зависают в спертом воздухе. Чем всё закончится? Куда канут неоценимый печальный опыт, сумятица мыслей, противоречивые желания и невысказанные признания? Там, в бесконечности, лишь разложение на мертвые звенья? Или же продолжение скитаний по земле призраком, пока последнюю крупицу его иссохших костей не разгонит ветер? Или… Как это закончится - остается загадкой уже долгие годы, но почему-то Ольгерду кажется, что, когда наступит закат его жизни, стрелка солнечных часов укажет на Господина Зеркало. Ольгерд не надеется на бесхитростный ответ, потому как знает, правда - лишь вопрос перспективы, но все равно спрашивает:       - Чем я стану, когда придет время?       - У него и спросишь, милый.