Мать Дарины

По ходу своего путешествия я прибыл в местечко Суц. Как в любом из местечек, посещенных мной за время экспедиции, я принялся наблюдать за жителями и расспрашивать их о людях, которые могли бы знать какие-то легенды или былички, или хотя бы старые песни. Женщина, принимавшая меня, предложила побывать на вечерних «поработках» — так тут называли вечера, организованные молодежью для рукоделия, знакомств и общения. Эта широко распространенная ранее традиция здесь, оказывается, была жива, и, по заверению хозяйки, песни на них до сих пор поют столетней давности, если, конечно, кто-то из местных талантов не сочинит похвалу невесте или приглянувшейся девушке. Но этого мне было мало. Окончательно определившись с ценой за постой и пообедав, я отправился гулять по главной улице. Мне бросилось в глаза то, что молодые девицы не прячут кос, но носят рогатые шапочки, опушенные мехом и обтянутые добротной шерстью. По всей округе женщины и девушки уже носили зимой платки или меховые шапки, порой с вышивкой из бисера, но не такие сложные конструкции. Кроме того, «рогатые» головные уборы носили женщины замужние, и волосы при этом прятались. Оглядевшись повнимательнее, я заметил и молодую женщину с ребенком: вот она была в простой круглой шапке, но с височными подвесками в виде круглых пушистых шариков, видимо, искусно сделанных из заячьего меха. Поскольку нравы местечка мне были знакомы еще мало, чтобы не нарваться на ссору, я не стал подходить ни к замужней, ни к девице, но тут мне повезло. Еще немного дальше, на небольшой огороженной площадке (видимо, летнем выпасе) играли дети, самые охочие до разговоров информанты. Сперва, конечно, они слегка дичились, пришлось рассказать, кто я и откуда. Узнав, что я городской, они стали куда как любопытнее и болтливее. Не прошло и десяти минут, как мне поведали пару свежих сплетен, три недурные страшилки, назвали имена двух лучших в местечке сказочников («побасёнщиков» по-местному), и тут я ввернул столь мучающий меня вопрос: — А почему у вас девушки носят шапки с рогами, а замужние — просто круглые? Это что-то значит? Весь отряд ребятишек, от мала до велика, покатился со смеху. Я обескураженно стоял в окружении гогочущих детей и никак не мог сообразить, что же такого мог ляпнуть. Наконец меня спасла рыженькая девочка лет десяти. Она потянула меня за рукав, чтобы я наклонился. — Дядько, — прошептала она громко, — это ж не рога, это уши! А замужние хвостики носят. Я слегка оторопел и спрашивать про хвостики счел излишним. — А… чьи это уши? И почему их девушки носят? — У меня тоже будут, — сообщила девочка важно, но невпопад. — Конечно, — согласился я немедля. — А этот обычай — он у вас давно? — Всегда был, — уверенно заявил мальчишка лет семи и шмыгнул носом в подтверждение. — Это страшная сказка, — выдал «секрет» паренек постарше, — ее только дед Митро рассказывает. Моему брату уже сказывал, ему нынче вторая пятая весна пошла. — Это десять лет ему? — переспросил я и вновь опростоволосился. — Десять — это мне, — объяснила все та же девочка, — это первые весны. А потом вторые начинаются. В будущем годе будет вторая первая. Вот это счет! Но когда я договаривался с хозяйкой об оплате проживания, фигурировали нормальные цифры и деньги… Еще один местный обычай? Но брату паренька выходило пятнадцать. — А девочкам дед Митро эту сказку тоже рассказывает? — Да. Но каждому в свое время, — серьезно подтвердил паренек. Это не могло быть ничем иным, как обрядом инициации, и я приготовился идти куда-нибудь в лес или на отшиб деревни к дряхлому шамкающему старику, или, наоборот, к кому-нибудь вроде старосты. Но оказалось не так и не эдак: дети все также стайкой проводили меня к деду Митро, нисколько не боясь. Жил он в крепеньком доме на северной стороне улицы, и впрямь ближе к лесу, но дом и близко не был крайним. Пока мы шли, мне поведали, что когда-то хозяин дома был бондарем, но сейчас уже не имел былой силы и делал корзины, хитрую плетеную утварь, основы для «ушей», берестяные туески, а порой даже игрушки, особенно когда в крупном селении бывала ярмарка. Жители местечка с удовольствием отвозили на продажу легкий дедов товар, потому что торговля тогда всегда шла бойчее, хоть шерстью, хоть пером, хоть полотном. «Это местечко просто кладезь суеверий!» — успел подумать я, и тут воротца отворил седой дед, слегка кудлатый, но отнюдь не дряхлый. Он был сутул от своей работы, но ходил без палки и не щурился. Когда дети хором начали рассказывать про «дядько из города», он негромко рассмеялся: зубы его были целы, что в такой глуши в его возрасте воистину удивительно. «Наверное, он еще и местный лекарь, — смекнул я. — Где береста и лоза — там и травки всякие, вот и выглядит знахарь получше иных середнячков» — А ну-ка, — только и сказал он, а детский хор уже смолк. — Ступайте по домам — мамки-то давно к обеду кличут, а вы все дядько забавляете. А ты, мил человек, на пороге не стой, коли за делом пожаловал. Я слегка поклонился и прошел в дом. Назвать строение избой язык бы не повернулся. В несколько комнат, изукрашенный резьбой и снаружи, и изнутри, с большой печью, он был даже великоват для одинокого бондаря. Но нигде не было ни стружки, ни лозинки — значит, работал старик где-то еще. Снабженный чашкой крепкого бульона с сухарями, пахнущими то ли тмином, то ли еще какой-то приправой, я начал издалека — про нравы и обычаи, про приметы, песни, суеверия… Он выслушал меня и ухмыльнулся. Умылка у него была на редкость благостная — и в то же время какая-то хищная. «Наверное, все старики так ухмыляются, да не у всех зубы на месте, » — сообразил я и выбросил из головы. — Про уклад тебе старухи скажут, парни — песен напоют, а если выпьют от бато втихаря — еще и похабных. Про приметы спрашивай семейных, особенно у кого дочки на выданье, у тебя за ними писать бумага кончится. А ко мне ведь тебя за другим привели. — Да, — сознался я. — За сказкой. Про уши. — А, — он махнул рукой, — какое там про уши. Это тебе как раз к бабам, про уши-то. Но могу сказать, что другим сказываю. Только, мил человек, пойдем, я мастеровать буду: с пустыми руками баять скучно. Ты желудком крепкий? — Да, — растерялся я. Впрочем, возможно, у него там пахучий лак или снадобье для лозы. — Тогда бери с собой еду, иногда и я сухарик-другой сгрызу. — А мыши от крошек не заведутся? — решил пошутить я, с удовольствием сгребая со стола круглую плетеную миску с сухарями. — Они духа суцилки не любят, — он вновь ухмыльнулся, — но ты не бойся: в ней вреда нет. — Это от нее хлеб пахнет? Очень приятно. — Видишь, нам в радость, а мыши нос воротят. Мы прошли через еще одни сени в комнату вроде марстерской. Тут было похолоднее, стоял запах трав, бересты, еще чего-то непонятного. Хозяин зажег сразу несколько светцов, хотя еще не вечерело. «Точно лекарь», — решил я, оглядывая связки трав, какие-то склянки и коробочки на полке. Дед Митро кивнул мне на топчан, накрытый овчиной, а сам сел на табурет за столик чуть больше этого самого табурета. — Про уши, говоришь, — он потянул из короба на полу пачку тоненьких, как лучинки, заготовок. — Сказ этот не про девкины прикрасы. А про то, как в село пришла мать Дарины. Я сообразил, что так и сижу в обнимку с сухарями, и полез за блокнотом. — Не ерзай, — строго остановил дед. — Что не запомнишь — потом повторю, а сказывать не мешай. Осталось затихнуть, как та мышь, погрызывать сухарики, смотреть на ловкие руки и слушать. — Дело было давно, очень давно. Тут еще говорили по-другому, зверье луком стреляли, силки простые ставили. Да и вообще просто жили, что говорить. Дворов тогда куда меньше было. И вот пришел однажды откуда-то молодарь. Уж усатый, на говор не спорый, но руки справно приделаны. Сказался, что жена у него померла и не мог он больше в том селе жить, и ищет, где приткнуться. Старикам, что совет держали, дал в подарок по хвосту — тогда это была как проверка, что не вор и не побродяга, — и разрешили ставить ему избу с краю и жить, как все живут. Помогли ему поперву, но он и сам многое поделывал. Но охоту пуще всего любил, зверя бил метко, но скорняжничать и готовить другим отдавал. Год прожил, и три — а все не женился. И стали бабы шептать, что сердце у него с женой вместе померло, и отстали от него девки. А потом завел себе вдовец кобеля и стал в лесу прикармливать волчицу. По тем временам была у охотников одна мечта — псоволк. Но дело это было непростое. Надо было сотворить так, чтобы пса с волчицей случить, а потом у нее приплода дождаться, выбрать кутенка и забрать. И многие пытались волчиц кормить, да только дело это неблагодарное: волки по одному не ходят, стаей бегут, и все угощения мигом на всех разделывают. А потом начинают бегать в поселок и сами себе угощение поставлять, а то в голодный год у особника и семью вырежут, и цыпленка не останется. Тогда только облаву делать — какой уж тут псоволк. А у нелюдима нашего нежданно-негаданно пошла по-другому история. Стала к нему из леса и впрямь ходить волчица — как он говорил, видимо, больная, бесстайная. Он ей бил зайцев, а то и кур покупал у соседей, а раз и на ярочку хвостов наменял. Стали поговаривать, что волчица оправилась, и что приручил он ее и вместо пса по лесу водит охотиться, и кличет, как девку — Дарина. И вот настало время входить волчицам в охоту. И вот это уже не выдумка: на спине притащил он волчицу со связанной пастью и лапами, и только лапы развязал и запер в клети. Пес его бесновался три дня, так, что никто спать в округе не мог, а потом вдруг тихо стало. И понеслось по поселку, будто волчица покрыть себя дала, а потом порвала ремни, перегрызла кобелю горло, выломала в клети дыру и убралась в лес. И было бы это байкой, — дед поставил на топчан плетеную игрушку-волка, — да только пса в том дому больше не было. С ним об заклад биться стали, что больше к нему волчица не выйдет, но он водил с собой парней из села и те видели, что он все еще кормит волчицу, и что та носящая. Пробовали иные сами в то место ходить, да все назад ни с чем повернулись: никого к себе зверица не подпускает, ни с чьих рук больше еды не берет, что бы ни оставляли ей, даже печенку гусиную. А тем временем рядом с поселком все чаще стал слышаться вой — нехороший, стайный, охотничий. И вот, когда охотник уже каждый день караулил да ночи едва спал, не вышла к нему Дарина. Он смекнул, что она, поди, логово себе нашла и время ее подошло, и пошел искать. Но ушел недалеко: лежит зверица на талом снегу, вся изорванная, только и спасло от скорой смерти, что широкий ошейник, который на ней после побега остался: не смогли горло перервать. Видать, был на ней дух человеческий, а стая пришла — и с ней разделалась. Не думая долго, вспорол вдовец зверице брюхо, вытащил кутят, и было их всего пять; четырех он там же и бросил на погибель, а одного кобелька и Дарину завернул в тулупец и принес в дом. Два дня еще прожила волчица со вспоротым животом и перебитыми лапами, и кормила своего разъедного кутенка, и обиходила, как могла; но на третий день потянулась к нему, прижалась мордой звериная мать к сыну, да так и издохла. Остался наш охотник со своим псоволком — а что дальше? Кинулся по охотникам, нашел пару щенных сук, да тех вязать приходилось, чтобы не загрызли подкидыша. От коровьего молока и от козьего ровно проку было меньше, чем вреда. Казалось, все, сдохнет щен, но тут судьба словно сжалилась и еще один подарок послала. Когда не стало в дому пса, завел наш хозяин себе курятничек — двух кур да петуха. Видать, меньше стал зверя бить и больше волчице сносить, и покупать яйца накладно стало. И вот идет он в дом, несет за пазухой псоволка своего ненаглядного полудохлого, а в курятнике гам и визг. Он туда — а там лисица курицу тащит, а петух, как ястреб, за нее бьется. Не стал охотник лезть к курам в клеть — припер дверь покрепче, взял лопату, и, едва заметил шевеление у лаза, ткнул туда посильнее. Рассек он лисе лоб и оглушил. Курица задохлась, конечно, но и поплевать: лисица молодая, да сосцы молочные, а больше и не надо ничего. Повязал он лисицу и подсунул ей под брюхо псоволка. Тот сосет с жадностью, а лисица все не в себе. Так до вечера пролежала, до сумерек. Лег охотник спокойно спать за неделю в первый раз, и тут в сенях — скреб-скреб: лисица уже безо всяких пут и с его псоволком в зубах тщится дверь отворить. Не по нраву такое дело хозяину пришлось: надел рукавицы потолще и посадил обоих в клеть, где пса с волчицей случал. Но на следующую ночь пошел до ветру — еле за хвост рыжую поймал под воротами. Сколотил он тогда клеть маленькую, поставил ее рядом с постелью своей, посадил туда лису, а уж псоволка от титьки и оторвать нельзя. Так и ночевали, наконец, спокойно. Два-то дня он каждое утро ходил и похвалялся лисой и живым кутенком — словно за долгие годы наконец язык развязался. Радовался больше, чем за дитятю иной отец. Но на третье утро опять ворота закрыты — и не слыхать его. Пошла на пятый день баба, которая ему всякое стирала да чинила, а ворота изнутри припертые, и дымок нехороший виднеется, и петух орет заполошно. На бабий ор и соседи выскочили, кто в тулупе, кто в исподнем, давай забор ломать. А там и курятник горит, и клеть на дворе горит, и ворота тлеют, и сени — будто кто углей из печи во всему двору рассеял. Орут хозяина, кличут по имени — не идет, решили, что задохся. Но как сени растащили, увидали: лежит он у кровати со вспоротым животом, все потроха наружу, гортань вырвана, подле кровати какой-то малый костерок горит, и от него у него уже волосы погорели, кожа с головы слезла и глаза вытекли. Вонь стоит — не чета выгребной яме, а дыма и нет почти. И ни лисы, ни псоволка так на дворе и не нашли. Собрались старики, стали решать, что с домом делать. Жил один — один и помер, никто ему не наследник. Решили общим сходом одной семье отдать — стариков поселить, больно дом мал, внуки в два ряда за стол садятся. Восстановили сообща забор и сени, да не прохозяйничали там новые жильцы и недели — не пойми с чего дом сгорел дотла средь ночи, и на соседей перекинулось, и старики те сгинули. Размели угли, пошептали всякого бабки — решено было, чтобы место не пропадало, поставить там амбар. Так в него пришли мыши и принесли такую заразу, что в каждом дому хоть кто да слег с кровавым поносом, кто и внутренностями изошел, и дети все померли, а кто выжил из мужиков крепких, стал доходягой — только милостыню просить. Снесли амбар, остатки зерна пожгли, крепче пошептали — а тут возьмись зима злая, и стая волчья уже у самых изгородей зубами клацает. Впору бежать с проклятого места — и кто семейные помоложе и сбежали еще до снегу, — но прочим осталось только волхварю старому челом побить. Жил он от людей далече, был сам по себе, от леса питался, в крапиву и шкуру одевался, с кем говорил — только он знает, но хоть совсем речь человечью не забыл. Кинулись ему в ноги посельцы, старики все свои шепотки-заклятия рассказали, как место чистили, а только хуже становилось. Тот их выслушал, по домам отправил и сказал, что пойдет с лесом говорить. На четвертый день сам пришел в поселок и доложил: — Гневается на вас мать Дарины. Она и огнем сюда приходила, и хворобой, и смертью лютой. А все потому, сказала она, что тот пришлый охотник двух женщин загубил за жизнь свою и восьмерых детей, десять смертей на нем. И дОлжно место, где он жил, очистить, и землю на лопату снять, и самые камни выворотить, а потом насыпать заново и добрейший сруб поставить со всеми постройками и забором обнести, но дверей с окнами не ставить, только крышу покласть, а в порядке содержать все годы эти. И восемь лет никому там не жить, а охотникам в лесу никого о четырех ногах не бить, но уж если зверя в поселке поймаете — дело ваше, как рассудите. И если сделаете все по ее завету, через восемь лет пришлет она двух жителей лесных в этом доме быть. И если обретут они там счастье, то быть поселку в благости до скончания веку и будет обида леса на людей позабыта. А если хоть один завет нарушен будет — все заново начнется. Это все, что сказала мать Дарины. Рассказчик умолк и поставил на топчан лису и лисенка, сплетенных искуснейшим образом. — И что, жители все сделали? — уточнил я и невольно кашлянул: голос мой сел, хоть я за все это время ни сухаря не съел. Быличка вроде бы не была слишком длинна, но за окном стемнело, а голову чуть вело от запаха трав. — Нет, — преспокойно ответил дед Митро, беря из миски несколько сухариков. — И как же?.. — Дважды люди нарушали запрет — и дважды все повторялось: пожар, мор и погибель. Но на второй раз один из крепких мужиков — он потом старостой стал, — сам пошел просить старого отшельника перебраться в поселок, чтобы помочь болящим. Тот нежданно согласился, и уж под его присмотром бросили хулиганничать, и остаток срока простоял сруб без дверей и ставен в порядке. Он снова умолк, с хрустом грызя сухарики. — И кто же пришел в нем жить? — сказал я, задним умом поняв, что подростки, наверное, в этом месте каждый раз так спрашивают, поэтому дед и делает эти остановки. — Пришла пара молодая, муж да жена, со скарбом в мешке да мешочке. Имен своих никому не сказали, узнали о них только, что он — кузнецов сын, а она — лесникова дочь. К тому времени от поселка дворов десять если осталось, домов пустых много стояло, но они сразу к заповедному пошли. И никто им поперек не встал, волхварь не перечил, и первым делом кузнецов сын над каждой дверью вбил по два малых гвоздика, а лесникова дочь обошла весь двор и рассыпала душистых трав. И стал он сам ладить очаг, печь, окна и двери, а она — огород и хозяйство, и пока не был дом готов, ни с кем они не говорили, по другим домам не ходили, и спали в своем доме, как звери в логове — своей одежей только укрывшись. А как стал сруб домом, открыли хозяева ворота и зазвали к себе на новоселье всех, кто еще оставался. А на столе и зайчатина, и перепелки, и ягоды дикие, и мед, и овощ молодой, всего навалом. И только тут разглядели люди, что муж, хоть и молодой, а будто с проседью сквозь русые волосы, а жена — рыжая, с косой ниже пояса, доброй и гладкой, как лисий мех. И старушка одна возьми и спроси: — Хозяева добрые, а звать-то вас как? — Муж мой — Митро, — ответила ей с поклоном лесникова дочь. — А я — Дарина. Снова повисла тишина. Я был готов уже к любой жути. — Стали они жить-поживать да добра наживать, — хлопнул себя по коленям дед Митро, — детишек рожать — восьмеро было. Четверо в отца, трое в мать, а один, говорят, в бабку пошел, карий, как хлебная корка. Митро научил парней величальные песни девкам петь, а Дарина баб — как печь хлеб, чтобы мышь от него сама воротилась. Вот и весь сказ. — И все?! — А чего ж тебе, добрый человек, еще? Проклятие материнское на нет сошло, стали люди возвращаться, а за восемь лет пушнины наплодилось — сколь ни бей, не убывает. Стали все хорошо жить да до сих пор живем, — он поставил рядом со зверьками двух человечков, мужчину и женщину, но когда он их плел, я не видел. Машинально я потянул в рот сухарь — и тот снова отозвался травным ароматом. — Все ли запомнил или повторить чего? — лукаво спросил хозяин. — Как называется эта трава? — брякнул я. — СУцилка. — Потому что растет здесь, в Суце? — В лесу она растет. «Су» на прежнем наречии значило «лиса». Суцилка значит «лисий дух». — А «Суц»?.. — «Лисье логово», — хозяин встал с места, я тоже спешно поднялся. Комната перед глазами чуть поплыла. — Безделки возьмите на память, — широко улыбнулся дед Митро, и отчего-то в полутемной комнате с почти прогоревшими светцами стало жутко. — Спасибо вам большое, — я с трудом сообразил, что засиделся, обнюхался трав, впечатлился рассказом, а хозяин мог и утомиться мной. — Вы так живо все это рассказываете… — Конечно, — он одарил меня еще одной ухмылочкой. — Ведь я там был. Я сгреб подарки и кинулся вон, еле найдя выход из дома, по пути прогремев какой-то утварью, чуть не разшибив себе лба о резной косяк. В лицо бросилась местечковая ночь — со звездами, кругом луны, искристым снегом… Сзади раздался смех. — Простите, если напугал, я не тот Митро, что из леса пришел, нет! Меня пробило стыдом. Опытный собиратель фольклора стремглав побежал от простой былички! Я повернулся. Хозяин дома стоял в воротцах. Глаза его, голубовато-серые днем, в лунном свете сверкнули зеленью. — Я его сын, — подмигнул он мне и скрылся бесшумно, даже воротца не стукнули. Я остался стоять средь дороги с полными руками игрушек, а ниже по улице парни провожали со смехом и гомоном девок в шапочках с настороженными лисьими ушами.