Just breathe!

      Дыхание — это, наверное, одна из самых важных вещей, что может быть у человека. Человек может несколько дней спокойно протянуть без еды и воды, но без дыхания он умрёт в считаные минуты. А здесь, в отравленном радиацией мире, каждый вдох — достижение. Каждый вдох — награда, чтобы жить дальше.       Здесь, сквозь шум ветра и помехи в наушниках полковник слышит сбивчивое дыхание. Дыхание, как награда. Полковник дал себе слово, что никогда в жизни не даст этому дыханию прекратиться. Здесь, в мире, который люди убили, в мире, который люди вывернули наизнанку, вытащив из глубин земли ад и поселив его на поверхности. Здесь тихо трещит счётчик гейгера, здесь вся земля отравлена радиацией; каждая частичка, каждая пылинка на сапогах несёт в себе смерть; здесь эта невидимая субстанция даже через слои защиты вгрызается в плоть, заражает каждую клетку организма, и это только пока онкология себя не проявляет, пройдёт время — и это отразится на организме так или иначе обязательно. И чем чаще подниматься на поверхность из подземного укрытия, в некоторые места которого иногда всё-таки пробирается эта радиация, тем скорее убийственная сила себя проявит. Поэтому слышать, как в этом теперь самом опасном месте кто-то очень близкий дышит, было настоящей радостью. Здесь нету чистого воздуха; стоит снять с себя защитную маску противогаза, как в бронхи в считаные секунды проникнет убивающий яд, который нещадно будет просто рушить всё, что попадётся на его пути, будет оседать внутри, разъедая собой ткани, приводя к скорейшей смерти. Поэтому если что-то вдруг случится — полковник услышит это, он успеет предотвратить всё в момент. Он надеется, что успеет.       Штауффенберг не слишком был рад тому, что он сам согласился брать с собой почти на все вылазки рядового, но парень просится, полковник не в силах отказать. Хафтен и под землёй относится к элите, не смотря даже на то, что он ещё некогда оказался новобранцем в рядах армии Четвёртого Рейха. А уж то, что он регулярно поднимается на поверхность, как настоящий сталкер, — повод зависти каждого. Не то, чтобы рядовому нравилась эта избранность, она ему скорее даже льстила, потому что ничего не вело к тому, чтобы таковым стать. Сирота, чудом спасённый с поверхности во время огромной паники, давки, эвакуации самых резвых в подземелья метро. Помнить бы ему всё это. Зато Штауффенберг его помнил, помнил и помнит все эти двенадцать лет, что провёл в одиночестве под землёй среди тьмы людей, что грызут друг другу глотки даже после войны, что обернулась для них такой жизнью. Даже тут люди продолжают войны, скатившись до самых настоящих животных, которым лишь бы выжить, отсрочив день своей смерти. Даже не верится, что когда-то слово «человек» звучало гордо, не верится, что люди когда-то заправляли всей Землёй. Сейчас человечество, словно земляные черви, сидит в бывших станциях метро, доживая свои последние годы существования и убивая друг друга, тем самым приближая скорее роковой день. Оно даже под землёй разделилось на государства, которые воюют меж собой. Человечество просто само себе подписало смертный договор.       Но все эти двенадцать лет Штауффенберг помнил этого парня, имя которого не знал все эти годы, но смог узнать его самого. Это он, простой двадцатичетырёхлетний лейтенант из Германии, злой волей судьбы занесённый в Россию, когда-то во время эвакуации мирного населения спас шестилетнего мальчишку, затолкнув его в подземелья метро до того, как его гермоворота захлопнулись на долгие годы, никого не впуская и не выпуская. Штауффенбергу и самому повезло оказаться среди выживших на станции Тверская — на одной из трёх станций, на которых потом образовалось одно из самых крупных государств метро — Четвёртый Рейх. На Тверской, Чеховской и Пушкинской стали скапливаться единомышленники с шовинистическими, националистическими и подобными взглядами, так Рейхом эти станции и окрестили. Примечательно то, что все они были русскими, и их лозунг был «Россия — для русских!», так что Клаус не думал, что его, немца, оставят в живых. Но он дослужился аж до полковника и стал командующим одной из частей, а просто потому что эти неонацисты ненавидели всех, но вот немцев как раз уважали, как создателей своей идеологии. Нет, Штауффенберг не был её сторонником никогда, но если бы он захотел сбежать со станций — с ним бы расправились, как с предателем. Поэтому приходилось молча служить, каждый год встречая новобранцев в армию, которую потом отправляли на убой на войну с Красной линией. Всё, как в сороковые двадцатого века, только теперь русские просто били друг друга. Так он и жил, пока в один год среди новобранцев он не узнал ещё одного такого же немца, когда-то очень давно занесённого судьбой в Россию. Вернер фон Хафтен ничем не отличался от других новоиспечённых рядовых, но с самого начала полковник именно к нему пропитался живым интересом. Штауффенберг считался человеком с железным характером, таким же, как его правая железная рука, ведь своя настоящая была утеряна в тот роковой день эвакуации. Правая рука и левый глаз — вот цена спасённых им жизней в тот день и цена собственной жизни. Хоть какой-то жизни. Здесь, на станциях, у полковника был большой авторитет, его уважали и жутко боялись, ведь он выглядел так, что его нужно было бояться, а почему — это уже каждый решал сам для себя. А ведь он никому ничего никогда не сделал. Безэмоциональность — вот его главная отличительная черта в глазах других. Но на самом деле в его душе шла другая война — война боли и надежд, которые гасли каждый день, но которые он продолжал хранить. Он не надеялся уже никогда увидеть свою семью — там, в далёкой отсюда Германии осталась его жена и его сын, и когда Клаус ехал в Россию со своим полком, он где-то в подсознании уже знал, что не увидит их никогда. Сейчас даже неизвестно, живы ли они. Зато он не терял надежды, что ещё найдёт новую семью, что тот пацан, которого он спас, жив и сейчас где-то в метро. Возможно в нём вспыхнули какие-то отцовские чувства, потому он зачастую бродил по трём станциям, не зная даже имени, кого он ищет, но упорно продолжая искать. Столько лет прошло, но перед ним оказался один восемнадцатилетний новобранец в армию — рядовой Хафтен, и он оказался тем, кого искал полковник всё это время. Полковник часто стал дежурить вместе с ним на заставе в трёхста метрах от входа на станцию. Там он и смог поближе познакомиться с ним, там он точно убедился в том, что это тот самый мальчишка, которого он спас и ради которого всё это время вёл поиски, пытаясь избавиться от одиночества. Там, в тусклом свете костра он мог долго рассматривать молодого парня. Мог долго смотреть в его карие глаза, в отблесках костра которые казались кусками золота, мог долго искать на его носу весенний пигмент — веснушки, которые помнят солнечный свет даже спустя двенадцать лет под землёй, мог долго разглядывать длинную полоску шрама, по которому, в основном, и узнал парня, ведь помнил, что у того мальчишки была точно такая же рана. Шрам начинался где-то за ухом, тянулся через висок, едва не задевал глаз и заканчивался у губы, оставляя на ней грубый рубец. Но почему-то даже это не портило этого рядового. Клаусу вскоре даже стало казаться, будто бы этот парень идеален, хотя среди таких же новобранцев в армии были намного более крепкие пацаны. Но именно к Вернеру он пропитался какой-то крепкой привязанностью, странными, буквально нездоровыми чувствами, которые и сделали рядового избранным. Это вызывало непонимание у других. Ну и пусть не понимают, думал полковник. В какой-то момент он даже понял, что наконец снова счастлив, впервые за столько лет после того, как он покинул свою семью. Самое главное то, что Вернер вовсе не сторонился этого внимания от полковника, наоборот, кажется, был тому рад. Штауффенберг не спешит рассказывать о том, что это он на самом деле спас его когда-то в далёком детстве, хотя ничего от этого не будет. Он рад ему и так, всё остальное успеется.       Сейчас Хафтен самый родной для него человек в этом враждебном мире, готовый убить на каждом шагу. Поэтому слышать в динамиках наушников дыхание Вернера было успокоением, особенно в моменты, когда Клаус его не видит. Особенно на поверхности. Вернер скрывается в здании, обыскивая его. Ему это нравилось, он всё время таскал с поверхности какие-то книги, или ещё что-то. Правда, их Штауффенберг тут же конфисковывал на дезактивацию, чтобы не фонили, но потом сразу же возвращал рядовому, чтобы развлекался. Клаус больше успел пожить на мирной не отравленной земле, будучи на восемнадцать лет старше, нежели Хафтен, для которого мирная жизнь на поверхности окончилась в шесть лет. И эти вылазки на поверхность вместе с ним были для Клауса отличным времяпрепровождением, к тому же он многое рассказывал не повидавшему этой жизни рядовому. Но и давал поползать ему самому, отдалённо присматривая за ним. В наушниках есть связь, они друг друга могут слышать, а уж тем более полковник отчётливо слышит, как тот забавно пыхтит в микрофон, ползая по бетонным зданиям. Это и было успокоением.       Внезапно слышится какой-то треск, и в наушниках наступает полнейшая тишина, даже помех не слышно. Тут у Клауса сжимается сердце. Что-то случилось. Он моментально рванул туда, куда до этого уполз рядовой. Что-то действительно случилось. И полковник не ошибся. Он нашёл этого отпрыска по хрипам. Он сам был напуган, но в глазах у него мутнело. Ещё бы, ведь он разбил противогаз, свалившись с лестницы. Тогда у Штауффенберга что-то просто упало вниз, он начинал поддаваться панике. Вернер не дотянет до входа в метро, хоть они отошли от него не слишком далеко, но идти быстро они бы не смогли. Не дотянет. В голове лишь одно решение — жертвовать своим противогазом. Жертвовать собой. Что он и делает, не смотря на сопротивления Хафтена. Но а что остаётся делать? Полковник не сможет жить дальше, если позволит умереть Вернеру, он единственный, ради кого он существует. Он всё это время искал его, он непозволительно сильно за него зацепился. Не может по-другому, не может. Теперь остаётся лишь бежать, бежать к метро.       Полковник теперь вдыхает насквозь отравленный воздух и чувствует смрад, которым от него тянет. Так пахнет смерть. И она, вероятно, скоро ждёт Клауса, ведь теперь он вдыхает её полностью, ничем не защищаясь от неё.       Штауффенберг собирается с духом и хватает уже приходящего в себя Вернера под руку, после чего кидается в сторону спуска в метро. Нужно дотянуть, но он сам уже чувствует, как тяжело становится дышать, как яд изнутри начинает разъедать его лёгкие, как в глазах мутнеет, но главное рядовой теперь защищён и дотянет до метро. Главное спасти его. Штауффенберг внезапно спотыкается и валится с ног, в глазах начинает темнеть.       — Полковник, поднимайтесь! Пожалуйста! — послышалось жалобное над ухом, и Клаус пытается встать на ноги, изо всех сил. Пока это удаётся, но до метро он не дотянет. Теперь Вернер уже тащит его, а не наоборот, как было до этого. Нет, рядовому будет трудно одному, как бы там ни было. Клаус должен попытаться дотянуть до метро. Оно всё ближе, а ноги кажутся всё более ватными, но они несутся, не разбирая дороги, и наконец натыкаются на гермоворота метро. У полковника в сознании всё темнеет в тот момент, когда они оба, чертыхнувшись, заваливаются в метро и дружно катятся вниз, после чего просто падают на старую побитую плитку. Больше противогазы не нужны, под землёй воздух чист. Вернер сдирает с себя чёртову маску и кидает её в сторону, а потом приподнимается на локте, оглядевшись по сторонам. В паре метрах от него неподвижно в куче слоёв брони лежал Штауффенберг, и из-за этих слоёв рядовой не понимал, дышит ли тот, и это его пугало.       — Полковник! — отчаянно завопил он, не смотря на то, что тот был совсем рядом. Ответа не было. Но потом Вернер услышал приглушённое сбивчивое дыхание. Полковник начал приходить в себя.       — Живой, — наконец говорит он, поднимаясь с пола. Давно он так не бегал, конечно. Ещё бы немного, и точно бы задохнулся. — Ты как? — он оборачивается на Вернера и протягивает ему руку, чтобы поднялся.       — В порядке, — негромко отвечает тот и хватается за руку Штауффенберга, поднимаясь следом. Для него было даже как-то оскорбительно, что полковник интересуется его состоянием, когда сам сейчас только что чуть не задохнулся, отдав свой противогаз рядовому. Они оба надышались всякой дряни, но оба выжили. Это самое главное. Они несколько секунд молча смотрят друг на друга и начинают одновременно смеяться. Живы, и самое главное. Сквозь этот смех Штауффенберг одной рукой резко прижимает Вернера к стене у эскалатора, что тот даже не успевает опомниться, и резко вжимается в его губы, что уж точно было неожиданно для Хафтена. Лишь на несколько секунд, а потом отстраняется на шаг, продолжив смеяться. Долго же он тянул с этим моментом, но, чуть не умерев сейчас, понял, что достаточно тянуть. Он лишь заметил удивлённый и несколько смущённый взгляд Вернера, так и оставшегося у стены, а свет налобного фонарика позволил разглядеть лёгкий румянец на бледном лице. В кое-то веки.       — Искуственное дыхание, — с усмешкой пояснил Клаус, а потом хлопнул его по плечу и двинулся к платформам. — Пошли, нам ещё дезактивацию проходить.