fuck it, I love you

      Билли - восемнадцать, и она каким-то чудом смогла пережить очередной день рождения, не пополнив собой ряды талантов, безвременно почивших в самом прекрасном возрасте.       Финнеасу - двадцать два, и, по словам Айлиш, в его морщинах можно наркоту через границу перевозить.       Финнеас едва сдерживает раздражение.       У Айлиш все не слава богу - что не день, то новое мракобесие. Она угрюмо ухмыляется, расцарапывая длинными ногтями надпись на сгибе локтя. Чернила мажутся, оставляя на руке длинные следы.       - Что у тебя тут написано?       - «Подержи вуаль, не то зацепится за катапульту».       О’Коннел совершенно не понимает, что с этой девчонкой не так. Она же отбитая просто наглухо, - сладким шепотом сообщают первые полосы информационных изданий. Финнеас не думая тратит гребанных двадцать минут, - а время, это черт возьми, деньги; его двадцать минут нынче расцениваются на полторы тысячи баксов. Двадцать минут (бесценные! - добавил бы Дэнни), чтобы вставить пять копеек в излишне бурное обсуждение своей личной жизни на каком-то затхлом форуме.       «Билли с Финнеасом иллюминаты».        Пальцы в веснушках стучат по клавиатуре.       «Они устраивают кровавые жертвоприношения во славу одинокому Люциферу».       «На завтрак Билли жрет камни».       - Допиши еще, что я даю себя трахать, а ты взамен мне песни пишешь, - советует Билли, размазывая по лицу какую-то фигню от прыщей, которая наверняка ей не поможет.       Все вокруг говорят, что Билли - дура, но Финнеас не настолько поехавший, чтобы поверить в эту бредятину.       - Да брось, я дура та еще, - Айлиш со смехом выплевывает жвачку, словно заправский верблюд, целясь в позолоченный Грэмми с претенциозной гравировкой «Сингл года». Айлиш вообще не понимает, как так вышло, что образование они получали одинаковое, но О’Коннел вырос умником, а она - дурой. Обслюнявленный комочек едко-розового бабл-гама до цели не долетает, завершив свой одноразовый полет на клавиатуре трухлявого фортепиано.       - Фу, убери это, - Финнеас морщится, словно полчаса назад не вытирал эти же слюни со своего лица.       - Не-а, - Билли не глядя показывает средний палец куда-то в никуда и закидывает ноги с покрасневшими коленками на стену. Каучуковые подошвы оставляют на обоях грязные следы; измученная жвачка остаётся лежать на фа-диезе.       Третья за месяц.       Ну точно, дура.       О’Коннел в день своего девятнадцатилетия оставляет пометку в телефоне, что нельзя не спать по четыре дня и ни при каких обстоятельствах нельзя думать о своей сестре так, как он думает. Сестра - не чертов объект и уж точно не подходящий предмет для мыслей во время бессонницы; он помнит об этом, даже когда восемнадцатилетняя Билли проводит языком по верхней губе и так по-дурацки-сексуально откидывает голову. Уведомление приходит каждый день в пять вечера; в голове - Билли смотрит своим пошлым взглядом, на экране смартфона - «не думай о ней и не забывай спать».       Финнеас до ужаса любит общественную стирку, что не вписывается в портрет владельца дома с тремя ваннами. Билли подхватывает его на тачке, - не на Додже, чью хозяйку только слепой не признает; на отцовском Форде Картина. Парковка у прачечной занимает вечность и еще полжизни; Билли паркуется, словно училась этому в третьем «Need for Speed» и во всех GTA одновременно. Вся дорога от Норуолка до Беллфлауэра намертво впечатывается О’Коннелу в зад - кажется, что он все еще чувствует, как подпрыгивает резиновый коврик под ногами.       Кажется, он вообще еще чувствует что-то.       Билли в своем безразмерном черном худи больше напоминает дементора из порно-пародии; самые унылые в мире солнцезащитные очки разве что на клей к лицу не приклеены - чего не сделаешь ради призрака анонимности. Айлиш стирка совершенно не интересна, у нее тут другие забавы; она пинает тяжелым ботинком автомат возле стены и надеется, что ей выпадет веганский энергетический батончик - выпадает, конечно же, сэндвич с бужениной, и она знать не знает, что с ним делать (съесть - не хочет, а выбросить - против убеждений). Финнеас загружает стиральную машину, пока руки пачкаются в вязкой жидкости для стирки. Жидкость под ногти забивается, крышка липнет, твердой коркой присыхая к горловине. Лучи закатного солнца из заляпанного окна подсвечивают Айлиш, словно статуэтку на стеклянной витрине, пока она танцует под популярную песню на радио; О’Коннел впервые в жизни жалеет, что не умеет ни фотать, ни рисовать - момент беспощадно ускользает, пока просвечивающие на свету пылинки вихрем кружатся вокруг силуэта сестры.       Финнеас часто моет руки - Билли думает, что у него обсессивка в ранней стадии.       Финнеас точно знает, что у него есть только одна обсессивка, но она ходит с цветными волосами и не совершенно не может в эмпатию.       У Билли взгляд такой безразличный, что кажется, Пангея вновь расколется, а она не перестанет жевать свой корнфлекс с вега-зефирками, щедро сдобренный жидким овсяным молоком. Ее губы на вкус - кислые, горьковато-сладкие, когда она вытаскивает изо рта леденец на палочке, что тускло поблескивает в свете неоновых лент под потолком. Леденец со вкусом непонятной дряни делает оборот вокруг своей оси и снова исчезает за опухшими от поцелуев губами, звонко стукаясь об инвизилайны (не рекламные - честно купленные).       О’Коннел никому не признается, откуда на его языке вообще взялся вкус ее губ.       Айлиш ведет себя как ребенок, и этот слух она сама распускает среди всех знакомых, менеджеров и даже водителей. Все попытки намеков на несостоятельность вызывают у нее только смех, она болтает ногами в идиотских носках и лопает шарик жвачки; длинные нити резинки прилипают на зубы.       Айлиш ведет себя как ребенок, когда оскорбленно дует губы и скрещивает руки на груди; ждет, чертовка, что большой брат наконец бросит свои дохрена-важные-дела и обратит не нее внимание.       Айлиш целуется как взрослая; как рьяный собственник кусает нижнюю губу Финнеаса, перекатывая на кончике языка выступившую капельку крови («скоро сможешь пирсинг в губе сделать»). Целует жадно, невпопад, совершенно не в то время и не в том месте; на кухне Клаудия дробит лед для смузи, пока в другой комнате шуршит рубашка ее бойфренда.       Боже, даже нормально пуговицы расстегивать не научилась - проносится в голове у Финнеаса, пока Билли с треском рвет ткань, а потом белыми пальцами перебегает ниже и касается его там, где по идее, не должна касаться. О’Коннелу хочется найти все лингвистические словари мира (включая, конечно же, сборник на тагальском), и вырвать оттуда к чертовой матери все упоминания слова «запрещено».       Финнеас умеет возбуждать всех подряд - девушек, парней, ебанутых; а поэтому Билли на целых две трети в зоне риска. Этот мерзавец даже свою медную шевелюру и темно-голубые глаза в ход не пускает, только острейшим умом без ножа режет; Айлиш чувствует себя тинейджером в пубертате. Как будто съела литр карамельного поп-корна; как будто насмотрелась на слоумо-нарезку Джеймса Дина под музыку Ланы Дель Рей; как будто влюбилась. Коллекция идиотских тонких свитеров напрягает; пальцы в них тонут, словно в светло-серых шерстяных зыбучих песках. Без помощи команды стилистов Интерсекопа О’Коннел рискует выглядеть как бабушка, но Билли думает, что будет ощущать от него тремор в руках, даже если он внемлет ее советам и реально начнет спать в ковбойских сапогах; Финнеасом-то он быть не перестанет. Джеймс Дин и вполовину не такой красивый, и это общепризнанный факт; пусть за общественность говорит только одна Билли.       - Если ты решишь снова волосы отрастить, умоляю, дай мне тебя в блондина покрасить.       - Нафига?       - Парень моей мечты обязан быть блондином.       Руки у Финнеаса абсолютно потрясающие в своей потрясающести - думает Билли, по ошибке таща в рот степлер вместо банана; его пальцы длинные («можешь ими через ноздрю до мозга дотянуться»), запястья вечно в каких-то синяках. Билли перманентным маркером рисует поверх синяков уродливые созвездия, не забыв незаметно приписать слово «идиот» где-то на запястье. Пальцы О’Коннела привычным движением обхватывают медиатор на ноль пять, а Билли думает, что эти пальцы куда лучше смотрелись бы у нее во рту. От нее снова пахнет крепко скученным косяком, Финнеаса это бесит; ровно до тех пор, пока она не прижимается губами к его уху («если бы я не была такой обдолбанной, клянусь, я бы трахалась с тобой все время»).       Финнеас говорит, что она - фея из снов, даже когда эта фея в очередном приступе Туретта пытается перегрызть ему артерию на шее.       Айлиш испытывает нездоровую тягу к караоке. «Тебе что, своих концертов мало?», - смеется Мэгги, пока Финнеас глаза закатывает, мол, видишь, с кем приходится иметь дело. Репертуар напоминает поехавший на всю голову мэш-ап из Бибера и Тины Тернер; Билли забывает слова, но на экран не смотрит, бормоча вместо нужного текста фальшивые вокализы. Финнеас дышит под счет, молясь, чтобы мурашки на руках списали на непроходящую третий день температуру. Билли охрипшим голосом тянет «I hate everything about you», но Финнеасу отчетливо слышится “why do I love you?».       Финнеас не хочет смотреть на Билли - правда, совершенно не хочет, - опять потом на пленке вездесущих папарацци останутся эти кадры, где он смотрит на нее совсем не-так-как-надо; пропускает аккорд потому что - ну черт возьми, - она снова повела плечами, и массивные сережки звякнули, стукнувшись о щеку. Да Билли, если честно, и не красавица даже - ноги всегда непропорционально худые, глаза как у рыбы, и волосы собраны в спутанный пучок; она больше похожа на жертву принудительного экзорцизма, а не на кумира миллионов. Финнеас все в ней находит красивым, от пердежных шуток до неприлично громкого смеха. Пора ей запретить быть такой на законодательном уровне. Хотя бы на территории Соединённых Штатов и стран Шенгенского Соглашения. Если она решит быть соблазнительной в Токио - Финнеас, может быть, даже против не будет.       Вечером Билли ставит на стол сертификат о завершенном курсе лечения от депрессии; утром появляется странное чувство, что девятнадцать ей не исполнится никогда; календарь прилежно отсчитывает дни до следующего дня рождения, обведенного ядовито-желтым, пока Билли гнусаво поет себе под нос («За свои долги мне придется продать душу»)       - Ведь я не могу сказать «нет».       Финнеасу - двадцать два, и он согласен променять все свои будущие года, коллекцию виниловых пластинок и золотых колец - и еще наличкой готов доплатить, - чтобы у Билли был хотя бы один спокойный год. Финнеас снова ловит взглядом через блестящую стенку фортепиано грустные глаза, лучше которых он не найдет ничего; в трахее застревают несказанные те-самые-слова.       - К черту все, я правда тебя люблю.        Билли восемнадцать, и впервые за долгие годы ей почему-то хочется пожить еще.