-----
На стене напротив кровати висит мутное зеркало с разводами от воды из-за неправильного мытья; кто-то говорил ему давным-давно, что нельзя вешать зеркала в спальне и особенно нельзя, чтобы кровать отражалась в них, но единственное, что поднимает Оливера с кровати — это собственное отражение. Собственное отражение — сгорбленный, темный, неровный силуэт, скорчившийся на кровати и спустивший подтянутые ноги на грязный голый пол; в полутьме наступающих сумерек Оливер видит пятна на своем лице, и он ощущает себя животным, когда скользит взглядом по заплывшему фиолетовому глазу, по рассеченной брови и разбитой губе, по разодранной скуле и сломанному носу со следами запекшейся крови на подбородке. Он выглядит как оборотень, который разодрал зубами жертву, пока был в обличии волка, а потом стал человеком. Он моргает. Заплывший глаз не двигается, веко практически не поднимается. Не отводя взгляд от зеркала, он вытягивает ногу и ступней подтягивает к себе брошенную на пол одежду, а потом поднимается с постели и начинает одеваться. День, когда он научился отключать разум, был, наверное, самым лучшим днем в его жизни, но с тех пор он ощущал себя таким животным, что потерял счет всем прошедшим дням, как если бы он никогда и не был человеком.-----
Фрост пихает Барри коленом, пока они едут; он поворачивает голову и смотрит, как проносящиеся мимо огни тоннеля скользят по ее бледному лицу. Она не умеет подбирать слова поддержки, не умеет сочувствовать, не умеет жалеть; но если Барри чувствует, как его выворачивает наизнанку, он знает точно, что она составит ему компанию, если он решит напиться до отключки; и тогда, возможно, алкоголь поможет ему стереть к чертям все чувства, которые он не может игнорировать. — Ты похож на свою собаку, — говорит она. Барри кивает, соглашаясь; именно так он себя и чувствует — брошенной собакой, которую случайно приютили на время плохой погоды, и он не знает, сколько еще времени на улице будет такая чертовщина; в этой жизни, если не условная херня за условными окнами, то ему не на что больше рассчитывать, чтобы получить передышку в череде серых дней и черной усталости. Белая полоса, как говорит Фрост, бывает только на асфальте, на переходах через дорогу. — Хочешь, напьемся? — пожимает плечами она; ее длинные белые волосы собраны в два хвоста; кончики локонов завиваются на груди, на блестящей черной кожаной куртке. Барри не знает, сколько еще раз он сможет обнулять свой разум, надеясь на то, что утром все изменится; но еще меньше он представляет себе возвращение домой, в нору, с бродячей собакой, которая боится его, потому что считает, что ее либо вышвырнут на улицу, либо обидят снова — по-другому не бывает в этой псивой жизни. — Хочу, — отвечает он так тихо, что Фрост наклоняется к нему, чтобы услышать его ответ за объявлением станции по громкой связи. — Давай напьемся.-----
Пожалуйста, продолжай, говорит голос. Оливер моргает. Он научился выключать свои чувства. Игнорировать свои мысли. Уменьшать восприятие физической боли. Но он понятия не имел, что делать с чужим голосом в его голове, который умоляет его двигаться дальше, подниматься с колен, идти, снова идти, снова бороться — и именно тогда, когда ничто не может быть более приятным и желанным, чем опустить руки и просто сдаться. — Я не могу, — отвечает он вслух, просто чтобы услышать свой голос будто со стороны и напомнить себе, что он живой человек. Голос безжизненный, монотонный; не его. Незнакомый. Он давно не говорил вслух. Пожалуйста, говорит голос в его голове; он же наоборот — весь искрится эмоциями и переживаниями; Оливеру даже кажется, что он как будто бы звучит на грани слез. Ты должен двигаться. Ты должен продолжать двигаться. Ты должен сделать это. — Не хочу, — Оливер моргает; он смотрит на мигающую флюоресцентную лампу над хлипкой дверцей кабинки грязного общественного туалета, в которой он заперся. — И не могу. Он откидывает голову в капюшоне толстовки назад, прислоняясь затылком к холодной кафельной стене, пока сидит на бочке унитаза, поставив ноги на опущенную крышку. Можешь. Ты можешь сделать это. Мне нужно, чтобы ты продолжал двигаться, потому что если ты остановишься, я тебя потеряю. Пожалуйста, Оливер. Оливер моргает. Его имя чужим голосом, пусть даже в его собственной голове, звучит так незнакомо и в то же время так странно, как будто тянет его в неизвестность, идти на этот голос, отозваться. Он рисует владельца этого голоса в своей голове, пытаясь представить его. Какого цвета его глаза? Его волосы? Как он выглядит? Как ведет себя? Как смеется? Что любит и что ненавидит? Какую музыку слушает? Что оставляет играть фоном по телевизору, просто чтобы в доме не было одиноко? Оливер мигает; он ловит себя на попытке очеловечить голос в своей голове и смеется — это просто ему не хватает человечности, которую он сам у себя и отключает. Реальность такова, что большинство людей так и подыхают, никогда не встретив своего соулмэйта, но зато всю жизнь слушая пластинки «не останавливайся, не сдавайся» в своей голове; как он, озверелый и агрессивный, позволяет себе распускать слюни из-за всей этой сопливой истории с неизвестным, но Тем-Самым-Единственным? Пожалуйста, Оливер, повторяет голос. Оливер слезает с бочка и отдергивает в сторону хлипкую щеколду. — Да-да, — саркастично говорит он, — двигайся, я понял. Но, несмотря на злую иронию в своем голосе, он уже знает, что снова поднимется с колен; и он практически ненавидит себя за это. И голос в своей голове за компанию.-----
Так легче. Фрост, прикрыв глаза, кольцами выпускает дым изо рта; фиолетовый след помады на фильтре ее сигареты и внутренней стороне ее пальцев, которыми она ее зажимает. Барри пьяно усмехается про себя, наблюдая за ней. Так легче. Чья-то рука обнимает его за плечи; он не знает чья. Он смотрит только на то, как Фрост курит и какой-то парень липнет к ней, пока ее уносит — что бы он ей там ни втюхал «по дружеской скидке», оно здорово бьет в голову. Но так легче.-----
Рев толпы сливается для него в один неясный гул; будто животное, Оливер исподлобья оглядывает их всех — жадных до хлеба и зрелищ зрителей, трусливых гиен. Он не разбирает лиц; только жадность и экстаз. Кто-то хлопает его по плечу; он разворачивается, сжимая руки в кулаки, готовый к новому удару и новому бою, но это лицо вспыхивает в его памяти огоньком: это его агент. Или как их там называют, людей, которые проталкивают тебя на подпольные бои, а потом собирают ставки на то, отобьют тебе почки или нет. Противника, которого Оливер только что вырубил, двое мужчин уносят из поля зрения; Оливер моргает и чувствует, как лицо начинает сводить — будто вымылся из костей эффект анестезии и пришла боль ото всех ударов, которые он не ощущал за адреналином. Он морщится и трогает бровь; на его пальцах кровь. Мужчина сует ему деньги. Оливеру нравится знакомство с ним — они не разговаривают. Приветственный хлопок по плечу, прощальный хлопок по плечу; между ними — пожелания не умереть, стопка заработанных на нем денег и грязное бумажное полотенце, чтобы обтереть рассеченное лицо: бывает, и кастетом прилетает; правил, как таковых, нет. Оливер убирает деньги в карман куртки, надевает капюшон и уходит, не обернувшись; он чувствует, что хромает, но не чувствует боли. Животный разум глушит все. По крайней мере, пока он не доползет до норы.-----
Барри плачет, сидя на коврике у своей входной двери; его колотит. Очертания мебели расплываются перед его глазами в темноте; он смаргивает слезы, облизывает сухие, потрескавшиеся губы, а потом трет лицо ладонями, пытаясь то ли заглушить плач, то ли успокоиться. Это последствия наркотиков, напоминает он себе. Барри, произносит голос в его голове. — Уходи, — всхлипывает он. Собака жмется к его бедру, услышав его голос; Барри думает, что где-то в глубине собачьего разума она может считать себя преданной: у нее и так нет ничего, а теперь еще и коврик, на котором она спала с самой первой ночи в доме, занят человеком, в распоряжении которого вся квартира. Поднимайся, Барри. — Оставь меня в покое, — говорит он тихо. Бедром он ощущает тепло от прижимающейся к нему собаки; ему хочется плакать. Сколько времени прошло с того момента, когда он по-настоящему ощущал чье-то тепло? Не полутрансовые объятия других наркоманов, не рука Фрост, когда она пихает его, подбивая на хулиганство; но настоящее тепло? Осознанное? Реальное? Голос в его голове тихий, спокойный, но полон силы и контроля, которая ощущается в том, как четко он произносит слова, будто расставляет акценты и точки; Барри не хватает этой власти, когда он срывается в очередной раз. Поднимись. Умойся. Прими душ. Смени одежду. Поешь. Ляг в постель и проспи столько, сколько ты сможешь, чтобы завтра у тебя были силы двигаться дальше. — Куда дальше? — спрашивает Барри, уставившись в темноту пустым взглядом; собака дергает ухом и поворачивает к нему голову. — Нет никакого дальше. Я двигаюсь только вниз, ко дну. Я не могу с этим бороться. Можешь, возражает голос. И будешь. Это то, что делают солдаты. — Я не солдат. Ты ведешь бой, Барри чудится улыбка в его голосе; он даже перестает плакать, пораженный тем, что слышит. Называй как хочешь, но это бой. И ты бьешься. И я буду рядом с тобой, если ты позволишь, но ты должен продолжать двигаться. Поднимайся. Барри затаивает дыхание и поворачивает голову; собака перехватывает его взгляд. — Ты тоже боец? — тихо спрашивает ее Барри и легонько, чтобы не испугать, чешет ее за ухом. — Тоже не знаешь, как сдаться? Собака зевает и прикрывает глаза от удовольствия; не веря тому, что видит, Барри осторожно поворачивается к ней всем телом, и неожиданно, впервые за долгое время, он чувствует себя ребенком, играясь с собакой, которая наконец подпустила его к себе.-----
— Не могу представить, — говорит Фрост беспечно, наматывая свою тонкую косичку на палец. — Я нечасто слышу голос своего соулмэйта. Только знаю, что она женщина, — она наклоняется к Барри, упираясь локтями в колени, и с любопытством прищуривается. — Как он звучит? Сексуально? — Низко, — Барри кусает губу, чтобы не улыбнуться; он слышал этот голос только в худшие периоды своей жизни, но интерес Фрост такой живой, что неожиданно заставляет его смутиться, будто подростка. Может он считать своего соулмэйта горячим просто потому что его голос низкий и полон внутренней силы? Можно ли считать сексуальным кого-то, кого ты не видел; кого-то, кто был послан — или связан, или что там обосновывает связь соулмэйтов — тебе, чтобы только ты не сломался? — Он зовет тебя по имени? — Фрост игриво поднимает брови. — Как это ощущается? Барри закрывает лицо ладонями: — Мы сексуализируем единственную причину, по которой я еще не раскачиваюсь на ремне в своей комнате или не валяюсь с передозировкой в подворотне. — Это не господь бог, — отмахивается Фрост. — Не будь святошей. — Мы этого не знаем, — говорит Барри. — Шизофрения подъехала. Барри смеется: — Ты поняла, о чем я! Фрост свистит: — Кто-то влюбился в своего соулмэйта. Барри не отвечает. Болтовня Фрост перетекает на другие темы, так, словно они обсуждали погоду; и Барри радуется про себя, что она не восприняла его молчание как согласие.-----
Боль — размытый сигнал; его мозг как перегруженный компьютер. Он чувствует пульсацию в руке и знает, что это боль, но не знает, как испытать ее. Он не понимает, что делает болевые ощущения другими, отличными от голода, злости и усталости; он не понимает свое тело. Машинально, будто заученный наизусть стишок, он повторяет ритуал: выгребает несколько кусков льда, высыпает их на платок, неумело заворачивает его в кулек и прижимает к руке. Холод. Холод он отличает. Скоро это пройдет, бормочет голос в его голове, тихо-тихо, как будто это вещь, которую он не должен говорить, но она слетает с губ раньше, чем он себя останавливает. Оливер сцепляет зубы, сдерживая желание зарычать; импульс ползет по его челюсти, будто чужое касание, призыв успокоиться: он знает, что не должен срываться на единственное, что напоминает ему, каково быть человеком. Скоро будет лучше, обещает голос. Оливер не верит, но ему нравятся нотки в голосе, названия которым он не знает. Надежда.-----
Барри. Барри моргает. Барри... Барри вздрагивает и сворачивается в клубочек; из-за ломки ему кажется, будто его кости скручиваются в его теле; как если бы они были мягкими, будто губка, и кто-то выжимал их. Барри... — Как ты выглядишь? — шепотом спрашивает Барри и трет лицо ладонью, стирая с него холодный пот. — Ты высокий? Светлые волосы или темные? Гладко выбрит или с бородой? Атлетичный? Барри, я здесь. — Ты не здесь! — повышает голос Барри и тут же срывается на всхлип; говорить с голосом в своей голове, даже если это голос соулмэйта, все равно, что расписываться в психиатрической карточке на прием: это просто голос, который говорит тебе то, что ты хочешь услышать. Даже не реальный человек. Я с тобой, продолжает голос, будто не слыша его. Я с тобой, я здесь и я хочу, чтобы ты выслушал меня. — Катись к черту. Ты не можешь сдаться. Не сейчас. — А когда? — Барри плачет; слезы кажутся ему ледяными на собственной коже — последствия игр наркотиков с его мозгом. — Потом, когда я проживу еще несколько ёбаных дней или недель под наркотой, убеждая себя, что завтра все будет иначе? Я не могу так больше. Я не могу продолжать это все. Но ты продолжаешь, тихо говорит голос. Ты двигаешься вперед, даже когда тебе кажется, что это не имеет смысла. Ты веришь мне. — Я не хочу... Но ты веришь. Верь мне. Просто продолжай двигаться, не останавливайся и не сдавайся. Ты можешь сделать это для меня? Пожалуйста. Барри кусает губу и качает головой. Пожалуйста? Барри, пожалуйста. — Хорошо, — выдыхает Аллен с тяжелым всхлипом. — Хорошо... Хорошо, повторяет голос тихо с улыбкой. Просто продолжай. Верь мне.-----
Кто-то сует нашатырный спирт ему под нос; запах резкий и заставляет его подскочить на своем месте, как будто ему угрожает опасность. Его кости ощущаются тяжелыми и ноющими; они словно бы тянут его кожу вниз. Его рука болит так, словно отделена от тела, хотя внешне она выглядит обычно; только он не может ею пошевелить. Все его тело — сжатый комок нервов. Он слышит, как кто-то заговаривает о том, чтобы вызвать врачей, но это поставит под угрозу все бои, если полиция узнает. Оливер моргает, уставившись на неяркую лампочку, висящую под потолком на тонком шнуре; он не удивится, если, в конечном счете, они бросят его прямо на улице в подворотне, будто псину. Если бы он полагался на свой человеческий разум — было бы тяжелее с эмоциями и мыслями, но животное внутри него более-менее представляет, как устроен мир. И если он о чем и сожалеет, лежа на холодном бетонном полу, избитый, проигравший бой и истощенный, — так это о том, что в его голове тишина.-----
Барри рассматривает свои тонкие, длинные, бледные руки; смотрит, как его пальцы зарываются в шерсть собаки, лежащей рядом с ним, и прислушивается к ощущениям, стараясь ни о чем не думать — только ощущать. Жесткая шерсть, будто волчья; под ней теплая, тонкая кожа. Он гладит собаку, запускает пальцы в ее шерсть, треплет и чешет; и радуется тому, что она больше не вздрагивает от каждого его жеста. Да, она все еще не встает с коврика и не ходит в комнаты, но он сидит с ней и, кажется, он больше не единственный, кому нравится эта компания. Или ему просто хочется так думать. Он смотрит на свои руки, стараясь не думать о том, сколько раз он видел свою кожу, исколотую иглой, под ярким неоновым светом, сжатую чужими грубыми пальцами, и сколько раз он клялся, что больше этого не повторится. А потом оно повторялось. Только бы снять боль, зуд, ломку, одиночество; и еще сто миллионов отговорок на каждый день, на каждый случай жизни. Ему интересно, что сказал бы его соулмэйт на это. Его голос звучит в голове, поддерживает и помогает, но что бы он сказал, увидев Барри таким? Кто бы вообще захотел себе в соулмэйты безнадежного наркомана? Кто бы принял его таким, если он не может принять самого себя? И хотя он старается ни о чем не думать, его мысли возвращаются к этому снова и снова; и он продолжает гладить собаку, как если бы это было ритуалом — может, забота о другом существе хоть раз бы вернулась к нему бумерангом и кто-то бы позаботился о нем самом.-----
Оливер возвращается домой, надвинув кепку на самые глаза, как если бы он был оборотнем, пытающимся прикинуться человеком — он знает, что его взгляд выдает в нем животное; он знает, что людям неуютно, и, в отличие от подпольных боев, он не может использовать их дискомфорт как грязный прием для победы. Он чувствует отвращение к себе и тут же подавляет его: это в нем говорит человек. Человеку не место там, где должен выжить зверь. Ты делаешь то, что должен, вдруг произносит голос в его голове; Оливер застывает на месте, уставившись в одну точку. Ты делаешь то, что поможет тебе выжить. Это хорошо. Это нужно, чтобы выжить. Ты все делаешь правильно. Оливер моргает. — Я не знаю, сколько еще я смогу держаться, — отвечает он одними губами, едва двигая их, надеясь, что никто в поезде не обращает на него внимание. Не думай об этом. Просто держись. Столько, сколько ты сможешь. Я буду рядом с тобой, хорошо? Ты не один. Я с тобой, Оливер. Я не могу тебя потерять. Поезд подъезжает к платформе. Оливер чувствует себя ускользающим; он словно бы пытается удержать себя самого в руках и утекает сквозь собственные пальцы, словно песок.-----
— Иногда это пугает меня, — признается Барри, чуть ссутулив спину, будто защищаясь от непонимания Фрост. — Сколько таких «почти» у нас было? Когда мы «почти»... Фрост надвигает рукава на костяшки, не встречая его взгляд: — Дохера. — Я просто... не знаю, — он передергивает плечами. — Я не хочу продолжать это все, но я не знаю, как остановиться. Вдруг следующее «почти» станет последним, а у меня даже не было шанса попытаться изменить это? — А что говорит тебе твой голос в голове? Они отступают в сторону, чтобы дать людям выйти из вагона. Барри опускает глаза, словно боится, что кто-то увидит по ним, что он наркоман; это пугает и смущает его, и заставляет стыдиться себя. Он подавляет отвращение. — Одно и то же, — вздыхает Барри. Фрост тянет его за руку за собой в вагон. — В основном, он говорит, что я должен продолжать, но иногда... Иди нахер! Барри застывает с открытым ртом; Фрост разворачивается к нему. — Что? — спрашивает она. Но Барри не успевает ответить, когда вдруг слышит голос своего соулмэйта — но не в голове. За спиной. — Толкнешь меня еще раз и я сломаю тебе руку! Барри резко оборачивается и видит двоих мужчин на платформе; из-за окружающих их людей он не может рассмотреть их, видит только черную одежду и кепку, скрывающую лицо одного из них. Его соулмэйта. — Фрост, это он, — Барри бросается на платформу, расталкивая людей, но двери вагона захлопываются перед его лицом. Прилипнув к стеклу, будто ребенок, он смотрит из уезжающего поезда, как его соулмэйт уходит. Он не видит лицо.-----
Фрост флиртует с полицейским на станции метро, чтобы им разрешили посмотреть камеры и хотя бы попытаться опознать мужчин на платформе. Из-за кепки нельзя разглядеть лицо, а единственный опознавательный знак — это повязка, которая прижимает его сломанную руку к груди; Барри видит, как они почти начинают драку, и как его соулмэйт разворачивается и уходит — резко, словно кто-то сказал ему не надо. Его сердце замирает. Мог это быть он сам? Копы просматривают другие камеры; Барри теряет надежду — везде, где он попадает в объектив, кепка прячет его лицо. Может, это не судьба? Может, он не должен знать, кто его соулмэйт? Может, если его соулмэйт отвергнет его, он больше не сможет слышать его голос в своей голове? Что тогда с ним станет? — Попался, сукин сын, — бормочет один из полицейских и ставит на паузу. Барри бросает на него короткий взгляд, а потом наклоняется ближе к экрану. Он не узнает это лицо, никогда его не видел, но мысль о том, что это лицо его соулмэйта, подкашивает ему ноги. Осталось найти его. — Можно нам снимок? — спрашивает он. Коп качает головой: — Нельзя, если у вас нет полицейского значка. Барри прочищает горло. — Возможно, он у нас есть.-----
Джо даже не смотрит на него, когда убирает значок во внутренний карман пиджака. — Спасибо, — говорит Барри тихо ему в спину. — Что он сделал? — остро спрашивает Джо, глядя в экран, и передергивает плечами. — Кинул тебя на дозу? Барри кусает кончик языка, моля себя не срываться и не отвечать — Джо ничем ему не обязан, но он приехал, чтобы помочь, пусть даже они не общались нормально несколько лет. Джо — ходячее напоминание о том, как много у него могло быть, если бы он не разрушил все своими руками, когда скатился в наркотики, несмотря на все попытки приемного отца помочь ему. Это было его виной; Джо всегда хорошо напоминал ему об этом. Как сейчас, когда он помогает, пусть даже они оба знают, что это последнее место, где Джо хочет быть, и последний человек, которому он хочет помогать. — Он его соулмэйт, — тихо отвечает Фрост вместо Барри. Джо бросает на нее косой взгляд, но ничего не произносит. Он забирает распечатку снимка у полицейского и всматривается в нее. — Я прогоню по базам, — говорит он сухо, — но ничего не обещаю. Барри кивает вместо благодарности; он уверен, что Джо она не нужна.-----
И когда его телефон вибрирует входящим сообщением, он сидит со шприцем в руках, в одном шаге от нового срыва; и даже в этом вмешательстве ему чудится воля его соулмэйта. Джо прислал короткое сообщение — только адрес и имя. Барри читает его про себя. Оливер.-----
Повязка мешает ему. Оливер борется с ней, будто пойманное в капкан животное; она мешает ему биться, мешает ему продолжать двигаться, мешает ему выживать. Она делает его слабым, а слабые не могут выжить. Стоя на лестничной клетке, он борется с дверным замком: чтобы открыть дверь, нужно дергать ее на себя одновременно с поворотом ключа, а это непросто сделать одной рукой. Он сжимает зубы и соображает, как сделать так, чтобы открыть дверь и не сломать в процессе вторую руку, когда вдруг слышит голос. — Это ты. Будто грабитель, пойманный на попытке взлома, он резко оборачивается; его животный разум реагирует на знакомый голос раньше, чем он успевает осознать, откуда знает его, и несколько мгновений он просто испуганно таращится на лицо молодого человека, застывшего в нескольких шагах от него с переплетенными пальцами и заплаканными глазами. Он выглядит таким юным и невинным; так неловко сжимает свои руки. — Что случилось? — спрашивает он совсем тихо, разглядывая лицо Оливера и боясь подойти. Он моргает — и слезы текут по его лицу; слезы, которые поражают и пугают Оливера еще сильнее. — Я... — хрипло начинает Оливер и не может продолжить. Я животное? Я чудовище? Я не знаю, как выжить и защититься, кроме как быть агрессивным? Слова не складываются; Оливер даже не понимает, он ли это говорит — он не чувствует движения своих губ и языка. Но парень всхлипывает, услышав его голос. А потом вдруг импульсивно бросается вперед, к Оливеру, и обнимает его, заставляя Куина отшатнуться назад и практически прижаться к двери своей квартиры. Он боится объятий так же, как боится всего человеческого, всего эмоционального, сильного и возвышенного, недоступного разуму животного, а если и понятного, то только в виде способа, которым люди могут разрушать других людей. В его мире никто не обнимает других людей, если не хочет всадить нож в их спину. — Я двигался, — плачет парень, прижимаясь к нему, будто маленький ребенок. — Как ты и говорил мне. Я продолжал двигаться, я... о господи, я не могу поверить, что я тебя нашел. — Я... — испуганно произносит Оливер, пораженный тем, что голос его соулмэйта впервые раздается не в его голове, но рядом; тот же голос, который держал его на плаву столько времени. — Тоже... двигался. Ты... существуешь? Парень хмыкает сквозь слезы и отстраняется — ровно настолько, чтобы видеть его лицо. Оливер всматривается в него удивленно; у него светлые глаза, зеленые, и белая кожа; и он высокий, тонкий и хрупкий. Как в ком-то настолько хрупком могла заключаться такая сила, что заставляла Оливера снова и снова подниматься с колен и продолжать двигаться? Он не знает. Но очень хочет понять. — Не радуйся раньше времени, — отвечает парень и снова хмыкает; и снова плачет. — Я, вроде как... сплошное разочарование. Надеюсь, ты не следовал моим советам, у меня... с ними не очень. Оливер улыбается — неожиданно для себя; это странное чувство, оно приносит ему облегчение. Он не может вспомнить, когда в последний раз он улыбался. Он умел скалить зубы, он помнил. Но умел ли он улыбаться? Это разве не то, что делают люди, не животные? Граница размывается в его сознании. Наверное, это уже и неважно. — Если честно, — отвечает Оливер, — до поры до времени они работали. — Тогда хоть кому-то они не разрушили жизнь, — всхлипывает парень со слабой улыбкой. Он прижимается к Оливеру снова; Куин осторожно обнимает его здоровой рукой, надев кольцо брелка ключей на свой палец. Он чувствует его тепло через одежду; это ощущается хорошо. Странно и хорошо. Практически незнакомо. — Спасибо, — бормочет Оливер, — что не давал мне сойти с ума и... сдаться. Плечи парня вздрагивают; Куин машинально обнимает его крепче. — Не думаю, что я бы оставил тебе много выбора, — шутит парень со слезами в голосе. — Ты не оставил мне его вообще. Спасибо за это... тоже. Я бы остановился давным-давно... если бы не ты. Оливер знает это чувство слишком хорошо. — Но знаешь, что по-настоящему паршиво? — спрашивает парень, поворачивая голову, чтобы посмотреть на него. — Что? Парень разглядывает его лицо; Оливер ищет в его глазах отвращение, но не находит. И не может привыкнуть к этому. — Теперь нам точно нельзя сдаваться, — отвечает парень. — Придется двигаться дальше. Нельзя останавливаться. Только не теперь. И, несмотря на слезы, его глаза горят; и Оливер больше не сомневается в том, что в нем заключена невероятная сила — он может не понимать, но он верит чутью. И он чует ее. И чует, что теперь он действительно не один во всем этом. Животные не умеют верить и надеяться; может, пора попробовать побыть человеком. — Ты прав, — с облегчением усмехается Оливер. — Это и правда паршиво.