Я умираю каждую ночь

Не то чтобы он ничего не понимал. На самом-то деле, Мэн Яо — Цзинь Гуанъяо, спасибо, папа — не был глупцом. Порой притворяющийся недалёким, от искренней детской наивности он избавился раньше, чем ему хотелось бы. Позже, чем стоило бы — спасибо, мама. И стоило бы, наверно, многое сделать иначе — многое сделать вообще, чего-то вообще не делать. Стоило бы. Но. Не то чтобы он верил в победу. Не Минцзюэ был костью в горле. Ни проглотить, ни выплюнуть. Хуже человека и не придумать — предвзятый, грубый мужлан, как сказала бы его матушка. Моралист — за неимением матушки сказал бы сам Гуанъяо. Слово это в его уме давно уже обрело оттенок ядовитого пренебрежения. Не видеть дальше своего носа и судить других по себе — вот и все, что они умели. И дохли за это, как мухи. Сдох бы и Минцзюэ — с такой-то убийственной прямотой. Гуанъяо поражался, как его вообще до сих пор никто не убил. До поры до времени. Кровь Жоханя на руках пьянила не хуже лучших отцовских вин. Будь его воля, он не поступил бы так же, как поступил — страх, запертый внутри, он смог вызволить лишь спустя неделю после той победы. Заперся в своих покоях, как только это стало хотя бы минимально прилично, и выл высоко и жалко. От бессильной злости, от не затухающей ненависти к уже мёртвому человеку, не ставившему его ни в грош. Вэнь Жохань был отвратителен с подчинёнными. Будь его воля, он и вовсе не пошел бы к этому человеку. Пусть бы кто-то другой терпел тщеславие и презрение, пресмыкаясь перед Бессмертным владыкой чуть ли не чтобы выжить. Порой ему казалось, что в Безночном Городе даже чтобы сделать вдох, нужно спросить разрешение. И ещё одно — на выдох. И все же там шансы были. Не то чтобы с Минцзюэ их не было. Гуанъяо все же не был глупцом, в самом деле. И зачем бы ему проигрывать? С чего бы? Убить Хуайсана было простым путем. Охрана — пустяки, в отличие от бессмертного воина, который сам себе ходячий щит. Хоть в огонь упадет — невредимым выйдет, только на теле брата на пару часов ожоги появятся. Не будь Хуайсана, с Минцзюэ и не пришлось бы что-то делать. Но... Почему-то же он искал способ. Как убить бессмертного. Все было так просто, а он шел сложным путем. Возможно, была в его душе капля надежды — глупой, наивной, последнего отголоска его детской мечтательности. Подобно тому, как он когда-то верил, будто нужен отцу, будто достоин любви сам по себе. Не было ни капли достоинства в этой мечте, да Гуанъяо и не жаловался. Достоинство он оставил ещё раньше, чем наивность — ещё при рождении, родившись сыном шлюхи. Что не станет мстить. Что все равно уже. Что за столько лет в агонии забыл давно о братской любви. Что ненависть не придет. Что будет... Благодарность? Глупая надежда. Он играл фальшивые ноты на струнах гуциня. Как будто на струнах своей души. Только такая мелодия — кажущаяся совершенной, но столь отвратительная в своей сути — ему и подходила. Боль Минцзюэ отдавала полынно-горьким привкусом на языке, словно осознание последствий. И, чувствуя, как вся его жизнь, все, чего он так долго добивался, медленно и мерно дробным стуком капель стекало меж пальцев временем, которого у него все меньше с каждой струной оставалось... Не то чтобы он о чём-то жалел.