Шесть смертных грехов

      Глава 1       Те, кто слышат безмолвные крики        Сейчас балкон кажется мне последним безопасным местом. Последним выходом.        Балкон не застеклён — выход открыт. Лишь холодная бетонная перегородка отделяет меня от (свободы). Она одновременно и удерживает меня вертикально, не давая сползти на пол, и морозит спину, усиливая дрожь. Я выглянул наружу. Сделал это быстро, как парень, которого девушка попросила не подглядывать за её переодеванием, и невольно улыбнулся. Даже хорошо, что у меня не было другого варианта, кроме этой душной квартирки на последнем этаже — больше успеешь увидеть, пока летишь.        А ведь мне есть что вспоминать. Была Ленка, были тренировки, были двадцать восемь книжек и три энциклопедии… Я верю и одновременно пытаюсь лишний раз убедить себя в том, что даже у сироты из приюта могло быть счастливое детство. Не поздновато ли, подумал я, оглядываясь снова. Прям насмотреться не могу. Манит. Что-то же загнало меня сюда, что-то превратило эту бесполезную захламлённую пристройку в край мира. И что-то выделялось из вспомнившегося мне перечня. Тренировки меня не бросали, я сам бросил заниматься; книги не переставали общаться со мной, они вообще не разговаривают, хоть и рассказали мне столько всего. Проклятая Ленка. Ленка, Леночка, Ленуся. Но нет, нет, не из-за неё я вжался в стену, словно ждущий расстрела арестант. Лень мне жить без неё, что ли?       И всё равно мне хочется кричать, вспоминая Лену. Впрочем, такое желание появляется у меня часто. Возможно от того, что я не могу. Я не могу кричать. Я немой. Мой крик — бессмысленная хаотичная жестикуляция: человек, обжегший палец об плиту.       Ленка обещала выучить язык жестов. Обещала и обещала, говорила, как ей нравятся мои длинные пальцы… Мне же приходилось уповаться её красотой с помощью карандаша и листка бумаги. У меня ужасный бегающий почерк. Мысли несутся быстро, рука не успевает. Тренер хвалил мои быстрые руки, называл меня Рокки Марчиано. Однажды он отдал мне кнопочный телефон. Сказал, мол, надоело, мучение какое-то, руки от холода дрожат и по кнопкам попасть невозможно. Он быстро тараторил, словно серии ударов выбрасывал. Только я знал, что он врёт. Его руки дрожали не от холода, а от многочисленных повреждений мозга. Сколько же ударов он пропустил за свою ничем не примечательную карьеру. Тренер хмыкал, принимал защитную стойку и отвечал, что ни одного. Все лгут. Кто-то от стыда, кто-то потому, что он лживая тварь. Терпеть не могу кнопочные телефоны. До половины букв приходится продираться. Прям самое оно, когда хочется выпалить «ты такая красивая сегодня». Но дареному коню в зубы не смотрят. Кстати, о том, как он потерял два зуба, которые точно когда-то белели на месте золотых коронок, тренер рассказывал честно и без всякого стыда. В армии выбили. Сам виноват, полез в бессмысленную драку. Да уж, мы с ним одного поля ягоды. Поле непаханой работы над управлением гневом. Я был удачливее — мои зубы на месте, чего не скажешь о том комбате, который в мой вещевой мешок полез.       Вдруг именно армия меня так ранила, что я на балконе застрял, как в чистилище? Мы ведь там далеко не из травматов стреляли. Скольких людей перемолола эта устаревшая глохнущая машина, выплёвывающая чёрный дым неоправданных ожиданий. Будь проклят наш координатор, мелкий политический агитатор и взращиватель юных патриотов. Пускай горит в огне пылающих книг о благородных воинах, ну почему только такие и были в приюте для мальчиков. Повезло тем, кто вообще ничего от армии не ожидал, кому пришлось пойти. Как пришли, так и ушли. Я же действительно хотел оборонять людей. Сограждан своих, а не рюкзак с личными вещами. Но нет, снова нет, я слишком рано покинул пятую роту, чтобы масса накопленных воспоминаний вытеснила меня на балкон. Та драка оборвала мою военную карьеру. На балкон меня загнали запахи.       Всевозможные ароматы, душки и букеты не входили в обширный список недостатков квартиры, с которыми я смирился при подписании договора об аренде. Да даже если бы и входили… Смешная, жалостливая, я бы даже сказал, цена, на раз бы их перекрыла. Я же не мог ожидать такого! Первым я учуял запах еды. Не удивительно — я частенько недоедаю, эта привычка ещё в армии появилась. Странно было то, что я ощущал запах лакомств, которых сроду не водилось в моём холодильнике, я даже не пробовал их ни разу, откуда мне… Но с каждым вдохом я безошибочно улавливал тончайшие ароматы специй, соусов и подлив, едва не чувствовал у себя на языке тающее мясо и каким-то образом знал, что это именно стейк из говядины породы вагю. Уже после я почитал о том, что это за лакомство. Боже, мне б так жить, как тем коровам. Хотя бы пару лет.       Само собой, подобные гастрономические издевательства пробуждали небывалый аппетит. Я бросался варить пельмени, в кипящей воде блеклые, как кожа утопленника. Мне было всё равно, запах помутнил мне рассудок, я наелся бы до отвала и землёй. Всё менялось, когда я садился за стол. Ладно бы возвращались реальные запахи, так было бы честно как по отношению ко мне, так и по отношению к разлезшимся комкам теста и хрящей. Нет, от новых запахов меня едва не стошнило прямо в тарелку. Пахло плесенью, пахло смертью, пахло зарождающейся жизнью. Я словно очутился посреди доисторического болота. В тот день я не поел.       Кем бы ни был мой невидимый парфюмер, он никуда не делся на следующий день, лишь сменил амплуа. На перевоплощение у него ушли почти сутки, так что к ночи я уже расслабился и стал совершенно не готов к обрушившимся на меня ароматам. К такому не подготовишься. Собираешься весь день на свидание, с самого утра волнуешься, а потом приходишь в обусловленное место и видишь, насколько она не из твоей лиги… Что ты там готовил, уже не важно. После той ночи я точно знаю, как пахнет женщина из высшего легиона.       В мои ноздри проникал жар пустыни, сменяющийся ночным холодом, пары горячих источников и кисловатый аромат вина. И мускусный запах лошади, табуна лошадей. Той ночью я не заснул. Начало нового дня обозначила пропажа дивных запахов. Они выветрились, будто кто-то побрызгал аэрозолем с ароматом «обыденность». Как же я ждал возвращения ночных наваждений. Парил, словно призрак, меня не отпускали видения. Часы тянулись бесконечно, а ночью меня не ждало ничего, кроме досады. И я завидовал вчерашнему мне.       Зависть скоро сменилась тоской и уныньем. Даже будничные запахи пропали. Вдыхая, я самого воздуха не чувствовал. Я не ощущал, что живу. Следующий день заставил меня бояться за свою жизнь. Сегодняшний день.       Меня разбудил запах гари. Я не понимал, где нахожусь. Осознание обрушилось, как артиллерийский залп. Я на поле боя. Ноздри забивала пыль, дым и токсичные газы. Я спрятался в ванной, словно в блиндаже и на короткую, блаженную секунду почувствовал себя в безопасности. Стоило взглянуть, закрыта ли дверь на задвижку, как стены моего воображаемого бункера рухнули. Я буквально увидел, что сквозь щель между полом и дверью просачивается ядовитый зелёный туман. Слетела задвижка, распахнулась дверь, и я рванул за линию фронта — на балкон.       Пока я бежал, пригибаясь, я поражался разнообразию зловоний войны. Пот, кровь, солёные слезы, порох и горячий метал, смеси, обжигающие носоглотку. Даже ароматы еды не могли похвастаться столь разнообразным меню. Не знаю, то ли моё воображение подстёгивало то, что я много книг о воинах читал и вообще служил, то ли человечеству взаправду понадобилось ужасающее количество инструментов войны.       И во мне зарождается гнев. Каждый новый запах его разжигает. Моторное масло, бензин, напалм… Я пробыл в армии совсем немного, но уже ненавижу современную войну. Зря тёмная сторона натуры извергла что-то, кроме меча и щита. А какой честной была бы битва, если бы все сражались голыми руками! От серного запаха пороха я сам готов взорваться.       Яростная злоба засела со мной на балконе. Я злюсь на предательницу Ленку, на бесполезную армию, не давшую мне ни образования, ни карьеры, даже на бетонную стенку злюсь. Раздражает её холодная, спокойная твёрдость. Но больше всего я сейчас злюсь на собственные глаза. Они меня обманывают. Мне кажется, что за дверью балкона кто-то стоит.       Я вспоминаю, как в школе мальчик покрупнее смеялся над моей фамилией. Как и тогда, гнев пересиливает во мне страх. Ни смешное прозвище, ни паршивая с рождения жизнь не дают права издеваться над человеком. Да к чёрту остальных! Как вы посмели издеваться надо мной! Сквозь балконную дверь я влетаю на поле боя, готовый ко всему.       Сражение закончилось, а глаза таки солгали мне. Внутри стоял не один. Сжав кулаки и набычившись, я разглядываю переживших битву. Противная могильная мгла, которая всегда укрывает поле после боя, скрывает их от меня, как раненных от санитаров. Силуэты то появляются, то исчезают в ней, и я могу одновременно сосредоточиться только на одном. Ближе всего ко мне огромная фигура со здоровенными багровыми кулаками. Он по локти в крови, думаю я, но разглядеть не успеваю. Я узнаю второго. Это тот красавец солдатик, из-за которого меня прогнали из роты. Я настолько завидовал его точёным чертам, что даже хорошенько помяв ему лицо, всё равно продолжал хотеть такое же. На этот раз папочка-генерал тебя не спасёт, думаю я, как вдруг из-за кулис выскакивает самый настоящий клоун, только почему-то в тёмных очках-авиаторах. Я не боюсь чудиков в гриме, но всегда чувствую беспокойство, когда не могу взглянуть человеку в глаза. Будто тогда у него преимущество передо мной. Это ерунда, по сравнению с тем, что я увидел потом. Словно из-под земли появился огромный человекоподобный крот в деловом костюме, прижимающий к себе счёты. Он посмотрел на меня, а потом привычным движением передвинул у себя пару костяшек. Нормальный человек таращился бы на такое во все глаза, и скоро усомнился бы в своей нормальности, но меня постоянно манила последняя фигура. Она завлекала меня сильнее, чем пустота за балконом, завораживала сильнее, чем бесконечная мощь, чем ответы на все вопросы. Она постоянно пряталась за остальными. Все молчали. Больше всего бесила немота клоуна.       И вдруг я понял. Это конец. Они — воплощения моих грехов. Живые памятники вспышкам гнева, зависти, тоске в детдоме и постоянному недоеданию, провоцировавшему на кражи еды, желаниям большего от Лены и ещё бог знает чему. Никто не знает обо всех своих грехах, подумал я, смотря на крота. Но недаром говорят, что всем воздастся. Я грешил, и вот они пришли меня наказать.        — Да, — сказал крот. У меня внутри всё оборвалось, будто я таки выпрыгнул с балкона.        — Да, мы Смертные грехи. Но наказывать? Мы-то?! Боже упаси.       Мы пришли тебе помочь.