Я хочу тебя как есть О, я хочу сейчас и здесь Во всём величии наготы Я должен успеть сделать что-нибудь правильно
Придворный бал в честь именин Великого князя Николая Павловича проходит в точности как все прочие придворные балы: многолюдно, однообразно и утомительно. После единственного танца Николай, не обращая внимания на взгляды старшего брата, берет бокал шампанского и отходит к старикам, со всей вежливостью принимая поздравления и мечтая об окончании вечера. Краем глаза он замечает, как чересчур набеленные дамы перешептываются, прикрываясь веерами, а их дочери-кокетки из тех, что остались без пары на этот танец, хихикают, наклоняясь близко-близко друг к дружке. Конечно, Николай все выдумывает, и не он причина их сплетен, но настроение это поднять не может. Были времена, когда он и Александра Федоровна, которая тогда еще была Шарлоттой, весь вечер порхали в танце, не останавливаясь и не отрываясь друг от друга. Тогда и музыка играла лишь для них, и блеск света, отраженного хрусталем люстр, не слепил их, а лишь придавал удали. И сам он был беззаветно влюблен и не чувствовал ни капли выматывающей усталости. Казалось бы, юноше, которому исполняется двадцать четыре года, не пристало чувствовать усталость. Он и не чувствовал бы, но балы эти, бесконечные приемы, на которых он как брат государя обязан присутствовать, которые впустую тратили его время и отнимали силы, на которых интриги оплетали его, пока сам он мог лишь потерянно стоять в одиночестве… Сейчас он только брат государя и может отталкивать этот мир, куда он вынужденно заброшен, но Александр открыл ему свои планы, и… Николай представить себе не мог, что однажды придворный мир станет для него своим, ведь среди танцующей, шепчущейся, рассыпающей лесть толпы он настолько чужероден. И даже Александры нет рядом… Впрочем, он чувствует облегчение от того, что Александра с детьми в отъезде. Невозможно остро его колола вина каждый раз, когда он сообщал жене, что не проведет с ней и эту ночь, и в одиночестве уходил в свою спальню. Причина была скрыта под строго, на все пуговицы застегнутым мундиром. Зудела иногда и отзывалась болью при неосторожном прикосновении. Причина эта входит в зал, когда ее уже отчаялись дождаться. Николай знает, что подполковник Павел Пестель провел собственные именины, которые были вчера, вместе с младшими братьями. Что получил конфиденциально посланное поздравление и не ответил. Но приглашение на бал все же принял. И Николай не станет отрицать, прежде всего, перед собой, какими радостью и трепетом это его переполняет. Поймав, наконец, взгляд Николая, Павел кивает, а легкую ухмылку Романов, наверное, домысливает сам — не мог через ползала увидеть. Он, не желая выдавать своего состояния, отворачивается и продолжает беседу с генерал-губернатором. Военных, простых душой и никогда не двусмысленных, Николай понимает куда лучше, чем остальной высший свет, и беседа увлекает его, но ощущение того, что за ним наблюдают, звенящее в затылке, не отпускает. Распрощавшись с Милорадовичем, Николай замечает Павла разговаривающим, кажется, с капитаном Семеновского полка, Муравьевым-Апостолом, и усталость, только оставившая его, вновь накрывает удушливой волной. Не нравится ему это. Что «это» — даже думать не хочется. Не желая прерывать разговор, он ждет, повернув голову к окну. Легкие сумерки уже укутали Петербург — теперь не отпустят до самого утра. Немногочисленные прохожие (все, кому нужно, были уже внутри) тоскливо пересекают Дворцовую площадь, словно рыбы в мутной воде. Месяц, слабо поблескивая, бесполезной запятой висит над площадью, а высоко-высоко ровным белым светом горит вечерняя звезда, словно обещая оставаться на небе вечно. — Ваше Высочество, — сдержанным голосом проговаривает Пестель, остановившись рядом. Николай отводит взгляд от неба и опускает его, оглядев тщательно уложенные волосы Павла. — Примите мои искренние поздравления в сей значимый для вас день. — Предельно вежливо и достойно, только глаза стальные блестят жадно. — Подполковник, — кивает Николай. — Благодарю. Мое поздравление вы, полагаю, получили? — Поздравление это двумя днями ранее чуть не отправилось в камин за излишнюю откровенность. Но смело и отчаянно, словно командир, ведущий полк в атаку, он запечатал письмо и вывел знакомый адрес. — Получил. — Ему точно не привиделась дрожь на губах Павла. — И посчитал, что должен дать ответ лично. Рядом с ними останавливается молодой офицер, но, заметив, что они увлечены разговором, неловко пятится и смешивается с толпой. Этой заминки Николаю хватает, чтобы сделать глубокий вздох. — Раз так, не хотите ли продолжить праздник в приватной обстановке? — он улыбается едва ощутимо.—
Начавши день на коленях перед распятием, оканчивает он его тоже на коленях. Опускается перед кроватью, глаза закрывает и прижимается лбом к коленям Павла. Тяжелая рука ложится на голову Николая, но не угрожающе — аккуратно очень — и перебирает волосы, легко массирует кожу. По телу его разливается тепло, доходит до кончиков пальцев. И одно только не дает растечься прямо здесь, на персидском ковре — предвкушение, знание о том, что будет дальше. Предчувствие это разрастается в нем, заставляет тихо хмыкнуть, подняв уголок губ. Словно в ответ, рука в его волосах сжимается в кулак и настойчиво, резко тянет за пряди. Николай смотрит. Боль мешается с томлением, и перед глазами все плывет. Но он не отведет взгляда первым. В серых глазах Павла, который непривычно выше сейчас, вызов и страсть, и Николай сам тянется к нему, приподнимаясь с колен. Но Пестель останавливает его, удерживает за волосы и отводит голову назад — ударами молота острое удовольствие расходится по телу — склоняется так близко, что губы опаляет его дыханием, и пристально смотрит, не отпуская. Убийственно. И вдруг, опустив наконец глаза, Павел наклоняется еще ниже и цепляет зубами Николаев подбородок. Легко прихватывает и сжимает. И тут же отпускает — помнит, что на видных местах следов оставлять не позволено. Но шея Николая, так как глухой воротник его Пестель расстегнул, как только они попали в спальню, остается открытой, незащищенной, и Павел приникает к ней, целует не зажившие еще отметины и тут же кусает чересчур нежную кожу. Николай долго держится (ему так кажется). Сжимает зубы, сминает в руках ковер, дышит тяжело, но в итоге срывается на стон, постыдный очень. Жмурится глупо и готов уже совсем не по-царски умолять. Павел расстегивает его мундир. На ощупь почти, лишь изредка опуская взгляд, больше же на Николая глядит так же затуманено. Им и свечи не нужны — в зыбком сумраке они видят друг друга яснее, чем в заполненном желтыми огнями бальном зале. Белые ночи созданы были, чтобы неясные тени метались по лицу Павла, когда тот моргает, чтобы глаза его затемнять и профиль очерчивать. Они целуются наконец, и привкус шампанского тает между их губами. Языки переплетаются, дыхание прерывистое и тяжелое, и Николай цепляется за Павла, притягивает к себе, окончательно повалив на пол. Однажды Павел прокусил его губу, и кровь запачкала сначала их обоих, а потом стала стекать по подбородку. Николай думал, никогда не перестанет течь. А Павел сидел напротив, и рот его был весь в крови, наслаждение в глазах еще не превратилось в растерянность, и так легко было представить, что вот такой он, жадный и опьяненный, перегрыз кому-то глотку ради своей цели. (Запрет на следы на видных местах появился именно тогда.) У Паши Пестеля, его Паши, острые зубы. И неодолимое желание присвоить себе каждый сантиметр его, Николаева, тела. Когда они оказываются на постели, растерявший всю свою офицерскую выправку, оставшийся в одной рубашке и растрепанный Паша склоняется над ним и улыбается даже, так, что зубы видно. Прикусывает кожу над ключицей, по очереди вбирает в рот чувствительные соски, лишь слегка задев зубами, одну за другой ставит метки на груди, перекрывая старые — и волнами гротескное наслаждение захлестывает Николая. Он беспомощно пытается зарыться руками в короткие волосы Паши, зацепиться за них, притянуть его к своим губам, чтобы стоны в поцелуе заглушить. А самая болезненная отметина остается на плече, в которое Пестель впивается, когда вбивает расхристанного Николая в кровать. Это больно — не больнее дрожащей струны, что натянута внутри него. Если бы не его воля, позже думает Николай, ничего бы не было. Ни связи их безумной, ни случайных соприкосновений взглядами, ни россыпи лиловых пятен на груди. И Павел не терзал бы его, а был бы далеко-далеко в тесной квартире своей, с полком или на юге. Но Николай позволяет этому случиться. Не воля это, а слабость, настойчиво шепчет внутренний голос. Слабость, которая в чащобу тебя заведет, отрезав дорогу обратно. Ты, глупый, запрятал свою смерть, как Кощей, и не догадываешься еще, что она в том, кто тебя ласкает. Пускай. В момент высшего наслаждения, на боли замешанного, когда он может быть собой без маски, без пыльного придворного налета, он и смертью готов расплатиться, без дрожи взглянуть в ее пустые глазницы и в объятия свои принять. Жаль лишь, что момент этот не может протянуться в вечность. А готовый уже погрузиться в сон, он чувствует легкие прикосновения к своей груди: пальцы аккуратно очерчивают отметины, словно соединяя их в созвездия. И слышит шепот: — Du bist so schön, mein lieber Nika*. — Что? — с трудом бормочет Николай, приоткрыв глаза достаточно для того, чтобы увидеть замершего (в смущении? нет, привиделось точно) Павла. — Молитва перед сном, — ровным голосом отвечает он. — Спи. «Как глупо с твоей стороны, — думает Николай, — полагать, что я немецкий не знаю». И засыпает, а на утро понять не может — приснилось или же нет. *Ты такой красивый, мой милый Ника.—
Подполковник Пестель уезжает из Петербурга. Великий князь Николай Павлович нагружает себя до предела, он занят чрезвычайно важным инженерным проектом, проводит смотр полков и абсолютно точно не глушит этим свою тоску. Отметины долго не сходят. Выцветают медленно, словно чернила в старой рукописи: буквы уже потеряли первоначальный цвет, но письмена прекрасно считываются. Тонкая кожа помнит все прикосновения, даже если бы сам Николай мечтал забыть. Мундир сносно скрывает все следы, но мундир на нем не всегда. На смену блеклому июню приходит палящий июль и, возмещая серо-туманные дни, солнце раскаляет даже Летний дворец, по которому вечно гуляют сквозняки. Одним утром Николай выходит на завтрак в плотной рубашке с высоким воротом — очевидно, недостаточно высоким. Александр, который обычно с самого утра погружен в заботы и не всегда даже завтракает с семьей, сегодня чрезвычайно внимателен и весел. Сначала он смеется над Михаилом, который, не выдержав жары, вылил на себя ведро воды и потому сидел теперь и совсем не по-княжески фыркал, когда вода, стекающая с мокрых волос, попадала в нос. А затем он переключается на Николая. — Ника, а что это у тебя на шее? — спрашивает он, ехидно прищурившись. Михаил тут же отвлекается от яиц вкрутую и тоже пристально смотрит на брата. Николай сглатывает. Пытаясь не выглядеть суетливым, он поправляет воротник и застегивает забытую верхнюю пуговицу. — Ничего, — отрезает он и молится, чтобы весь его внутренний жар от стыда и возбуждения не отразился на щеках. Александр смеется. Опять. — Ты не переживай так, я все понимаю: сам ведь был когда-то молод. «Ничего ты не понимаешь, дорогой брат, — думает Николай. — Разве было у тебя так, что любишь ты того, кого не позволено ни при каких обстоятельствах, а убежать от этого не можешь? С кем быть нельзя, но к кому магнитом тянет сквозь время и стены? Кого любить больно, но не любить невозможно — и за эту невозможность любишь еще больше?» Николай быстро заканчивает завтрак и, кивнув, удаляется из залы, не замечая лукавый взгляд Александра. В спальне перед зеркалом в тяжелой позолоченной раме, отражающим залитую светом комнату, он снимает рубашку и сквозь прикрытые веки смотрит на себя. На себя, метками чужими покрытого, и ставшего так не-своим. Николай хочет злиться на Павла, но не может. За это — не может. Когда он касается меток, то каждый раз под пальцами вспыхивает ровная тянущая боль, но вновь и вновь Николай, глядя в зеркало, трогает их, вызывая память о других прикосновениях. Нежность, ставшая высшей степенью болезненного чувства, пронизывает его от макушки и до кончиков пальцев. Николай спросил однажды не в первую, но в одну из первых их ночей: «Что ж ты творишь со мной?» — сам не зная, о чем именно спрашивает, и не ожидая даже ответа. Но Павел ответил. Не сразу, задумавшись на минуту; рука, которой он волосы Николая гладил, замерла. Наконец, хитро прищурившись и глядя прямо в глаза, он сказал: — Живым тебя делаю. И правда — стоя перед зеркалом и глядя на покрывающие его грудь отметины: укусы, царапины, следы пальцев, вцепившихся слишком сильно — Николай впервые чувствует себя настолько живым. Пробужденным. Вытащенным из своего не-чувствования. Кто бы знал, что быть живым так страшно.—
На исходе томного синего августа Павел возвращается в Петербург. Он извещает об этом в крайне формальном письме, но в конце прибавляет, что Великий князь может навестить его в любое время. Николай отпускает извозчика за два квартала до нужного дома. Медленно, опустив голову, но изредка поглядывая по сторонам, он идет вдоль канала. Смеркается, и в воздухе после прекратившегося днем дождя разливается запах свежести. Волны глухо плещут, мимо проносится экипаж, в одном из домов перекрикиваются жильцы, молодые люди, громко спорящие о поэзии, обгоняют Николая, и он вслушивается в городской шум, желая заглушить собственные мысли. Тот же древний неумолимый рок, что вел Ореста на убийство матери, ведет теперь Романова к квартире Пестеля на Мойке. Не уклониться, не сделать шаг назад. Та нить, что натянута между ними, колеблется и протяжно гудит, притягивая их друг к другу. Размеренно Николай преодолевает последние метры до квартиры, поднимаясь по ступеням. Предвкушение сливается с трепетом, и у Николая мелькает мысль — а что же ощущает Павел? Ждал, скучал ли? Тоже винил себя в слабости, но считал дни до встречи? А может, позабавился, присвоил императорского сына, а нынче забыть его захочет? Пестель открывает дверь и, впустив Николая, молча притягивает его к себе. Николай склоняется — успевает лишь заметить, что волосы Павла за прошедшие два месяца отрасли и даже уши теперь прикрывают — и сминает его губы своими, прижимает к себе, руками лихорадочно гладит по спине. Отстраняется минуту спустя, хотя, кажется, отстраниться невозможно, и растрепанный и довольный Пестель просит его: — Подожди немного, пожалуйста, — и заворачивает в кабинет. На пути в гостиную, Николай видит, как тот убирает с орехового стола документы и пачки писем, пряча их в ящик. Что-то горько тянет в груди, и Николай, не задерживаясь больше, проходит мимо и в гостиной садится на диван, невидящим взглядом упершись в потрескавшийся потолок. Тени от свечей метаются по нему, по тесной комнате, и не думать становится все сложнее. Возвращается Павел и начинает рассказывать, не замечая, очевидно, мрачности Николая. Рассказывает про слепящее солнце Тульчина, что не ровня петербургскому. Про то, как привольно по степи сумеречной на лошади мчаться, когда за километры никого, лишь ты да рано выглянувшие звезды. Про муштру в полку да про ночи, когда комнату вместе со светом полной луны заливает звериная тоска. Сегодня Павел излишне откровенен — наверное, чтобы не было нужды говорить о сокрытом в ящике. А ведь молчание убьет их однажды. Николай, заставив себя отвлечься, тоже говорит. О том, что в жаре Летнего дворца он не смог по-настоящему почувствовать тепла. О постоянной отработке маневров с полком, что занимала его целыми днями. О насмешливых словах Александра — Павел забавно при этом подбирается и садится еще ровнее — и немного о сыне, что безмятежно носится по саду, приводя в ужас нянек. Не говорит лишь о пустоте в своей груди, возникшей, когда растворилась последняя оставшаяся метка на плече. Фонарный свет, проникающий сквозь приоткрытое окно, сплетается со огнями свечей, и янтарное зарево дрожит в комнате, отбрасывая длинные тени. Скрещенья рук, скрещенья ног, судьбы скрещенья, так ведь? У них не ладится. Их поздние августовские поцелуи полны предчувствием сентября. Николай закрывает глаза, и на веках отпечатывается закрытый на ключ ящик. Что видит Павел, непонятно, но и его поцелуи-укусы горчат. Он прикусывает кожу на Николаевых взмокших ключицах словно в последний раз, словно с концом лета придет и конец их жизни. Николай подминает его под себя — а Павел без колебаний позволяет — и судорожно гладит по волосам, царапает кожу головы. Павел стонет тихо, но под конец, раскрытый и доведенный до предела, скулит протяжно, голову запрокинув. Они лежат в объятиях друг друга, и Николай отчетливо осознает, что сила, столкнувшая их, имеет и противодействие, и теперь они, изувеченные столкновением, летят прочь друг от друга. Как планеты, чьи орбиты по воле случая разошлись. Как осколки снаряда, что однажды Павла покалечил. В этой тишине, где никто не может задать вопрос «Что теперь делать?» они, не двинувшись, проводят минут десять. Лишь Николай бессознательно водит пальцами по руке Пестеля от локтя до запястья. — Как было бы проще, если б ты не был тем, кем ты рожден, — наконец с горечью в голосе говорит Павел, и не нужно видеть его лицо, чтобы понимать, что он поджимает губы. — Как было бы проще, не стань ты тем, кем выбрал стать, — зеркалит его горечь Николай, прикрывает глаза и вздыхает. Он и засыпает так, не выпустив Павла из объятий, а наутро просыпается, охваченный всепоглощающей тоской. Пока Паша отходит ото сна, жмурится невольно, нос морщит, Николай прижимается губами к затылку его, вдыхает терпкий запах мыла, дыма отчего-то и самого Паши. И дышит так, понимая, что нужно отпустить. Утро светлое и протяжное, и ветер за окном шелестит листьями. Они прощаются у порога, не зная, навсегда ли. Не зная, пересекутся ли еще их орбиты. Павел кивает ему, уже строгий и собранный. Уже готовый к тому, чтобы вновь стать подполковником Пестелем. Николай кивает в ответ. Он представить не может, как станет жить, когда новые отметины сойдут.—
Спустя несколько дней после того, как государственного преступника Павла Ивановича Пестеля сняли с виселицы, император Николай Павлович до сих пор не убрал покрывало с зеркала в спальне, чтобы не видеть на собственном теле клеймо последней слабости, которую он сумел себе позволить. На столе лежало придавленное пресс-папье письмо, написанное им летом тысяча восемьсот двадцатого года и изъятое из личных бумаг Пестеля. Едва ли Николай однажды найдет в себе силы перечитать его. Растерзанная губа пульсировала напоминанием — живым ему больше не быть.