Ночь с субботы на воскресенье. Шпиль Петропавловского собора слабо переливался в свете луны. Тишина…
По улицам Петербурга шёл человек. Шёл в сторону Заячьего острова. Шёл, чтобы попытаться спасти из лап смерти несчастную узницу, заключённую в казематах Петропавловской крепости. Всё, что от неё требовалось, — зачеркнуть «Элизабет», это проклятое имя, на отчёте с допроса, добросовестно составленном князем Голицыным. И она будет свободна. Он твёрдо знал —
эта ночь решает всё. Не знал только, как предстать перед нею. Как признаться в своем предательстве. Как смотреть ей в глаза. Но выбора не было. Либо она отречётся от своего имени, либо умрёт…
И тут он замедлил шаг, потом и вовсе остановился. Спиной почувствовал, что позади него кто-то есть. Он обернулся и в ночном сумраке заметил чью-то фигуру. Кажется, мужскую. Он не мог понять, кто этот человек, но точно знал, что ему что-то нужно. И тут фигура подала голос:
— Граф Алексей Орлов…
Незнакомец медленно, но решительно начал приближаться. Наконец свет луны упал на мертвенно-бледное лицо, позволяя Орлову разглядеть его черты. Он узнал своего преследователя.
— Доманский…
Мужчина был ужасно бледен. Взъерошенные чёрные волосы, измученный вид, впалые щеки. Он был в одной лёгкой шинели, явно не предназначенной для стоя́щей погоды. Да, подходила к концу масленичная неделя, означающая проводы зимы и начало весны, но петербургские ночи суровы. Доманский заговорил:
— Вы лжец, вы как лютый волк без души и чести!..
Медленными, нетвёрдыми, но полными решимости шагами он подходил ближе к человеку, в котором видел причину всех бед, постигших его возлюбленную.
— И мой безусловный долг — вас убить на месте!..
Ближе, ещё ближе… Орлов стоял и молча слушал излияния верного рыцаря юной княжны, обречённой на заточение, а затем и на верную гибель. Сам понимал — Доманский был прав.
— За тот безысходный плен, где она томится!
Взмах руки, звонкий удар… Щека графа вмиг загорелась и покраснела, хоть этого было и не разглядеть. Откуда только взял силы? Орлов приложился к щеке ладонью.
— За мрак и молчанье стен, и за горечь слёз!
Доманский что было мочи схватил мужчину за шиворот обеими руками, впиваясь тонкими пальцами в меха тулупа. Орлов мигом оттолкнул ослабевшего и изнурённого допросами заступника, да так, что тот упал наземь.
— И всё ж роковой ваш час не теперь наступит!
Доманский понимал, что больше помощи просить не у кого. Что делать? Идти к Зимнему и падать ниц перед императрицей? Да его и не пустят, не то что будут слушать. Никто не поможет. Только он, граф Алексей Григорьевич Орлов, был способен хоть что-то сделать и спасти его Элизабет. Но надо бы напомнить ему то, о чём он, вероятно, совсем позабыл, раз решился на такое коварство. Надо напомнить…
— Орлов, она любит вас, беззаветно любит!
Граф едва заметно вздрогнул от этих слов. Доманский словно высыпал пуд соли на его и без того ноющую рану.
— И лишь потому жива в каземате мрачном, что вас каждый миг звала, каждый день ждала! И ждёт сейчас…
Тут Орлов резко поворачивается к нему и смотрит полным гнева, отчаяния и негодования взглядом. Как он не поймёт? Как он не поймёт?..
— Тебя, значит, простили?! — сказал наконец граф. —
Вот уж кому везенье!
Доманский поджал губы, в воспалённых глазах стояли слёзы. Действительно, ему повезло. Просто повезло. Не заступись Радзивилл за него перед Екатериной, он так и сидел бы там, в Петропавловской, пока не умер бы от чахотки.
— А вот я и не знаю, будет ли мне прощенье!
Подходит к Доманскому, наклоняется и резко хватает за плечо.
— Где твоя шпага, мститель?! Бей наповал, изволь!
Отпускает и, шатаясь, медленно отходит…
— Мне бы легче подохнуть, чем терпеть эту боль…
Руки Доманского сжались в кулаки. Он собирается c силами и встаёт. Страдает, значит? Любит, значит? Ну так иди и спаси её! Иди и спаси!
— Иди и спаси её, если правда любишь!
Если бы он мог… Если бы он, утративший всякое влияние при дворе граф, которому позволили вернуться из Италии лишь потому, что он выдал императрице несчастную самозванку и предал свою любовь, что-нибудь мог…
— Не во власти я теперь!
Не во власти? Всемогущий Орлов, герой русско-турецкой войны, взявший Чесму, самолично посадивший на престол Екатерину, не во власти? Или не хочет? Боится?
— Тебе и простится всё, и вину искупишь!
Да если б он только что-нибудь мог! Если бы Екатерина не была так непреклонна! А теперь всё в руках самой Елизаветы, только в её руках…
— Всё в руках её, поверь!
Ну что за пустые отговорки? Ты же Алексей Орлов, граф! Соратник и сподвижник императрицы! Влиятельный человек! Неужто тебя не послушают?!
— Весь двор у тебя в руках!
Был! Был в руках! А теперь… Что теперь?
— Он был у меня в руках тыщу лет тому!..
Ну если сам Орлов ничего не может, то что может он, бесправный польский шляхтич, выпущенный из заточения благодаря чужому заступничеству, сообщник самозванки?.. Доманский в отчаянии падает на колени.
— Иди и спаси её, больше некому!.. Спаси её…
Некому… Да, некому… Он должен уговорить её… Во что бы то ни стало! Но только будет ли она его слушать? Зачеркнёт ли треклятое имя, напишет ли другое? Особенно после того, как узнает, из-за кого ей теперь грозит смерть… Он не в силах сделать ничего больше. Всё теперь в её руках, и остаётся лишь молиться и ждать чуда от Бога… Верно…
— Я скажу тебе честно, что моё сердце гложет, — граф устремил взгляд к небу. —
На пути моём крестном мне только Бог поможет.
Подходит к Доманскому, опускается на колено и кладёт руку ему на плечо.
— Так поставь же две свечки, — продолжает он, —
к небу свой взор возвысь и за нас перед Богом… хорошо помолись…
Доманский вздрогнул. По щекам катились слёзы. Неужели всё, что он может сделать, это просто молиться? Неужели… больше… ничего?.. Орлов встал и тихо, с горечью прошептал:
— Молись, Доманский…
Больше ему ничего не оставалось. Только молиться… Орлов продолжил свой путь к Петропавловской крепости, оставив Доманского сидеть одного на ледяном ветру и смотреть в начинавшее хмуриться ночное небо. Оно не предвещало ничего хорошего…
***
Воскресным утром улицы столицы вновь наполнились смехом и музыкой. Народ веселился, не думая ни о чём плохом, и угощался горячими блинами. В последний день масленичной недели полагается просить прощения у родных, друзей и знакомых. Оттого он и зовётся прощёным воскресеньем. Поэтому помимо смеха и радостных возгласов на улицах и площадях беспрестанно раздавалось «Простите».
Ближе к обеду народ начал стекаться к Дворцовой площади. Там был возведён довольно высокий помост, с которого императрица должна была произнести речь и попросить прощения у своего народа, так же как её подданные просили прощения друг у друга. Все с нетерпением ждали появления царицы и громко перешёптывались.
Поодаль от всех стоял невероятно бледный черноволосый человек в серой шинели. Он еле держался на ногах, смотря затуманенным взглядом карих глаз куда-то вдаль, из трещин на губах иногда сочилась солёная кровь.
И вот наконец послышались восхищённые возгласы. Она! Толпа пришла в волнение. Спустя некоторое время Доманский увидел, как на помост взошла Екатерина. Её голову венчала корона, на плечи был накинут роскошный плащ, отороченный горностаем. За её спиной стоял верный Голицын. Самодержица подождала несколько секунд, пока толпа утихнет, и заговорила:
— Православные! Я, Екатерина, императрица всероссийская, прощения у вас прошу перед Богом за грехи свои!..
Голос царицы волной прокатился над площадью. Народ замер. Казалось, никто не смел даже дышать. Все взоры были обращены к помосту.
— Простите обиженные! Простите несчастные! Смех мой простите и слёзы мои простите! Страх мой и смелость мою. Видит Бог, не желала я зла никому! А если сурова была и непреклонна, то только ко врагам отечества нашего!
От этих слов внутри Доманского что-то оборвалось. К чему это?.. Неужели… о
ней? Что же?..
— Ради него не щадила я ни сил, ни души, ни жизни своей… Так было доныне, так будет и впредь! Простите меня… а я вас прощаю! С Господом будем жить на земле и на небе, — она осенила себя крестным знамением, —
и в жизни вечной, днесь и присно и вовеки веков! Аминь…
Окинув взглядом площадь, императрица легко кивнула головой, развернулась и стала спускаться. Толпа начала понемногу рассеиваться.
Доманский стоял, не в силах пошевелиться. Он начал судорожно бегать глазами, словно искал кого-то. Но не видел его. Людей становилось все меньше и меньше. Наконец он заметил в толпе знакомый тулуп и впился в него взглядом. Орлов как вкопанный стоял спиной к помосту. Его безумный взор был устремлён в одну точку, а лицо словно окаменело. Доманский посмотрел на него… и понял. Он всё понял…
Медленно, едва волоча ноги, он побрёл куда глаза глядят. Последний огонёк надежды погас в его душе. Её больше нет… Не помогли молитвы… Он понял это, как только увидел графа. И что теперь? Куда теперь? Как теперь жить? Зачем теперь жить? Без неё…
***
На рассвете следующего дня бездыханное тело, облачённое в лёгкую серую шинель, нашли под стенами Петропавловской крепости…
