Ноуледж

      Вместо него улыбается дым в голове, звоном дающий по периметру комнаты. Прядка лежит на носу рыжей паутинкой, Шерняга криво, налётом заправляет её всей ладонью. Дышать хочется и можется, где-то в воздухе у потолка буксует и рвётся муха.       ― Шершень, блин, ты чего очурбанился? Я тебе, блин, кричу, юноу, берлога просто малахольная, ― Роза мягко толкается ему в плечо, и масляный вечерний свет всё активнее льётся по барабанам с тарелками. ― Раскочегаривайся, блин, чего ты как кисель.       Роза сыплется от бликов, водит ушами по-лисьи, за окном солнце врастает в остатки квадратных домов. Волосы у него ещё нестриженые, ещё шёлковые, льняные, башкой крутить самое то. Из Шершня тату-мастер неоправданно плохой, исполняет он всё-таки чуть лучше. Палочкой трогает, делает какое-то тонкое журчание, потом камни струит. Вот и сейчас выдирается из ступора и садится ёрзать на стуле.       ― Это ты чего, слышь?       ― Блин, Шершняга, ты форточку свою проветри, я нам такую репетиционную базу забубенил, ― опускается на табуретку, глазами лучит в сторону. ― Будем здесь сплошняком гениальность лабать, юноу, стадионы собирать тыщ на десять.       ― Что, ― Шершняга недоверчиво теребит барабанные палочки, шершавостью рук оглаживает, сводит брови на лбу, ― прямо здесь?       Роза не знает, как отвечать, и трагично пожимает плечами.

***

      Роза не знает, как оказывается на полу, на коленях, протирающий единственную достойную пару штанов, доставшуюся от неравномерно седеющей фарцовщицы несколько лет назад. Тряпка набухает, вода тяжело и шумно оседает в таз. Хлипает полусогнанный на диване Шершняга, то ли уже уснувший, то ли очень старающийся.       Роза чертыхается, выплёскивая мыльную жижу на улицу, подставляет тазик с грохотом. Деревянные пряники на столике убираются в одну кучу с бутылками. Пить не хочется.       На барабанном стуле валяется сумочка одной из малых, забыла о ней совсем, дурочка. В голове что-то колотится ― всё искусство его больное, бессознательное, споловинчатое некрасиво, что-то пьяное и горячее лежит, ворочась с бока на бок. Шершняга ёрзает в последний раз и вдруг сверкает глазами в предрассветьи ― подзывает тихо, испуганно и ― по имени.       ― Ты ещё не отконструинился, желудок ты, нахрен, ослаблевший? ― шепчет, зачем ― непонятно, подползает ближе рысью. ― Я тебе уже аэродром чумовой подготовил для этих твоих новых токсификаций, юноу.       Он не слушает, только глаза схлапывает ещё раз, переворачивается, подогнувшись, и почти блаженно урчит:       ― А. Ты здесь.       ― Здесь, блин, Шершняга, нахрен вообще мы эту хламидомонаду устроили? Нахрен я тут с тобой кирогажусь-керосинюсь, юноу, блин?       ― Я не знаю.       ― Не знаю, блин, юноу, ― эхом отзывается Роза, приваливаясь к дивану спиной. ― Шершень, ну ты вообще, юноу, коллапс. Шершень, блин? Шершень, я точно тебе чего-нибудь где-нибудь когда-нибудь.