Синяки вещь заразная

Все уже давно делали вид, что не замечают ни этих взглядов через всю студию, ни едва уловимых прикосновений, ни то, что шутки про парочку постепенно сходят на нет. Если к однополым парам люди привыкают, то к тому, что их трое, современное общество однозначно не готово. Именно поэтому Пашино «До завтра!» обращено ко всем импровизаторам, столпившимся рядом со Стасом. Как будто все пятеро и не знают о том, что через тридцать минут Арс будет рассказывать очередную прочитанную в Сети историю, положив голову Паше на колени, а ноги закинув на Шаста. Что Позов, что Серый, что Шеминов — свои, они поймут. Поняли, если точнее. (Антон до сих пор не понимает, как можно было спалиться столь тупым образом). Шутки шутками, но как говорится, и у стен есть уши, а они люди известные, и лишняя осторожность не помешает. Паша хватает свою кожанку, небрежно брошенную на спинку дивана, стоящего в гримёрке, и вытаскивает из кармана черных джинсов ключи от машины. До их квартиры всего двадцать минут езды — элитный район, почти центр, разве что машин меньше, да и туристов не так много. Паша успевает переодеться в домашние спортивные штаны и длинную футболку, монохромно серый комплект, да завалиться на диван, проверяя накопившиеся с обеда почту и спам в соцсетях, до того как часы — и на экране айфона, и на стене — покажут одиннадцать вечера. Детское время, но Паше почему-то не по себе: в груди противно ворочается клок спутанных непонятных чувств, вызывающий легкую тревогу. Паша прикусывает губу — в конце концов, они два взрослых парня, мужчины (Арс, вообще, младше всего на четыре года), что с ними может случиться в вечно не спящей Москве. Только убедить себя ему удается ненадолго. Перед глазами то и дело всплывают, будто сделанные незримым наблюдателем, кадры: вот Антон падает, сжимая изо всех сил кулак от очередного разряда тока, вот морщится еще до того, как Паша отрицательно мотнет головой — «Мол, нет, не та буква», хмурится, пытаясь выбрать между «м» и «н», стараясь приглушить жгучую боль. Как будто Паша не помнит те только наливавшиеся жёлтым цветом синяки, расползающиеся по коже предплечий, когда Серёжа, подержанный ликующим залом, затащил его в реалии декораций небольшого кафе. Словно не знает, эти пульсирующие отголоски при каждом движении, от которых не укрыться и не спрятаться. Будто бы, втайне от чужих глаз, не сбавляет мощность на минимум, который раз ссорясь с возмущающимися худобой Шастуна техниками, затягивающими ремешки на руках слишком плотно. Паше, вообще-то, сорок. Ему не пристало распускать нюни, когда два совершеннолетних парня задерживаются на десять-двадцать минут. Он даёт себе мысленный подзатыльник, бормоча себе под нос что-то вроде «Разнежился под старость лет», и заставляет себя подняться с дивана в нелепой попытке отвлечься. На третье «Не помогает, чтоб его» в голову приходят давно забытые формулировки. Паша достаёт с нижней полки керамическую сковороду и тихо повторяет смутно знакомые строчки, выуживая их из тёмных углов собственной памяти. Также как и фигуру уснувшего после концерта в гостиной Арса, прикрывшего глаза распахнутой на середине книжкой. «Перед закрывающими кавычками не ставится точка, запятая, точка с запятой, двоеточие и тире. Все эти знаки ставятся только после кавычек», — бормочет он, когда наливает шипящее масло на разогретую поверхность. Вспоминает и тёплую улыбку Антошки, сбросившего ненужную маску вечной неутолимости, рассмешённого абсолютной чушью, заставившей даже непробиваемого Пашку весело фыркнуть, чуть приподняв уголки губ. «В сложносокращённых именах собственных, составленных из усечённого слова и буквенной аббревиатуры, первая буква пишется прописная» — стряхивая с доски нарезанное кубиками мясо. Про правописание «не» и «ни», добавляя накрошенные лук и морковь, а также пару листиков базилика и щепотку аджики. Но даже тот факт, что деепричастия и деепричастные обороты выделяются в абсолютно любых случаях, не спасает от небольшой кровоточащей ранки на пальце, едва стоит представить их переплетённые конечности, покрытые нежным светом ленивого утра и запахом кофе, едва уловимым из-за ласкающего кожу весеннего ветерка, пробивающегося из-за приоткрытой форточки. Паша тихо шипит от боли — всё это такая глупость, если честно. Он и сам понимает этот факт, но остановиться не может. Потому что, ну, это же Арс и Шаст. Они его, Пашкины, целиком и полностью. Без какого-либо остатка. А он имеет право беспокоиться за своих ребят. Так что когда в дверь вставляют ключ, с тихим лязгом дважды поворачивая его влево в замочной скважине, Пашка выходит в коридор немного взволнованным, даже забыв кухонное полотенце с плеча сдёрнуть. Да встречающая его картина немного нелепая и забавная, но до ужаса, до щемящего чувства в сердце родная. Разве что Шаст его эмоций не разделяет: по ходу в ванную бросает Пашке бурчащее «Привет, Паш», да продолжает активно отбиваться от следующего по пятам Попова, так и порывающегося поднять парня на руки. Паше сорок, но он порывисто выдыхает, пытаясь успокоиться, поймав тёплый чуть виноватый взгляд Арса. Приподнимает уголки губ, когда подошедший Антон, немного стесняясь своей громкости в подъезде, как-то смущенно смотрит в пол, наступая носком одной кеды на пятку другой, чтобы оставить уличную обувь у входа, пока Арсений стягивает с него лёгкую весеннюю куртку, обнажая перед Пашкиным взором расцветшую всеми оттенками синего и фиолетового нежную кожу. Из кухни идут ароматные запахи картошки с мясом, и сейчас, наверное, самое время достать салат из холодильника, да только Паша думает о том, что будильник надо перевести на полчаса пораньше — он обязательно зайдёт к техникам завтра с утра, чтобы наорать как следует за такую мощность. И отвлекается только когда взлохмаченный Шаст, всё ещё с непривычно пылающими щеками, клюет его куда-то в уголок губ, и уходит, всё так же бубня себе под нос что-то о чересчур опекающих его импровизаторах. Паша награждает его спину слегка удивлённым взглядом, а затем смотрит на улыбающегося Арсения, вешающего куртки в шкаф. Тот будто физически чувствует невесомые прикосновения взгляда, красуется, подходит ближе, всё также ослепительно улыбаясь. Встряхивает своей чёлкой, над которой кто только не потешался, и кладёт ладони замершему в предвкушении Паше на талию, бархатисто спрашивая «Можно?». Паша смыкает руки у него за спиной, всё также ухмыляется, но более не двигается, просто наблюдает, лишь кивая в ответ. Они стоят друг напротив друга, буквально в нескольких сантиметрах, как и завещала классика любовных женских романов — в тишине, прерываемой лишь шумом воды, не шевелясь, пока Паша не отмирает, практически мурчаще протягивая тягуче-томное «Можно», чтобы Арс, наконец-таки, поцеловал его. Медленно. Чувственно. Не спеша. Арс целует так, словно в последний раз: сминает губы, нахально-нагло толкаясь языком дальше зубов, но бережно стискивая Пашу в объятиях, скользит подушечками пальцев по спине, едва касаясь шеи у линии роста волос, вызывая табун волнующих мурашек по всему телу. Прикусывает нижнюю губу, у самой корочки, вызывая тонну прерывистых, надсадных стонов, которые удержать просто невозможно, обнимает, притягивая всё ближе и ближе к себе, будто в одно целое слиться хочет, да всё равно чего-то большого им не достаёт. Это самое «большое» сейчас насупленно смотрится в зеркало, да присоединиться стесняется, будто они дальше не заходили, будто бы это их первый поцелуй. Пашка думает, что у них каждый раз, как первый, и от этой мысли внизу живота становится нестерпимо жарко, а в ушах раздаётся оглушающий звон. Паша обхватывает его затылок, будто сбрасывая роль каменного изваяния, и начинает отвечать, не желает отрываться, но медленно стекает до шеи, собственнически прикусывая — если на коже его парней и будут отметины, то только такие. Арс шипит, едва слышно стонет, терпит, но не выдерживает, в два слитных движения дёргая Пашу на прежний уровень, тянется к его губам, практически дрожа от растекающейся по венам горячности. Пробирается под кофту руками, оглаживая тело, будто крупные мазки маслом на холст кладёт, хоть Арса и трясёт немилосердно, но поцелуй разорвать он еще в состоянии — не надо слов, чтобы понять — им отчаянно не хватает Антона. Арс смешливо фыркает, а затем утыкается носом в шею Паши, будто пряча лицо близ ключичной ямочки, но руки из-под кофты не убирает. — У Шаста синяки выглядят страшнее, чем есть на деле, если верить Позу. Но он обработать их не даёт, попробуй ты? Паша пытается выбраться из крепких объятий, чтобы до аптечки дойти. В конце концов, он из них троих самый взрослый, а значит ответственным быть должен. Да только, видимо, Арс слишком переволновался за Антона на съёмках, чтобы вот так просто отпустить. Не то чтобы Паше нужно было подтверждение собственной теории, да только вздёрнутый подбородок и лёгкая усмешка в ответ на вопрошающе-смешливый взгляд говорят сами за себя, поэтому на кухню к аптечке они идут фактически за руку. За окном давно потемнело — время уже перевалило за полночь, да тяжёлые тучи ещё с вечера заволокли синее небо, так что Арс нажимает на одну из кнопок на вытяжке, включая точечную подсветку, и комната погружается в тёплый полумрак. Только зашедший на кухню Шаст, отрицательно мотает головой на мази, да будто отходит от произошедшего: приобнимает Арса, нерешительно целуя, пока Паша выставляет еду на стол, наслаждаясь ощущением домашней обстановки. Ужин не занимает много времени: готовит Паша неплохо, а посуду по четвергам моет Арс. Так что они успевают завалиться на диван как раз к самому началу незамысловатого боевика. Они лежат в полусумерках, также не желая включать верхний свет, довольствуются лишь тихими отблесками от телевизора, делающими цвет синяков ещё более тёмным и глубоким. Паша боится сделать больно — знает, насколько Антошка чувствительный, как прогибается, плавится под руками, стонет от каждого касания, и как старательно скрывает привычную реакцию под прицелом камер. Он проводит пальцами по кромке цвета, невольно вызывая у вздрогнувшего от приятных ощущений Шаста дрожь по всему телу, да приковывая взгляд Арсения к своим рукам, выводящим невидимые узоры. Антон тихо говорит что-то вроде «Нет, ну правда, парни, всё хорошо, не болит совсем», а затем притягивает к себе, целуя. Да только, диван большой, а не переживать ни у Паши, ни у Арсения не получается, поэтому Шасту остаётся только тихо стонать, позволяя им зацеловывать, раздевать в горячке страсти, да касаться как только им хочется, пока перед глазами не взрывается пресловутая Сверхновая, обнажающая чувствительность до оглущающе-убийственного максимума. Только вот девушку-гримёрщицу становится жалко: она не знает ни о тягуче-приятном вечере, плавно перешедшем в громкую бессонную ночь, ни о тихом томном утре, нет. Она встречает их на площадке укоризненным взглядом и тяжёлым выдохом — потому что ладно бы Антон, но у потягивающегося Попова на открывающейся взору полоске кожи над брюками виднеется синяк, такой же, как у Воли над воротником. У неё не такое уж и важное место в этой системе, но она любит свою работу, даже если эта троица изо дня в день пытается доказать ей, что синяки вещь заразная и передаётся даже воздушно-капельным путём.