Ромашка

… Кучка из картонных открыток медленно редеет, внимательно просматриваемая его другом. Гейл задумчиво вертит в руках разноцветные сердца, вчитывается в слова на них, иногда улыбаясь, и бросает их в небольшой бумажный пакет тут же, на столе. Широкоплечий, с копной чёрных волос, небрежно сбритых с одной стороны, и дьявольски харизматичный, этот парень каждый раз, где бы ни появился, становится центром внимания. Энергия от него бьёт бешеным ключом, заставляя всех вокруг попросту тонуть в ней, как во водовороте. Любуясь его абсолютно симметричным лицом, Ягыз стучит пальцами по столу; отрешенно и ритмично. И растягивает губы в тонкой улыбке, в надежде скрыть за ней лёгкую зависть. Лёгкую ли? — Так сколько у тебя валентинок? Звонкий голос Фарах режет уши, когда та неожиданно склоняется над их головами. Её голос сегодня так и дребезжит от возбуждения — видать, получила открытку от кого-то важного. Ноздри щекочет сильный аромат нарциссов от её волос, и Ягыз незаметно морщит нос. Гейл криво усмехается, и отвечает, с притворным равнодушием: — Двадцать шесть. Ягыз тихо смеётся. Наиграно, конечно, но это лучше, чем сверлить друга угрюмым взглядом. — Молодец, бро, — говорит он иронично. И неожиданно для себя добавляет: — Мистер Уинзер успел похитить двадцать шесть сердец… Голос его позорно надломляется, выдавая настоящие чувства, а Ягыз мысленно хлопает себя по лбу. «Нельзя было говорить» — раздражённо думает он. Слишком уж дурной из него актёр, не ровня Гейлу. Без того тёмные глаза его друга чернеют, впиваясь взглядом в его прозрачно-зелёные, наблюдающие из-под ресниц. Взгляд пристальный, читающий, напряжённый. Фарах как бы невзначай отходит, и становится рядом с Ягызом, по правую руку. Ягыз первым переводит взгляд на стол перед собой. Но всё же заставляет свой рот скривится в ироничной, фирменной усмешке. Рядом шуршит пакет, собирая валентинки. — А сколько сердец похитил ты, Яз? — беспечно спрашивает Уинзер. Подрагивающие пальцы хватают специальную коробочку, и опрокидывают её содержимое на деревянную поверхность. Две валентинки и ромашка. Ягыз обводит картонки безразличным взглядом, не удостоив цветок вниманием, и берёт одну в руку. — Судя по всему, Гейл, — сухо проговаривает он, — полтора. Только одна подписана. Он очень хочет, чтобы это прозвучало шутливо, но получается лишь по-унылому саркастично. Как всегда. Гейл хмыкает, а Фарах гладит его по волосам, с напускным сочувствием проговорив: — Бедняжка… Хочешь прочитать? Ягыз пожимает плечами, и подносит открытку ближе к лицу: «Мне не страшна ханахаки. Из её лепестков, Я сплету тебе венец.» — Что? — непонимающе бросает он, услышав в ответ громкий выдох девушки где-то сверху. Гейл снова весело хмыкает, и переводит взор на точку над головой Ягыза. — Поэтичненько, — замечает он. — Это из какого-то фильма, верно? — Я не понял, — нетерпеливо переспрашивает Ягыз, не дав Фарах ответить на вопрос, — что за ханахаки? Кинув напоследок злой взгляд на Уинзера, Фарах приторно улыбается Ягызу словно мать, готовящаяся втолковывать несмышлёному ребёнку нечто очевидное. — По японской легенде, — мечтательно начинает она, — ханахаки — это болезнь, настигающая невзаимно влюблённых. Она возникает лишь у тех, кто любит до безумия. Вокруг сердца больного начинают проростать цветы. Они попадают в дыхательные пути, и человек начинает кашлять ими; сначала лепестками, потом целыми цветами, или даже соцветиями. И протекают по венам семена; добираются до каждого уголка тела, и растут. Человек как будто превращается в один большой цветок, и может умереть, если не получит взаимности… — Боже, ну и бред! — восклицает Ягыз, чем вызывает громкий хохот у Гейла. Фарах непонимающе пялится на них. — Но это же красиво! — обиженно сипит она. Кладя валентинки обратно в коробочку, Ягыз язвительно отвечает: — Для кого как, Фарах-джым. По мне, так мерзко… Он раздражённо отпихивает от себя коробочку под одобрительное киванье Гейла, и ощущает на затылке разочарованный взгляд подруги, но по привычке не обращает внимания. И лишь цветок ромашки вдруг останавливает на себе его взор. Взгляд заворожённо скользит по белым лепесткам. Ягыз бездумно берёт в руку ромашку. Не завядшую, свежую и мягкую. «Ха-на-ха-ки» — думает он. «Красивое слово»… Ночью он просыпается от удушья. Странного, будто что-то тёплое перекрыло дыхательные пути, при этом неприятно щекоча их. Ягыз рефлекторно заходится в приступе сухого кашля, схватившись за горло, и бежит вниз, на кухню. Прохладная вода облегчает жжение, а принятые на всякий случай таблетки снотворного делают больную голову лёгкой, будто шарик. Он ничком валится на постель, поверхностно дыша, и старается не думать. И лишь под утро ему снится далёкий, почти забытый эпизод из студенчества. Ягыз ворочится, хмурится, натягивая одеяло выше. Чувство неправильности пробирает даже во сне, и он недовольно мычит, будто ему снится кошмар. Подсознание, кажется, бьёт тревогу, но, зачем, из-за чего, непонятно. Он пытается понять, что происходит, и чувствует как слабый кашель трясёт грудь. А как только подрагивающие пальцы касаются бледных лепестков во сне, он просыпается, тяжело дыша, и прикасается к мокрому лбу. Одеяло, натянутое до горла, давит. Ягыз с отвращением отпихивает его от себя. Грудь теперь странно покалывает. «Заболел, наверное…» Глаза будто наливаются свинцом. Ягыз обречённо закрывает их. «Минуту», — думает он. — «Минуту, и я встану. Даже меньше минуты.» В конце концов, у него нет времени болеть. Никогда не было. Вопреки своим же мыслям, Ягыз поворачивается, удобнее устраиваясь в постели. Поджимает колени ближе к груди. В голове всплывает давешний сон. Почему именно эта сцена? Почему именно сейчас? Ягыз сжимает зубы, не в силах найти ответ. «Почему именно ромашка?» Пора вставать. Потому что, он, кажется, сходит с ума. Ягыз решительно открывает глаза и утыкается взглядом в белоснежную ткань подушки. Что-то на ней не так. На ней лежит какая-то странная тень. Мужчина подозрительно щурится и резко выдыхает. «Что-то» на подушке дёрнувшись, слегка дрожит. Затем, подгоняемое уже удивлённым вздохом, медленно скользит вниз, аккурат на его выставленную руку. «Лепесток», — доходит до него. Маленький белый лепесток ромашки.

***

Как же глупо, по-детски он был удивлён тогда. Перетряс всю постель, обшарил все возможные карманы, практически перевернул квартиру вверх дном. Не понимая, в поисках чего, совершенно не думая. Страшась думать. Отчаянно откидывая мысли, настойчиво лезущие в голову. Сущим бредом они были, как рассветный сон. А Ягыз не имел права бредить. Чёртов лепесток сюда должно было занести ветром. Кем-то из былых гостей. Или сам Ягыз должен был зацепить его, проходя мимо какого-то букета. Или… Челюсти с силой сжимались, заставляя его ощущать, как под небритой кожей выступают желваки. Ягыз просто не мог кашлять цветами! Это невозможно. Нельзя кашлять цветами. И он не мог. Теперь Ягыз лишь усмехается; горько и криво. Мог. В тот же день в этом уверился. Он стоит посреди комнаты. На полу валяется всё, что только может валяться. Он осторожно шагает вперёд, смотря в никуда. В ушах стоит глухой стук, встрёпанная чёлка лезет в глаза. Шаг. И ещё один. Ближе к столику, эта чертовщина лежит там. На пути встаёт диван, и Ягыз судорожно вцепляется в его спинку. Медленно, неохотно отрывает взор от гипнотизирующе яркого света из окна. Смотрит на лепесток. Тот беззастенчиво белеет там же, куда его нервно скинули. Вполне себе реальный. «Нужно просто выкинуть его.» Просто выбросить в урну и забыть о нём. Как и о тех дурацких туфлях, лежащих под столом. И опять, в который раз за эти дни, воля изменяет ему. Взгляд неосознанно скользит ниже, и цепляется за стоящие вплотную друг к другу, чёрные лодочки, «спрятанные» от взора под столом. «Ты помешан на ней», — звенит вдруг в ушах. Каждый вечер он заботливо вытаскивает их из «убежища», ставит перед собой, и сверлит тяжёлым взглядом, без конца заливая в себя алкоголь. И вот ведь оно, ярчайшее доказательство его одержимости. Такой же странной, непонятной, вне всяких сомнений, раздражающей, как и девушка, вызвавшая её. Отвратительная. Странная. Вредная. Резкая, неуклюжая, неумелая, наивная, гордая, умная… «А ещё, очень красивая.» Из груди внезапно выбивает весь воздух. Ягыз сгибается, рефлекторно поднося руку ко рту. Его снова трясёт от сухого, грубого кашля, словно он задыхается. Мужчина, склонив голову, крепко жмурится. Разлепляет веки, только когда удаётся прийти в себя. В руке что-то тёплое. Ягыз недоумённо отводит её ото рта, и смотрит на ладонь. Три маленьких белых лепестка. Ягыз срывается в ванную, чувствуя приближение первой за долгое время истерики.

***

Жёлтые прямоугольники света на потолке разъедают глаза. Ягыз уже битый час пялится на них, раскинувшись на кровати, как морская звезда. Смотрит, но не видит. Просто лежит в беззвучной темноте спальни, мечтая превратиться в амёбу. Полностью резонное желание. Нужно встать, спуститься вниз, и заняться делами. Сесть за работу. Приготовить ужин. Подумать о насущных проблемах, наконец. Ягыз устало отмахивается от надоедливых мыслей. Проблемам конца-краю не видно, а мозг у него всего один. Больной, измотанный мозг. Ему больше всех полагается отдых. Тишина звенит в ушах. Вид перед глазами медленно начинает расплываться. Наверное, стоит открыть окно, впустить немного воздуха. Или хотя бы начать моргать. Но Ягызу почему-то нравится ощущать себя подобием безвольной куклы. Не надо двигаться, не надо думать, не надо мучиться. Может, если он больше никогда не выйдет из этой комнаты, то всё прекратится само собой? Пальцы невольно дёргаются ближе к длани. Ворох тёплых лепестков в ней щекочет кожу. Ягыз закрывает глаза. «Почему именно я?» Влюбиться в возлюбленную брата — дело неблагородное. Но разве на то была его воля? Разве он заслужил подобные страдания? Или наоборот, они — наказание за глупость и безответственность? Глаза почему-то жжёт. Наказание, или нет — эта неизведанная болезнь развивается. Лепестков с каждым днём становится всё больше, и ни один доктор, ни одно лекарство не в силах это остановить. Рука сжимается в кулак, безжалостно сминая листки. Вероятно, она ведьма. Бестия, суккуб какой-нибудь. Не может обычный человек из плоти и крови вызвать эту невозможную болезнь. Не может захватить все его мысли буквально с первого взгляда. Заставить его сердце замирать от одной мысли. Заставить забыв обо всём, без конца ходить по пятам, ловить каждый жест, каждое слово, и как одержимый, жаждать хотя бы дышать одним воздухом. Теперь в ушах, как далёкий мираж, звенит её милый голос. Ягыз слабо улыбается. Нет, не ведьма. Не может быть ею. Хазан больше похожа на волшебного эльфа из сказок, сотканного из света. Она всегда светится изнутри, и неважно, что испытывает при этом. Смеётся, плачет, злится — не имеет значения, её сияние всё равно никуда не спрятать. Чистая, добрая, даже если всеми силами пытается это скрыть. Дарит свою бесконечную заботу всем вокруг, включая его, не осознавая, не признавая, просто потому, что это в её природе. А Ягыз неумолимо тянется к её тёплому свету, пытаясь заграбастать себе ещё больше. Пытаясь стать ещё ближе. И заламывает руки в попытке убить жгучее желание прикоснуться к ней: прекрасной, что бы ни делала. Перед взором вспыхивает её образ, реальный до безумия. Хазан вскидывает руку, и Ягыз готов поклясться, что чувствует её пальцы на своей щеке. Он как заворожённый, наблюдает, как лучи солнца золотят гладкую кожу, как путаются красными огнями в длинных каштановых волосах. Тёплое дыхание ласкает его лицо, волосы щекочут предплечья. Хазан широко улыбается, так очаровательно, как может лишь она, и сердце в который раз замирает. Её лицо сияет от искренней, неподдельной радости, а в огромных тёмных глазах плещется… любовь. Будто она давно ждала его. Будто она действительно любит его. Сцена из другой жизни. Той, которой никогда не будет, и дело десятое, что Ягыз желает этого сильнее всего на свете. Горячая капля скользит вниз по виску. Ягыз горько сглатывает, и резко вздрагивает. Уже привычным движением хватается за грудь, перекатываясь на бок. Пальцы сжимают простыню. Нельзя было думать о ней. Ягыз приоткрывает рот, и смотрит, как из него вылетают новые лепестки, ласково погладив губы на прощание.

***

Наивным он давно уже не был, мечтательным тоже. Но всё же, всякий раз, смотрясь в зеркало, он надеется на чудо. На то, что эта адская болезнь уйдёт. Развеется, как туман. Что больше не надо будет каждое утро оттирать кровавые разводы из-за ночного кашля на губах и подбородке. Что эта мертвенная бледность исчезнет, как и огромные тени под красными глазами. Что руки перестанут дрожать, а дышать можно будет полной грудью. Что можно будет наконец, ощущать себя живым всегда, а не только рядом с ней. Ягыз впервые чувствует себя настолько слабым и измотанным. С каждым днём, он будто стареет на год, и самое ужасное, никто этого не замечает, кроме него самого. Неудивительно, ведь Ягыз из кожи вон лезет, чтобы не заметили. В конце концов кому будет легче, если все узнают о его позорных чувствах? Уж точно не ему. И всё-таки, тем сильнее хочется, чтобы рядом кто-то был. Неважно кто, неважно как. Ягыз просто хочет чувствовать чьё-то присутствие, когда корчится от мучительной вспышки удушливого кашля в каком-нибудь закутке, пытаясь остаться незамеченным. Чьё-то тёплое, успокаивающее дыхание, вместо пробирающего до костей холода, когда судорожно приводит себя в порядок, кое-как убрав цветки. Ягыз просто хочет знать, что он не один. «Тот, кто останется один — я. Всегда.» От собственного вида воротит. Ягыз до плевка в зеркало презирает себя нынешнего. Лишь убогое подобие хладнокровного, гордого и трезвого человека, каким когда-то был. Он проморгал, когда успел так сильно измениться, а однажды очнувшись, увидел всего лишь бледного призрака вместо себя. И одному Всевышнему известно, сколько сил уходит на то, чтобы другие его не увидели. Какие титанические усилия он прикладывает, старательно закатывая глаза в излюбленной манере, в надежде, что останется «Господином Холодильником»; правильным и знакомым. Адское явление, что сидит да разрастается в его теле, ломает, выворачивает, безжалостно душит, впрочем, как и собственные чувства. Ягыз сжимает зубы и упрямо гнёт свою линию. Актёр он всё ещё слабенький, явно видно. Но, кажется, работает. Точно работает. У всех слишком много других забот, чтобы обращать на него внимание. Это хорошо. Наверное. По внутренностям будто проводят тупым ножом. Через глотку и вниз, по надорванным трахеям. Нож мерзко царапает лёгкие, гуляет в брюхе, и вернувшись, кружит вокруг сердца, задевая, сжимая. Конечно, то никакой не нож. То корни ромашки, этого отвратительного сорняка, что прорастает внутри его тела. Наросты обвивают сердце несильно, но давяще, расползаются во все стороны, сетью опутывают органы. Листья и цветы щекочут кожу со внутренней стороны, и кажется, живут своей жизнью. Ощущение, что прикоснись к нему кто-нибудь, будет понятно, какой он волшебный. Внутри него растут цветы. «Как мило.» Ягыз трогает запястье. Под кожей, ставшей почти прозрачной, прямо в синих прожилках вен, есть несколько наростов. Маленьких, не больше горошины. За день они двигаются вверх-вниз по руке, а потом исчезают. Семена плывут по венам, бугорками проявляются то на икрах, то на шее, то на груди. Ромашка плодится, чувствуя себя прекрасно, высасывая из него жизненные силы. Растение-паразит в его теле — хороший сюжет для хоррора. Ягыз должен бояться, бороться, но, вместо этого, он лишь легко проводит пальцами по груди, над местом их роста, точно лаская. Он вынашивает этот цветок в себе, лелеет, взращивает, любя. Любя. Ягыз, вероятно, сходит с ума. Ромашка сильнее опутывает тело, а он теперь говорит с ней. Откровенничает, делится мыслями и сокровенными тайнами, гладя через кожу. Лепестки внутри в ответ благодарно гладят дыхательные пути, и Ягыз всё реже задумывается. Цветок-паразит, дьявольское «ха-на-ха-ки» — когда оно успело стать его лучшим другом? Откуда оно, такое чудное, взялось? Хотя… «Реально ли оно?» — правильный вопрос. Ромашки не было ни на одном рентгене, ни на одном обследовании, пройденном им. Когда Ягыз вспоминает недоумённые лица врачей, впервые услышавших о «ха-на-ха-ки», ему хочется истерично смеяться до хрипа. С чего он взял, что цветок действителен, а не есть плод его воображения, вконец воспалённого предательскими чувствами к возлюбленной брата? Ягыз вздрагивает. И зачем он это делает? «Это вся твоя воля, глупец?» — А может и да, — шипит он в ответ внутреннему голосу, голосу совести и разума; хриплому и противному. Нельзя думать о Хазан. Нельзя смотреть на неё, нельзя быть рядом с ней. Нельзя. Не ради брата, не ради неё, так хотя бы ради него самого. Стебли цветка сжимаются всё сильнее, лепестки проникают всё дальше в горло, душат и опутывают, когда он просто вспоминает её. Эта безумная, неправильная, болезненная, проклятая любовь очень опасна. Словно бомба замедленного действия, которую он носит в себе. Она может разрушить всё — и отношения Синана с Хазан, и его собственные, совсем хрупкие отношения с ней. И самое ужасное — его отношения с его семьёй. Мерзкий предатель и изгой — вот кем он будет для самых дорогих людей. Один неверный шаг, одно неверное слово — и Ягыза растопчут, как таракана, с брезгливой ненавистью в глазах. В конце концов, у него никогда не было права на ошибку, не так ли? «Просто держись от неё подальше» Ягыз сжимает губы. Где-то в глубине него зарождается отчаянный хохот, слегка сотрясая тело. Хочется выпустить его наружу, но мужчина держится, занятый безмолвным разговором с самим собой. Ягыз уверен в себе. Он ни за что не допустит, просто физически не может допустить катастрофы. А именно она и будет, когда кто-то узнает о том, что он испытывает. Все, кто сейчас рядом, просто отвернутся, вычеркнут из своей жизни, и он исчезнет для любимых навсегда, напоследок оставив между ними разлад. Это — катастрофа, не меньше. Поэтому, Ягыз будет скрывать свои чувства, как самую грязную тайну. Спрячет за восемь замков, закопает глубоко под землю. И постарается, чтобы никто их и не почуял, раз уж самому забыть о них не удастся. Быть другом Хазан — вот его максимум. «И этого вполне достаточно», — убеждает себя он. Конечно, Ягызу действительно стоило бы держаться от неё подальше, по крайней мере, ради собственного душевного равновесия. Чтобы, успокоить свою совесть, брата, и всех остальных. Чтобы перестать забивать себе голову чепухой влюблённого. Только не получится. Ведь в чём смысл? Смысл убегать от неё, когда по телу плывут семена, вперемешку с листками? Смысл убегать, если единственное место, где он может нормально дышать — рядом с ней? В чём смысл? Тем более, когда у него всё под контролем? Никто и подумать не может о его болезни, или о его предательстве. И раз так, то пусть Хазан, его прекрасный солнечный эльф, подарит ему ещё немного своего света. Совсем чуть-чуть. Просто чтобы её без памяти влюблённый в неё друг не сошёл с ума. А он сделает, всё, чтобы заслужить её свет. Ягыз глухо кашляет в кулак, и хватает телефон. Сегодня последний день сьёмок. Сегодня он помирит их. И останется в своём уме.

***

«Хотя может, и нет», — крутится в голове позже, когда Ягыз уходит, дважды повернув ключ в дверном замке дома, в котором запер брата со своей возлюбленной. Он слышит, как те двое колотят окна, уговаривая их отпустить, и на тонких губах сама собой змеится истеричная ухмылка. «А может и правда отпустить?», — проносится мысль, и ромашка внутри него, трётся о внутренности, словно соглашаясь с ней. Ягыз нервно вдыхает, ощущая, как куча лепестков заполняет его рот. Нестерпимо хочется выплюнуть, выкашлять, содрать со своего горла мерзкие, приставучие цветки, согнувшись по полам. Нельзя. Не сейчас. Ягыз мужественно бредёт на дрожащих ногах к машине. Дрожащей рукой открывает дверцу. Ничком валится внутрь. Едва устраивается, кое-как заводит мотор, задыхаясь и судорожно крутит руль, чувствуя как жжёт глаза. Лишь где-то далеко, где его никто не найдёт, Ягыз падает под дерево. Усталый, сломленный, больной. Дрожащий, как осенний лист на ветру. И заходится в кашле. Сухом, продолжительном, почти убийственном. Намного более болезненном, чем раньше. Он хватается за горло, задыхаясь, а из глотки всё ворохом вылетают белые листки, летят вокруг, не думая кончаться, будто наказывая. Ягыз же неуклюже ловит их в руку, и подносит их к лицу, смешивая со слезами. Отпускает его, по ощущениям, через несколько часов, внезапно, словно болезнь неожиданно решает махнуть на идиота рукой. Ягыз не чувствует облегчения. Сидит, привалившись к дереву боком, и сверлит пустым взглядом ковёр из белых лепестков с пятнышками крови, отдаваясь звонкой пустоте в голове. Проходит ещё много времени, когда он, наконец, приходит в себя. Мотает головой, зябнущими руками собирает лепестки, пихая их в карманы. Всё не собирает, места больше нет. Неловко поднимается, пошатываясь, и ковыляет направо, к реке. Вода едва слышно журчит. Ягыз вдыхает, втягивая в себя её запах. Рука ныряет в карман, выныривает с горсткой листков. Мужчина с минуту смотрит на них, точно не решаясь, и равнодушно вытягивает ладонь вперёд, разжав пальцы. Лепестки соскальзывают, струясь между пальцами, и парят вниз, прямо в чистую воду. Приземляются, как лодки, ослепительно белые на тёмно-синем фоне реки. Течение неспешно уносит цветки. Ягыз тянется за второй горсткой, наблюдая за ними. Ему вдруг вспоминается, как они с Хазан играли в жмурки в детском доме. Она, с завязанными глазами, хохоча, крутится вокруг, в попытке кого-нибудь ухватить из толпы. Дети кричат, тянут за длинные волосы, а Ягыз вдруг забывает как дышать. Полные губы расходятся в широкой, яркой улыбке, обнажая ровные, белые зубы. Нежный голос звенит от радости, необратимо зазывая его. Кажется, Хазан точно светлый эльф, пришедший осчастливить одиноких детишек, просто уши под волосы спрятала. Она сияет, прекрасная и завораживающая, манит к себе, протягивая тонкие руки, и он поддаётся. Бездумно шагает навстречу, забывшись, и не замечает, как ребята увлечённо собирают ромашковые лепестки позади него. Хазан предстаёт перед мысленным взором одна: яркая, светлая, красивая, любимая. Сердце замирает. Внутри него что-то будто обрывается. Последняя горстка лепестков отправляется в путешествие по реке. Ягыз закусывает губу. Ему кажется, что стало только хуже.

***

Происходит что-то странное. Вокруг все знают что-то важное, и всеми силами скрывают это от него. Ягыз не может отделаться от ощущения, что его сделали изгоем. Списали со счетов, и водят за нос, как дурака. Отвратительно. Он даже не может до конца объяснить сам себе, зачем так яростно пытается раскрыть эту всеобщую тайну. Лишь интуитивно понимает, что скрываемое связано с ним самим. Очень крепко связано. И он, как надоедливый ребёнок, донимает всех вокруг расспросами, подозрительно прищуриваясь, и чувствуя себя полным идиотом. Паранойя, и без того сильная, обостряется всё больше, а разочарование давит всё хлеще. Хуже всего то, что бледнеющая с каждым днём Хазан — часть этой непонятной пантомимы. Она пугливо отводит взгляд. Голос её заикается, скачет вверх-вниз, полный волнения. Заламывает руки, переминается с ноги на ногу. Не осмеливается хотя бы взглянуть в глаза. И даже сейчас, нервная, исступлённо скрывающая нечто важное наглой ложью ему прямо в лицо — Хазан всё ещё бесконечно милая. Ягыз почти ненавидит её. За то, что так любима. За то, что он не может отвернуться от неё, сколько бы раз он не обещал это сделать. Мужчина ничего не говорит, всего-навсего качает головой, и уходит, притворившись, что не видел влажного блеска в широко распахнутых карих глазах. За его, Ягыза, спиной происходит что-то масштабное. О чём он обязан знать. То, что Хазан часть всего этого, больно ранит, но он лишь сглатывает. Это — не самое важное. К тому же, очень странные дела творятся внутри него самого. Ягыз не может точно описать, что испытывает. Но его не покидает ощущение, что, кое-что меняется. С ромашкой что-то становится. Нет, он всё ещё просыпается в куче лепестков вокруг головы, и весь день бежит из угла в угол, пытаясь выплюнуть и спрятать следы своей болезни. Но всё же, цветок меняется. Ягыз пытается понять, как он меняется, внимательно разглядывая предплечья, туловище и ноги. Рассматривает лепестки, по отдельности и вместе. Кашляет, прижимая руку к груди, пытаясь почувствовать что-то. Мысленно сосредоточивается на цветке. И замечает, что бугорков семян под кожей больше нет. При каждом вдохе в горле не першит, под кожей меньше шевелятся листья. Дышать, двигаться всё легче. А лепестков с каждым днём всё меньше. «Он уменьшается», — доходит до Ягыза. — Как же так, малыш? — с улыбкой спрашивает он у цветка, стоя перед зеркалом. Широкие брови растерянно приподнимаются. Он кладёт пальцы на грудь, прямо над сердцем. — Что случилось? Листки нежно гладят трахеи, а стебель невесомо сжимает сердце, словно извиняясь. — И что это означает? Почему ты уходишь? Ягыз озадаченно хмурит брови, не переставая глупо улыбаться. Пытается вспомнить, как там, по легенде могла исчезнуть болезнь. Он хмурится сильней, и замирает, вспомнив, что в последнее время они с Хазан проводят больше времени вместе, за разговорами… и не только. Ромашка радостно щекочет внутреннюю сторону кожи, вместе с глоткой, и лёгкими с сердцем. — Нет! — восклицает Ягыз, испугавшись догадки и своеобразного подтверждения. Он отшатывается от зеркала, угрожающе выставив перед собой указательный палец. — Этого не может быть… Хах, парень, даже не думай, понятно?! Эй?! Вернись назад! Верни всё как было… Мужчина растерянно водит ладонями по груди, но без толку: ромашка только обиженно сжимается в ответ на его требование, и ни чем не выдаёт своего присутствия. Ягыз понимает: «ха-на-ха-ки» даже и не подумает слушаться.

***

А через несколько дней ему открывается «та самая тайна». Ягыз осознаёт, что то лишь почти «та самая тайна», но лучше ему от этого всё равно не становится. Хазан, низко склоняет голову, не решаясь зайти дальше его прихожей. Он и не зовёт, усевшись к ней полубоком, с горьким чувством неотвратимости. Девичий голос дрожит, полный слёз, и стыдливой печали, и Ягыз сжимает колени, душа желание броситься к возлюбленной с объятиями. На руке Хазан некрасиво выделяется повязка недавнего пореза. Знал бы тогда Ягыз, что она пыталась скрыть, порезав длань ножом, отвлекая его и собственную мать, полную решимости рассказать «господину Ягызу» «всё, что тому нужно знать», то ни за что не позволил бы пролиться и капле её драгоценной крови. Но сейчас он всего лишь беспомощно сидит к ней спиной, не осмеливаясь взглянуть в её сторону. С низко опущенной головой и стуком сердца в ушах. Придавленный мучительным стыдом и оглушённый её слезами. — … И поэтому… они решили, что… между нами что-то… есть — запинаясь, сипло заключает Хазан, и тихо всхлипывает. — Прости, — еле слышно, обречённо. По сердцу, замедлившему свой бег, будто проходятся ножом. От горечи любимого голоса, от истязаний, выпавших на её наивную чистоту, на её искренне дружеское участие к нему, на её чувства и гордость, становится невыносимо больно. Чувство вины, стыд, презрение к себе едва дают ему дышать. Ненависть к себе, посмевшему омрачить и опорочить её состояние, втянувшему её в болото своих никому не нужных, больных чувств, выкручивает его, вынуждая яростно дрожать. Это он не сдержал себя в узде. Это он не смог сдержать обещание, данное самому себе. Это он должен просить прощения, прекрасная Хазан. — Ягыз?.. — голос, полный нежности, надломляется. Он сжимает кулаки сильнее, грозясь свести их судорогой. Всё его существо, как магнитом, тянет назад, к испуганно замершей девушке. Обнять, утешить, пообещать, что всё будет хорошо. И никогда больше не отпускать. Ягыз жмурится до слёз в глазах. — Уходи, — надорвано шепчет он. Сзади доносится резкий полувздох-полувсхлип, заставляя его незаметно вздрогнуть. Пара мгновений, сравнимых с вечностью, и быстрый стук каблучков теряется где-то за дверью, напоследок отдавшись эхом в пустой квартире. Ягыз, наконец, разжимает руки. Обессиленно откидывается на спинку кресла. Глаза теперь просто закрыты, а не крепко зажмурены. Вниз по скуле катится одинокая слеза. Тошнит. И голова кружится. А ещё, ему невыносимо больно. Внутри вновь что-то обрывается.

***

Идея выдать Фарах за свою девушку в кратчайшие сроки, и сейчас кажется ему какой-то совершенно ошалелой. Тем не менее, она, вроде бы работает. Фарах не подводит, прилетает за рекордное время из другого конца планеты. Свежая, бодрая, вся пропитанная знакомым духом Америки. И похоже, взявшая пару уроков актёрского мастерства у великолепного Гейла Уинзера. — Тебе от него привет, кстати, — подмигивает девушка, когда он проходит мимо, направляясь к двери. Ягыз неуверенно кивает головой, и открывает дверь. На пороге стоит Хазан. Несколько ошарашенная его видом без футболки, она застывает, приоткрыв рот. Окончательно же её добивает Фарах, выбегающая из глубин квартиры, к двери, сверкая бледными ногами, до коленей прикрытыми его рубашкой. «Любимы-ый», — звонко тянет она, и Хазан неверующе отшатывается. Ягыза стремительно накрывает нервной неловкостью вперемешку с непонятным испанским стыдом, но, он стоически и дружелюбно улыбается, в надежде, что не похож на куклу. Хазан растерянно хлопает длиннющими ресницами, переводя взгляд с напряжённого Ягыза, на Фарах, счастливо обнимающую его. Выдавливает из себя парочку бессвязных предложений, и безвольно следует за ними в гостиную «выпить кофейку и познакомиться». «Девушка Синана» смотрит на «девушку Ягыза» со смесью страха и удивления во взгляде. Её видимое замешательство смущает Ягыза, но тот изо всех сил держит себя в руках, боясь расклеиться. Лишь неотрывно наблюдает за возлюбленной целый день, внутренне замирая в ожидании её реакции. И то, что взгляд Хазан, направленный на Фарах, вскоре превращается в неприязненно-недоверчивый, а под конец и вовсе в почти ненавидящий, от Ягыза не укрывается. Сердце вдруг забивается неожиданно быстро, и ему внезапно становится так легко, как никогда не было. Правда, Ягыз решает не обращать внимание ни на первое, ни на второе. А проснувшись на завтрашний день, не обнаруживает вокруг ни единого лепестка ромашки. Как и на следующий, и на третий… И на все последующие дни.