несвободная

Черная тень вилась и кружилась над распластанной на полу девушкой, словно вся состояла из раскрошенного, истолченного в пыль черного агата. "Ненасытная воронья кровь, чтоб тебя..." - думала Гермиона, тщетно пытаясь разлепить свинцовые веки. Полудрагоценная. Ха. На благородный камень Беллатриса Лестрейндж определенно не тянула, как ни пыталась, в отличие от своей сестры. Гермиона как всегда вяло усмехнулась про себя. Ее малым утешением было хоть иногда поглумиться в собственных мыслях над той, что глумилась над ней сутки напролет, когда была в настроении, а когда не была, Гермионе приходилось еще туже. «Она» являлась по ночам, чтобы по капельке высасывать из девушки остатки жизненных сил и воли к какому-либо сопротивлению. Ломая ее, выворачивая наизнанку, прогибая под себя настолько, что Грейнджер переставала чувствовать себя собой. Каждый раз все больше и больше… все потеряннее была она после этих полуночных визитов. Порой ей никак не удавалось вспомнить, как она попала в эти казематы, кто приволок ее в этот изъеденный сыростью погреб, и был ли то погреб или просто средневековый каменный мешок… и отчего никто до сих пор так и не пришел к ней на выручку? - Быть может, это потому, что они все сдохли, а-а? Твои дружки-спасители? Как считаешь, малышка? Хочешь, немного порассуждаем на эту тему, или ты снова не в настроении? – шипела Беллатриса, широко улыбаясь, обнажая всю картинную гниль далеко не стройного ряда своих зубов. Грейнджер вздрагивала от этих слов, похуже чем от магического кнута, которым ее охаживали по тощим бокам и болезненно выпирающим ребрам. И если ту боль можно было хоть как-то вытерпеть, то эту нет. Осознание того, что ее родных и близких в действительности могло больше не быть рвало ее на части. Никакие «раскаленные щипцы» терзавшие ее день за днем, ночь за ночью, не могли сравниться с этой пыткой. И самым страшным было то, что ее больше не спрашивали, где Гарри. Словно в подтверждении ее самых страшных опасений, ведьма больше ни о чем ее не спрашивала. Ни о чем и ни о ком. Она просто развлекалась, игралась, как кошка с искалеченной мышью, которой давно перебила хребет. Мышь никуда не должна деться, ей пристало разве что бояться, да иногда попискивать, неимоверно услаждая этим кошкин слух. Мерлин, неужели ей так и предстояло подохнуть в этих когтистых лапах, растерзанной в этой зловонной удушливой темноте? Гермиона собралась с силами и приподнялась на полу.Сперва оперлась ладонями о холодный, склизкий от крови камень, а затем приняла вертикальное положение, тут же словив магловских вертолетов. Головокружение было таким, что она со стоном согнулась пополам, мгновенно извергая из себя остатки какой-то мерзкой похлебки, что ей приносили, кажется, вчера утром. А что же было сейчас? Кажется… ночь. Снова ночь. Здесь она никогда не заканчивается. Но вот проклятущая черная тень куда-то исчезла. А может, ее и не было вовсе. Очередная галлюцинация от обезвоживания и постоянного пребывания в полутьме. Или случилось чудо, и сегодня перерыв? Девушка трясущимися руками утерла остатки рвоты с подбородка. Конечно, она слишком слаба, а мадам Беллатрикс этого не жаловала. Так было скучно играться. Вяленькая и постоянно готовая врезать дуба девчонка была ей совершенно без надобности. Она любила громкие крики, надрывные стоны и ненавидящий блеск в чужих глазах. От этого она возбуждалась настолько, что порой начинала бесстыдно ласкать себя прямо перед пленницей. А та смотрела на нее во все глаза и не могла их закрыть, словно веки были подперты стальными спичками, словно какое-то дикое по своей силе колдовство заставляло ее снова и снова впиваться воспаленным взглядом в это омерзительнейшее по своей сути зрелище. Наблюдая этот дикий танец похоти и самолюбования, Грейнджер искренне не могла понять, чего ей больше хочется – проблеваться фонтаном прямо на самозабвенно извивающуюся перед ней старую потаскуху или… От одной мысли сердце затрепыхалось в груди, болезненно стуча прямо о ребра. Не вздохнуть. Никого «или» быть не могло! Ее держат под чарами, вот и вся «велика загадка». Ведьма так развлекается. Ей нравится вызывать… Желание. Безумное, бездумное, бесконтрольное влечение. Это всего лишь часть игры. Это не ее вина. Не ее глаза жадно поедают чужие полуобнаженные груди. Полные, исходящие соком, словно спелые персики… Гермиона ощутила невероятное желание ударить себя по лицу. О чем она только думала. Какие груди, какие персики? Или это все с голодухи? Рот против воли наполнился горько-кислой слюной. Она судорожно сглотнула и снова съежилась, подтянув острые колени почти что к самой груди, на своей жалкой подстилке, которой служила ее собственная серенькая ветровочка, в которой ее сюда и забросили сколько-то дней, месяцев… а может быть, и лет назад. Отчаяние в очередной раз сухо перехватило горло, словно те кривые когтистые пальца, что она так хорошо помнила на своей израненной шее. Следы от этих когтей растекались по всему ее телу, словно струйки едва подсыхающей крови. Они не заживали и не темнели, не рубцевались, как обычные раны. Они все время горели воспаленным багрянцем и болели так, что невозможно было сделать лишнего движения, чтобы не скривиться, прокляв свое тело за низкий болевой порог, о котором сразу узнали, потому что она не смогла сдержаться. Она дала узнать о себе все, и даже больше. Больше того, что сама о себе знала. Дура. Какая же она дура! Гермиона обняла себя руками, чтобы хоть немного согреться и унять дрожь от мучившего ее обезвоживания. Мутноватую воду, что ей приносили два раза в день, она допила еще вчера. Где-то рядом валялась пустая плошка, а новой порции еще не было. Если в ближайшие пару часов ей не дадут воды, снова начнутся галлюцинации. Те самые, после которых она чувствовала себя грязнее, чем сейчас, грязнее, чем когда была прикована к стене ошейником на коротенькой толстой цепи, когда ей приходилось и спать, и есть в собственных испражнениях… Они трахались прямо в этой смрадной камере. Катаясь по скользкому от крови и рвоты ледяному полу, истекая потом и собственными соками в немыслимой духоте. Их растрепанные волосы липли к телам друг друга, они путались в них, словно в мокрых и душных шелковых мантиях. Запах тела Беллатрикс витал повсюду, практически перебивая затхлую, плесневелую вонь, стоящую в этих застенках. Она пахла так, что Гермиона полностью теряла самоконтроль. До этого приличная и скромная ученица Гриффиндора даже и представить себе не могла, что у секса есть определенный запах. Но он у него был. И пах он Беллатрисой Лестрейндж. Только ей. Исключительно ей. До омерзения ей. Она остервенело рвала с нее одежду, чувствуя, как под ней горячо растекается и трепещет вдруг отчего-то ставшее болезненно-нежным тело. Она прекрасно знала, что тело Беллатрисы не было таким, хотя ни разу не прикасалась к нему. И почему-то в этих жутких, калечащих ее сознание галлюцинациях ведьма всегда оказывалась снизу. Мягкая и податливая. Здесь Гермиона полностью завладевала ситуацией, брала ее обычную роль на себя. Ей хотелось истязать, мучить, кусать до одури аппетитную плоть. Она даже не пыталась сдержать собственный утробный рык, когда жестко имела ее сначала одной рукой, потом другой, потом жадным языком, словно пытаясь побывать в этой женщине полностью. Будь ее воля, она бы погрузилась в нее целиком. Скрылась бы в ней… растворилась. - Глубже, девочка, сильнее, - стонала та, извиваясь под ней, словно в ритуальном танце, выгибаясь всем телом, плотнее вжимаясь влажными бедрами в тонкую кисть Гермионы. – Не смей останавливаться сейчас! - Мне послышалось, что из тебя вылетело что-то похожее на «не смей», - Грейнджер картинно прищуривалась, чувствуя себя шлюхой, работающей по специальности лет так этак сорок, не меньше. Но каким же сладким и пьянящим было это ощущение. Она хотела. Она могла. Она властвовала. А что до остального, то пошло оно все в троллью задницу! Абсолютно все. Сейчас ей была нужна только эта женщина и ощущение того, что ей покоряются. Поистине наркотическое ощущение. Она останавливалась, ненадолго замирая внутри Беллатрикс, а затем резко вынимала пальцы, слушая, как жалобно всхлипывает ее нутро, словно пытаясь удержать покидающее его блаженство. Тщетно, милая, ты всхлипываешь зря. Теперь она, Гермиона Грейнджер, здесь главная. Теперь ей решать с какой силой и частотой насаживать тебя на руку. Только ей и решать! - Пожалуйста… - та затравленно поднимала на нее черные, как воды Стикса глаза, блестящие от слез, каких-то неестественных, слишком обильных и тягучих, словно смола апельсинового дерева. - Что? –не скрывая злобной иронии, подхрипловато интересовалась Гермиона. – Здесь такая дерьмовая акустика… Это ты так наколдовала, помнится. Чтобы я хуже слышала твои вопросы и лучше собственные крики. - Пожалуйста, - снова шептала ведьма и судорожно тянулась к ней темно-бардовыми запекшимися губами. Это проклятая воронья кровь запеклась на порочных губах и подбородке. Но откуда ей взяться? Разве она, Гермиона, била старую суку по роже? Нет, она слишком мягкая для этого, слишком жалкая, как нежно уточнила бы Беллатрикс. Эта тварь кусала сама себя, изнывая от похоти, выворачивающей ее наизнанку, все еще продолжая тянуться к ней, как к чаше с живой водой. «Умирающая в агонии преступница. Ты слишком нагрешила, и отмаливать тебя у меня нет ни сил, ни желания…» Она брезгливо вырывала у нее свою руку, чтобы совсем не брезгливо облизать влажные соленые пальцы. Каждый по отдельности, удовлетворенно взирая на тяжелее задышавшую женщину, не отводившую от нее своих переполненных «возьми наконец» глаз. «Умирающая от жажды странница. Ты забрела слишком далеко, в пустоши этой нет родников…» Гермиона наконец склонялась к ней, ловя ее металлически-горьковатые губы своими пересохшими. Сначала полностью забирая и посасывая особенно желанную нижнюю, а затем накрывая весь рот целиком. Жарко и дергано, как всегда. Она никогда не умела хорошо целоваться, да и не с кем было напрактиковаться в сласть, Рон и сам стеснялся, словно девица на выданье, но сейчас это было совсем не важно. Все, что было «там», было не важно «здесь». Ответ, что она получала здесь, пульсировал в ней щемящим восторгом, стягивался мучительным узлом между липкими бедрами. Она кончала мгновенно, запрыгивая на распластанную перед ней женщину, стоило лишь торопливо потереться горящей огнем промежностью о ее бедро или подкинуть под себя ее островатую коленку. Несколько секунд, и она в беспамятстве упадет на нее, тяжело дыша во влажный от пота висок, привычно залюбуется затуманенным от удовольствия взором на прилипшую к нему вьющуюся черную прядку. Но не станет убирать. Пусть так. Это она заставила непослушные волосы прилипнуть ко лбу, к вискам, разметаться по молочно-белой шее и субтильным плечам. Это она сделала ее такой мокрой. Пусть будет так. А теперь бы оставить ее. Ведь она, Гермиона, может уйти. Она свободна. Несвободна Беллатрикс. Но она не может, потому что и сама жаждет продолжения. Она больше не даст ей ласкать саму себя, на виду у «всяких дурочек». Нет. Она не лишит себя удовольствия трахнуть ее самой. Закончить с ней раз и навсегда… ровно до следующего раза. Она резко закидывает ее ноги себе на плечи и погружает в нее длинные цепкие пальцы. Медленно, вязко, проникая все глубже и глубже. Чувствуя не обволакивающее тепло, а болезненный опаляющий жар. Она готова. Она готова выть, чтобы Гермиона наконец проникла так глубоко и сделала так больно, как требуется. Чтобы сделала их единым целым. - Хорошо… хорошо, малышка, - шепчет Беллактрикс, снова порывисто вскидывая бедра, сама двигаясь в такт каждому движению, сливаясь плотью с ее пальцами. Гермиона сжимает и разжимает их внутри нее, большой палец не сильно, но властно давит на клитор, чувствуя, как он пульсирует. Ведьма сама бешено пульсирует. Из ее полураскрытого рта вырывается очередной короткий, но такой вкусный, насыщенный стон. Вот где истинное богатств, думает Гермиона, и искреннее дивится тому, что больше не противна самой себе. Она придвигается еще ближе, плотнее придавливает к полу, прижимается пылающей щекой к стройной ноге в пошлом сетчатом чулке, чувствуя под шершавостью сетки гладкую, как у девчонки кожу, ее язык жадно проходит от голени к остро выпирающей щиколотке. Она, чувствует, как плавится от собственных прикосновений к ней. Движения становятся еще более грубыми и отрывистыми. Она уже не стремится довести ее до конца. Она знает, что это сейчас и произойдет, они кончат одновременно. Неизбежно. Снова. «Чтобы так трахаться, нужна определенная сноровка», - хищно осклабилась бы та… другая Беллатрикс. - Смотри на меня! - приказывает Гермиона «этой» Беллатрикс. И она послушно поднимает на нее неземные бархатные глаза. В них есть что-то такое, от чего перестает хотеться приказывать. Она делает последние короткие толчки, доходя, кажется, до самого хриплого горла. Черные когти царапают камни пола, что стал раскаленным под ними, а затем впиваются в собственные ладони, оставляя на них кровавые полумесяцы. Гермиона с силой отрывает их и подносит к своим губам, горячо берет в рот, облизывает, гладит ими свои щеки. - Ну зачем… зачем ты такая? – шепчет она вязкой темноте, все еще чувствуя во рту солоновато-пепельный привкус чужих пальцев. Внутри больно щиплет сухость, воспаленные неба ловят каждую каплю чистой и такой восхитительно вкусной, почти что сладкой воды. И откуда она такая? Такой воды не бывает в природе, столь дивной сладости не бывает… … а бывают только муки. - Цисси, ты опять поишь эту грязную девку хорошей водой. Я же говорю, не поить! Потом не то. Ты всегда такая… упрямица, - до мурашек знакомое шипение опалило влажный лоб. – И всех-то ей жалко, - ехидно прицокнул змеиный язык. Гермиона инстинктивно съежилась на полу. А вот это была ее настоящая Беллатрикс. Родная, так сказать, без прикрас. - Полно играться, дорогая, она и так едва дышит, - другой, более мягкий и более глубокий голос прозвучал тоже где-то совсем-совсем близко. Легкая прохладная ладонь участливо коснулась запавшей желтовато-бледной щеки. - О, не нагнетай и перестань быть такой скучной, Цисси. Она так мило фантазирует обо мне, - во втором голосе послышалась привычная издевка. - Между прочим, никто меня так отчаянно нежно не тра… - Да хватит уже, - Нарцисса Малфой раздраженно передернула узкими плечами. Даже с закрытыми глазами, в полубессознательном состоянии Гермиона почувствовала это движение. - А ты ревнуешь, а-а, сестренка? Признайся мне, – Беллатриса звонко расхохоталась, словно в воздухе взорвались сотни ледяных осколков, пронзающих и пространство, и барабанные перепонки. - Пей, дитя, пей до дна… - тихо проговорила Нарцисса, оставив сестру без ожидаемого ответа. – Тебе еще очень много предстоит вытерпеть… пей, дитя.