***
Кинжал — сияющее золото, ограненное множеством пылающих самоцветов, в её дрожащей руке — завис в воздухе, едва-едва не на уровне длинной бледной шеи. Тот, кто шёл впереди — паренек служебного возраста, улыбчивый и доверчивый — явно не чувствовал ни опасности, ни страха, что источала его задумчивая спутница на эту недолгую прогулку. Он вполне мог называться глупым, если бы не был любим жителями их поселения и самым преуспевающим учеником в местной школе, где нередко преподавал её отец. — Ты точно знаешь, куда мы идём? Спросил он, и метка на правой ключице запылала сильнее. Мулан поморщилась, сжала зубы, до поры до времени спрятала ненавистную сталь и неожиданно для самой себя — разговорилась. Её слушали молча, не перебивая, даже с каким-то интересом, впитывая и запоминая малейшее изменение в тоне, темпе речи. И она уже тогда знала, чем могут откровения обернуться для неё, чувствовала подсознанием и незримой усмешкой, преследующей их скромный караван весь путь. Совершенно неудивительным открытием стали слова о любви, долгих взглядах,пожалуйста, скажи, что взаимных, прикосновение к рукам, талии, несмелый поцелуй куда-то в висок, ниже, горький вкус сухих губ. Даже бешеный стук пылкого сердца, эхом прошедший через золотую рукоять кинжала, показался вещью весьма обыденной. В отличие от крови, почти обжигающей, испепелившей подол платья, и тихого довольного смеха, окутавшего всё вокруг. Мулан вздрагивает, роняет нож. Руки, золото, одежда — всё — в следах её жесточайшего предательства. Лицо, от бровей до щёк, невозможный запах. Но терпеть можно, нужно, необходимо. — Это оказалось просто, верно? Вкрадчивый голос, сладкие нотки таинственной опасности, чужое присутствие слишком рядом, слишком близко. И она не выдерживает — плечи трясутся от частых всхлипов, а после и вовсе пустынную поляну — она, оно и тело — оглашают рыдания. Чувствует себя слишком ужасно, слишком предателем, трясутся ладони, лицо покрывается уже полностью боевой раскраской — кровью невинного человека. Спрашивает, стоит ли оно того, вызова чужого — явно не доброго — божества, трёх жертв и морального уничтожения. А потом вспоминает, что перебит отряд лучших воинов, идёт война, на службу призывают по одному мужчине из каждой семьи, и хромающего, с тростью, отца. — Что ещё мне нужно сделать? Тихо, безжизненно. Вроде как неподалёку течёт река. Вода ледяная, студит всё тело, но всё это мелочи. Кровь смывается, сама собой, тёмный поток весело уносится прочь, умело обходя трусливую предательницу. — Отдаться мне. Ей интересна реакция, она подбирается ближе, приподнимает лицо за подбородок — не получив никакого отклика — смотрит на искаженное мукой выражение, в поддернутые проволокой отчаяния глаза. Улыбается, оглаживая нежную кожу невесомыми прикосновениями. Склоняет голову, наблюдая. Вырваться не стремится — а может, просто нет сил — покорно ждёт блудные нервы, опустив взгляд. Внутри пустота, рваная рана, совсем как у тела, напротив, на время благосклонно скрытого. Залечить которую не в силах ни время, ни она сама, ни спасенные жизни… — Ты так счастлива, что не можешь вымолвить и слова? Или же ты в ужасе? Богиня отпускает, принимается кружить вокруг, чересчур близко, едва касаясь мокрого одеяния и чёрных волос-змеек. Но реакции не получает, Мулан всё также продолжает сидеть, опустив голову вниз, скрывая лицо. Даже не дергается, когда пальцы — ловкие длинные — открывают ушко, на удивление теплое — почти горячее — дыхание касается его, а в мозг проникает тихая, вкрадчивая фраза, достойная непотребных будущими невестами книг: — Ты ужасно сладко пахнешь. Мулан наконец-то вздрагивает, поднимает пустой взгляд и кивает, спрашивая лишь одними губами. Ей на самом деле уже всё равно, что и зачем. Хуже не будет, Китай получит спасение. Разве не это ли главное?..***
Всю домашнюю работу Мулан делает привычно и молча, задумчиво. Улыбается отцу, подбадривает его, успокаивает мать — внешний вид явно не тот, однако воспринимается как должное, как скорбь по зверски убитому соседу. Лишь в глазах бабушки мелькает недоверие, пламенно обжигает, уменьшает попытки расслабления завладеть девичьим телом. Из-за чего жалости от родителей и несуществующего смеха за спиной — тихого, женского — ещё больше. Она почти не ест, не может, руки пробирает дрожь. Худеет, с придыханием ждёт вестей с войны, которые придут. Вот-вот, и тогда что-то обязательно будет. Что-то незримо изменится без множества жертв и призыва их единственного мужчины в семье на фронт. Понимает, что родители волнуются — уже сильнее — и старается выкарабкаться, проковылять эту черную полосу. Видит почти каждую ночь за своим окном цепкие тёмные глаза и сильнее кутается в одеяло, боясь даже подумать о следующем испытании. Через силу возвращает себя к жизни. Внешне. Улыбается уже лучше — как будто обучилась где-то — ярче, шире, носится по двору и показательно радуется, когда отец ворчит на неё. Примеряет новое одеяние — специально для оценки свахи — красуется перед зеркалом, несмело прикасается руками к лицу, шее, представляет. Прикрывает глаза и успокаивает дыхание, в реальности может оказаться совсем по-другому, и вроде бы слышит тихий смешок, явно игру своего воображения. Наблюдение за смертными — та ещё скука, заниматься им никто не хочет.***
— Где ты? Старается ровно, спокойно, но предательски переминается с ноги на ногу. Оглядывается, не находя ничего. Лёгкий ветер игриво забирается под кимоно, ощупывает ноги, ерошит волосы. Тишина давит на уши, темнота и силуэты деревьев — на психику. Спрашивает себя — в который раз — стоит ли это того, поломанное здоровье в обмен на Китай и живую семью. Может, всё и без неё будет хорошо? Император даст отпор гуннам, вернёт их на своё место, уничтожит? Не прибегая к помощи потусторонних — неизвестных, злых — сил? Нет, конечно, нет. — Я здесь. И здесь. Я повсюду. Туман наступает, окружает, кожи касаются бесплотные пальцы. Легко, дразняще, проверяя. Мурашки бегут по спине, рукам, обнаженным икрам и босым стопам. Тихий смех и самодовольная богиня при свете полной луны. Необычная, красивая, опасная, манящая. — Что мне делать? Вокруг неё вновь скользят, щекочут волосами, задевают легким подолом. И Мулан не дышит — краткое мгновение — слышит самодовольство и понимает, проиграла. Вздыхает и поднимает взгляд — смело и раскованно. — Что считаешь нужным. — Хочу коснуться тебя. По взгляду очевидно — не врёт, в очередной доказывает правильность выбора и оказывается одной из избранных. Ощущать холодную землю, лёгкий ветер и растрепанные волосы на лице — непривычно, но к этому привыкаешь. Быстро, увлекаясь другим. Ловит себя — неожиданно — на интересе, таком, почти детском, и восхищении. Внешность под стать богине, кожа, волосы, контур растянутых в ухмылке тонких губ. Вкус которых — лёгкая сладость, вязкая, приторная, на что-то — земное — похожая. Смеётся, негромко, касается кожи и — требовательно — опускает на колени. Ночь обещает быть долгой, неторопливой и тягучей, словно мёд.***
Мулан видит её в зеркале, в отражении прозрачной воды, за окном во время проливного дождя. Видит повсюду, содрогается в боязни. Время шелковыми нитями проходит сквозь пальцы, армия войска с соседнего поселения собирает, а желание последнее камнем тяжелым на плечи давит, неизвестностью до болей в сердце доводя. Мулан хочет спасти всех, хочет спасти отца, но боится новой встречи, отгоняя тревожные ведения как можно дальше. Мулан живёт спокойной жизнью, иногда облизывает губы и заглядывает на самую свежую могилу — положить цветы и вновь просить прощения. Мулан сдаётся, решаясь, когда длинными пальцами чужая богиня показывает время, приходить за злосчастный день и смотрит прямо в хитро прищуренные глаза. — Что нужно сделать, чтобы ты спасла его? Их? Эрис думает — или же делает вид — кружит вокруг прохладным ветром, загадочно улыбается. Ей нравится, что фигура слегка дрожит, не отрывая взгляда, напряженно-восхищенного, нравится реакция густым румянцем на легкие поглаживания по щеке. И она как можно дольше растягивает момент, наслаждается. — Давай подумаем. Мулан чувствует. Изменения в воздухе, холод на коже, понимает, что богиня играет, забавляется страхом и паузой. Но молчит, следя. Но успевает только ловить край подола. — Наитипичнейших кровавых обрядов было более чем предостаточно. Юную деву мне в жертву ты принесла. А дальше по списку… Эрис приподнимает лицо за подбородок, смотрит прямо в крохотные зеркала чёрных глаз, улыбается и щелкает по носу. — Что же там идёт дальше… — Пожалуйста… я не могу больше. Не могу. Правда, чистая правда, вырванная прямиком из глубин подсознания. Мулан трясёт, она падает на колени, убеждаясь. Боги в их мире питаются, питаются внутренней силой, эмоциями, годами жизни, они подпитывают себя этим, оставаясь, напоминая о сделке и развлекаясь, используя. А смертные, вроде неё, позволяют, свято веря, переступая через себя, свои принципы, здравый смысл. — Вот значит как. Недовольство, разочарование, скука в холодном, пустом голосе. Мулан не поднимает взгляда. — Тогда, пожалуй, я заберу твою душу. Смеётся Эрис, смотрит на широко раскрытые глаза и — слегка — губы. Все они реагируют одинаково, но, признаться, это чертовски забавно. — Какой тогда смысл в первых условиях? Как я узнаю, что ты исполнила обещание, если умру сейчас? Как я убеждусь в том, что ты выполнишь свою часть уговора? — Дерзишь, смертная, дерзишь Эрис приближается слишком стремительно, заставляет упасть на спину, прожигает неосязаемым раздражением. А после отходит, невозмутимая в своём самодовольстве. — В твоих словах есть доля правды, признаю. И поэтому позволю тебе самолично лицезреть спасение своей дорогой родины. А после… я буду ждать тебя здесь, на этом самом холме. И, если посмеешь сбежать, я нашлю свой гнев на всех, кого ты любишь и кем дорожишь. — Я приду. — Умница. Мулан прикрывает глаза, шумно вздыхает, чувствуя прикосновения прохлады к своей щеке.***
И ждёт. Чуда, в лице добровольно вызвавшихся соседей, брезгливо произнесённого немощный, гонца, красного и радостного, кричащего во всё горло о конце войны. Рвётся на множество маленьких кусочков и под покровом ночи скачет прочь из дома. В больших по размеру доспехах, перекатывая проклятия на кончике языка. Её ненавидят все и каждый, линг изгой, линг недотёпа, у линга проблем и шею явно заклинило — голова на ней поворачивается с поразительной скоростью. Но Мулан терпит, ей наплевать и Му Шу поддерживает её совсем-не-воинствующий-клич. Спрашивает, иногда, не обвалялась ли в какой-нибудь бадье с кроличьей шерстью. Линг в ответ нюхает свою подмышку, улыбается кривовато и пожимает плечами. Когда впереди раскидывается поле боя, с телами, воткнутыми в плоть мечами, смелым отчаянием на застывших лицах, Линг сглатывает ком, прикидывает число несчастных, и, пока Мулан едва сдерживает истерику, склоняет проблемную голову в память о командире. Ли Шанг благодарит его взглядом. А затем они оба, двое в одном теле, прислушиваются, не показался ли им смешок далеко в горных равнинах. Мулан кажется, что сил уже нет. Что тогда, несколько столетий, минут, часов назад, когда попали в Линга, вместе с ним умерла и вся уверенность, вся надежда и абсолютно всё стремление защитить всё, что дорого, когда-то было Осталась только обманутая лгунья, та, смотрящая, видящая лишь обречённый испуг в своём кривом отражении. И никого более.***
— Не рада, что твой край спасён, смертная? Первое, что говорит Эрис, появляясь. Первое, что слышит Мулан, выныривая из обжигающей лавы накопившегося гнева. Второе, на что обращает внимание. — Почему ты не помогла мне? — Угрозы. Как интересно. — Ответь, почему ты не сдержала своё слово?! — С чего ты это взяла, смертная? — Потому что тебя не было рядом, когда умирали тысячи людей, когда гибли солдаты, когда гуны сжигали деревни. Тебя не было рядом на горном перевале и после, во дворце. Там была только я. — Если ты чего-то не видишь, это не значит, что его нет, смертная. — Меня зовут Мулан! — Мне плевать, как тебя зовут, смертная Вкрадчиво произносит Эрис, подбирается, хватает за подбородок. — Плевать, что ты и зачем. Ты лишь игрушка в моих руках, которая может меня хоть немного развлечь. И всё. Мулан отшатывается — интуитивно, инстинктивно хватает запястье, сжимая лишь морозный воздух. — Ты обещала мне помочь, обещала, назвав условия сделки. — Не пытайся уличить меня, смертная. А лучше подумай, что будет, если продолжишь показывать зубы. Шепчет в приоткрытые губы, целует, кусая за кончик языка. Ощутимо, до металлического прикуса. Протягивает кинжал, упираясь рукоятью в подрагивающее солнечное сплетение. — Исполни то, зачем пришла. Тот самый, с множеством драгоценных — дьявольски-горящих — камней, которым она вечность назад отняла жизнь у невинного человека, поверив в явный обман. Ведь не существует духов и богов, призываемых духов и богов, воздействующих на разум, подталкивающих к действию. Есть те, кто даёт подсказки, не вмешиваясь, но напоминают — они есть, рядом, оправдывают свою часть уговоров. — Что ты сделала со мной? — Придала уверенности, подстроила события, убрала пару препятствий. Выбирай, что нравится, если перед смертью хочешь конкретики. Мулан поджимает губы, опускает голову. Отбрасывает кинжал. — Нет. Ты лжёшь! Эрис злится и замахивается. Смотрит на неподвижное тело, проводит пальцами по щеке и шепчет, бесплотному духу. — У меня не было смысла тебя обманывать. Дух говорит, едва ли не кричит что-то и бьёт кулаками о невидимую клетку. Но Эрис улыбается, не получая ответа, растворяется в воздухе