Det finns bara krig

      Гремит за порогом эхо войны, проникая в помещение и пронзая будто бы само сознание: эта музыка, создаваемая гармоничным хором мушкетов и артиллерии, когда-то казалась королю Карлу усладой для ушей, но теперь Его Величество уже которые сутки не может сомкнуть глаз — его пропитанная усталостью тень падает на разбросанные по сырому хлипкому столу карты и бумаги с донесениями: король мог бы поклясться, что помнит каждое из них наизусть. Слишком резко оборачивается он на вошедшего Фредрика Гессенского — тот замирает, вытянувшись в струнку под львиным взглядом Карла; король собирается прогнать его к чертям, но вспоминает, что сам же позвал зятя получасом назад: когда кубок памяти переполнен, удержать в голове такие мелочи становится непосильно тяжело. Он отворачивается, и Фредрик с облегчением выдыхает, спрашивает:       — Что угодно Вашему Величеству?       Ранее, ещё в кажущейся теперь столь далёкой юности король Карл так сильно полюбил военное дело, что в один момент для него перестало существовать что-либо вне его пределов. Он не знал, как и каким образом, не знал, за какие грехи или же достоинства, но — по воле дьявола (или всё-таки Господа Бога?) — король потерял право на поражение, сколь бы абсурдно это ни звучало. День за днём, разгром за победой и наоборот — десятки лет напролёт; одни и те же слова, сказанные разными людьми в разных городах, одни и те же взгляды и одни и те же известия о чьей-нибудь кончине. Куда бы ни пытался увести своё войско король, раньше или позднее непоправимое поражение всё равно настигало его: на Украине ли, на Литве или в Финляндии, в Прибалтике или и вовсе под самой Москвой — в двух шагах от столь ненавистных кремлёвских стен; сильнее пули жалят донесения о тех, кто пал смертью храбрых или же был взят в плен — снова. И ладно бы ещё проиграть решающую битву — Карл почти уверен: дай ему Господь ещё немного времени, он бы вывел Швецию победительницей из войны, но высшие силы смотрят на происходящее с совершенно иной, беспристрастной стороны, и именно они решают, когда считать войну проигранной. Стоит им принять решение — и можно почувствовать на рассвете, как рушится мир: король Карл, вновь просыпаясь где-то в самом сердце Священной Римской Империи, видит на календарях август 1707-го — того самого года, который стал началом (начала) падения шведского великодержавия: окружённые ореолом превосходства и славой непобедимых, с весёлыми песнями и под плач саксонских девиц покидают германские земли великолепные войска непревзойдённого шведского короля, потомка Северного Льва, чьё имя до сих пор заставляет вздрогнуть, покрываясь мурашками с головы до пят, каких-нибудь австрийских ветеранов. Слаженным маршем на горьком пути сожалений вздымаются клубы пыли; чем дальше на Восток, тем сильнее усмиряют воинственный пыл разъярённые ветра Московии, студёным дыханием выдувая из солдатских голов уверенность в завтрашнем дне. Паническое ржание взмыленных лошадей, оказавшихся в самой гуще решающего сражения, заглушает далёкий грохот артиллерии; взгляд царя, отразившийся на мгновение в лезвии сверкнувшей над головой сабли, насмешлив и полон игривой жестокости: король Карл готов спорить на собственную корону, что Пётр — в отличие от остальных окружающих его людей — прекрасно в курсе происходящего, более того — его это искренне забавляет: с каждым новым витком войны восточный медведь кусает всё больнее, раз за разом вырывая вместе с клочьями золотистой шерсти ветви лавра, годами вплетаемого в львиную гриву королевства Шведского.       Каждый вдох раздирает лёгкие жгучим гневом: король не терпит смирения, тем более — с бессилием и поражением; всё чаще срывается на каждого, кто пытается дать ему, казалось бы, дельный совет: разве может хоть кто-нибудь понять его, избранника небес, для которого даже время перестало существовать в истинном его обличии? Повторению одного и того же не видно конца: оно такое же бескрайнее, как и леса Московии, простирающиеся далеко на Восток; каждую веточку в них хочется сжечь дотла. Просыпаясь и вскакивая с простыней в столь ненавистной Саксонии в который раз, король понимает, что сбился со счёта ещё шестнадцать жизней назад; от нанесённого в порыве ярости удара по стене совершенно не становится легче, зато едкое осознание собственной беспомощности с особым наслаждением начинает вгрызаться в истерзанную неудачами душу. Бросаясь в самые горячие точки сражения, Карл усердно ищет либо громкой победы, либо славной смерти, но в конечном итоге не находит ни того, ни другого; очередное сказанное с точностью до акцента и интонации слово едва ли не сводит с ума, а после ещё одной капитуляции хочется расшибиться об стену, лишь бы всё это наконец закончилось — король хватается за голову, пытаясь восстановить хриплое дыхание и взять себя в руки; закатное небо, кажущееся теперь кроваво-красным, волной готово захлестнусть угрюмо-тёмную могилу величия.       Здесь, под стенами Фредрикстена, ни один солдат не может внятно ответить на вопрос, что шведы вообще забыли в Норвегии; честно говоря, король Карл на этот вопрос тоже не ответил бы: просто сюда они ещё не ходили. Переговоры на Аландских островах проваливаются — шведский монарх не силён в дипломатии; почерк Его Величества — не по-королевски грязен и небрежен, за великим множеством понятных только ему одному пометок с трудом можно разглядеть собственно карты. В любом случае, новый план короля на бумаге не изобразить.       — Что угодно Вашему Величеству?       Король снова косится на Фредрика: личность зятя кажется ему не то что неприглядной — она кажется ему крайне неприятной и отталкивающей; Карл уверен: его очаровательная сестра могла бы найти кого-нибудь почище душой. Но и ландграф Гессен-Кассельский — не совсем ещё зелёный племянник, которому едва стукнуло восемнадцать; выбор — очевиден.       — Мне нужно, чтобы вы взяли на себя смелость решиться на одно крайне выгодное для вас же дельце, — король прощает себе крохотную фамильярность.       Ландграф непонимающе хмурит брови, но отвечает:       — Я всегда к услугам Вашего Величества.       Пару мгновений Карл задумчиво барабанит пальцами по столешнице, затем резко разворачивается к гостю, по привычке своей кладя одну руку на эфес шпаги.       — Мне нужно, — говорит он безразлично и властно одновременно, — чтобы вы стреляли...       — Прошу прощения?..       — В меня.       — Господи Боже! — ландграф восклицает почти искренне. — Я, верно, ослышался!       — Не ослышались.       — Вашему Величеству стоит отдохнуть.       — Не вам за меня решать. Кроме того, — голос короля понижается и приобретает вкрадчивый оттенок, — мне ли не знать о крайне интересных инструкциях, которые вы, полагаю, уже передали моей сестре.       Лицо Фредрика резко бледнеет, затем — краснеет.       — Разве Вашему Величеству удалось разглядеть в них недоброжелательный посыл? — говорит он уже не так смело, но — держа себя в руках. — Я лишь заботился о благополучии моей возлюбленной жены в случае... непредвиденных обстоятельств...       В ответ Карл криво усмехается: не тот ли, кто сейчас оправдывается перед ним, пытался застрелить его в упор всего пару десятков прожитых жизней назад!..       — Хотите сказать, — произносит он уже вслух, — что вынуждаете mon coeur передать вам бразды правления в случае непредвиденных обстоятельств без задней мысли?.. Нет, нет, молчите! Не хочу слышать ответ, мне нет до него никакого дела... Лишь слепой не увидит: никто не хочет, чтобы эта война продолжалась. Я в том числе. Думаю, мы прекрасно поняли друг друга.       Пресекая возможные возражения, король возвращается к бумагам; Гессенский ландграф колеблется секунд десять, собирается сказать что-то ещё, но всё же покидает помещение, бормоча под нос: «Ну и ну!..»       Норвежцы безустанно обстреливают шведские траншеи, ядовитыми змеями подползающие к стенам Фредрикстена в попытке оскалить клыки в молниеносном броске; эфемерный туман над заснеженной вражеской землёй превратил сверкающую огнями мушкетов и осадных орудий крепость в поистине прекрасное зрелище. Нехотя, но всё же работающим солдатам — не до него, но король Карл с интересом разглядывает укрепления, наблюдая за ведением работ в траншеях. Всего несколькими часами ранее изголодавшееся по теплу пламя жадно набросилось на переданное дрожащими руками донесение — король толком не вчитывался в его содержание: как мог заинтересовать его заговор, автор которого — он сам? Прошло какое-то время, прежде чем Фредрик дал понять, пускай бы и неоднозначно, что подумает над предложением (приказом) шведского монарха; отводит взгляд случайно оказавшийся поблизости француз — на службе у ландграфа. Небрежно отмахивается Его Величество, когда его просят не рисковать лишний раз и спуститься со склона, с которого открывался хороший вид на позиции противника; «Не бойтесь!» — отвечает он с некой раздражительностью: немного — и наступит столь желаемый (вами же!) изнурёнными солдатами мир. Отвернувшись и полной грудью вдохнув морозный воздух, Его Величество неожиданно для себя осознает, что не может вспомнить ни дня из тех коротких восемнадцати лет мира, которые теперь казались ничтожнее мгновения: выходит, такова на вкус взаимность столь страшной пассии, как война?..       Заглушенный на фоне грохота норвежских орудий выстрел — из дружественного мушкета, и — за микроскопические доли секунды до жирной точки в конце истории Великой Северной Войны — король Карл вновь открывает глаза.       На календарях — август 1707-го.