страшно?

***

      Свобода всегда казалась Артёму чем-то далеким и абсолютно недоступным. Эдакий Змеиный запретный плод, только вот, увы, не сладок: надкусишь, — ба, а на языке-то гниль (то ли от едких слов, брошенных кому-то в спину, а то ли от фраз услышанных). Ребёнком Стрелецкий свободы не чувствовал, а все он, отец, запрещающий то одно, то другое. Получил тройку — домашний арест, нагрубил — два дня на воде да хлебе. Расти маленьким и забитым, не испробовав жизни хотя бы жадным глотком, — невыносимо. Злиться и плакать, но терпеть и биться в своей совсем не золотой клетке до конца.       Но вот сейчас от свободы Артёма отделяет один несчастный шаг. Мгновение, и бездна примет в свои объятия, из которой уже не выбраться назад и не вернуться в жизнь, больше похожую на грустный ситком. Даже в этих словах оксюморон, все существование Артёма одна большая несовместимая несостыковка.       Ветер задувает куда-то в шею, под куртку, ближе к сердцу, которое заклинило: то бьется в исступлении, то погружается в кладбищенское спокойствие. Артёму бы вырвать его, чтобы не чувствовать ни-че-го. Все эти игры с ним, в которые влезать не хотелось.       А хотелось-то одного: тепла, семьи и счастья.       Мужские слёзы это не признак слабости, это слом. Вот и в Артёме обнаружена поломка. Он чувствует себя выброшенным старым мишкой, с которым заигрались. Который как две капли воды с ещё одним, большим. Девочка, малышка, просто перепутала игрушки, не специально, а просто нафантазировав себе что-то. Стрелецкий щурится и вот, — это уже не малютка, а Королева в балетной пачке, крутящаяся на одной ноге, а он всего лишь вошь под стертыми пуантами. Казалось бы, равны! Ну какая разница: балерина, прыгающая по сцене — такая же вошь, мелочь дрожащая перед большими дядями. И вот он скачет-скачет, а выбраться из-под ее ног никак. И вот уже не кажется она принцессой, скорее тролль, забирающий ещё одну свободу, свободу взрослую.       Артём смотрит вниз, а там лишь пустота: машины, люди, столпившиеся над упавшим телом. Он мечтает о казни, как декабрист Трубецкой, — невозможно же жить ему дальше, потеряв друзей и веру, а ведь он лишился ещё и любви, которая уже вшита ему как чип куда-то под рёбра, деформировать можно — потерять никогда. Он сжимает кулаки, и ногти впиваются в ткани: опять оксюморон, куда бы от него деться? Бежать.       Но для этого нужен шаг. Страшно? Страшно, когда умирают друзья; страшно увидеть отчаяние. На мгновение Артём закрывает глаза.       Матюша.       Единственное, что осталось у него от разбившейся тарелочки со счастьем — дитя, посланное Богом для исправления всех грехов. Артёму бы молиться на него, да он наоборот лишь совратил. Влюбил в себя и собирается покинуть. Улыбка сквозь душащие рыдания и мысль простая: «дурак ты, Тём».       Матюша — вспышка яркого света, преданная собачка, лучший друг и просто чудо, которое заглядывает в рот. Он любит по-детски, чисто и искренне, так чем заслужил он такое? Ведь страшно, когда умирают друзья, страшнее — когда любовь.       Стрелецкий жмурится, надеясь что вытекут глаза, чтобы больше никогда не видеть злого и жёстокого мира. Он слышит тихое, Матюшино «Я люблю тебя» и нервное Дашино «разлюбила». Вдох, смех глухой из дальних сараев тела, куда вход воспрещён даже собственному разуму (ведь анализировать самого себя подобно живому Гоголевскому заточению в гробу).       Артём смотрит вниз и видит себя, разбившегося вдребезги.