Шепот

Шепот полз по городу, оставляя за собой липкий след: стыдную, страшную, грязную тайну Чезаре. Первому, кто отважился повторить ее Хуану в лицо, он свернул нос на сторону окованным мыском сапога. И никто не рискнул защитить наглеца от настигшего возмездия. Второго же, горького пьяницу, едва державшегося на ногах и раздувавшегося от собственной смелости, нашли близ Тибра с вырезанным языком и со вспоротым животом. И шепот притих — в казармах. Но Вечный город был постоялым двором, чьи двери гостеприимно распахнуты день и ночь, был борделем с заляпанными кровью и семенем простынями. Он всегда полон грязных сплетен и столь же грязной правды. Шепот перелетал, как споры чумы, от человека к человеку, извивался на мощеных улицах и в сточных канавах, пока, наконец, не прорвался торжествующей усмешкой на лоснящемся от самодовольства холеном лице кардинала Орсини: — Поздравляю вас с новой сестрой, мессир Борджиа. Хуан хмурился, цедил сквозь зубы: — Благодарю, монсеньор. Но Орсини не унимался, ямочки играли на жирных щеках. — ...с маленькой Лаурой. И было ясно — вовсе не с ней. Шепот заползал под кожу и оставался там: неисчезающим зудом, дрожащей натянутой струной лютни, колючим комком, что мешал дышать. Я и не знал, что у тебя такие мягкие волосы, брат. Как у женщины. Я и не знал, что глаза у тебя такие светлые — будто прозрачные, а кожа такая нежная, что синяк, оставленный моей рукой, не сходит неделями. Я и не знал, что... Теперь — знал. Знание это наполняло ликованием и злорадством. Его умненький младший брат, скользкий, как полоз, ловкий, как кошка, с осиным жалом вместо языка и фамильной, воистину дьявольской гордыней святого семейства Борджиа, оказался низвергнут в самую грязь, и ниже пасть было нельзя. Ниже — некуда. Это смешило. Интриговало. Возбуждало. Ставя раком очередную марранскую шлюху — из тех, кому втирал про любовь, а потом таскал за смолянистые косы, присаживая до полузадушенного крика, до всхлипов, до дрожащих ляжек, — думал о Чезаре. Так ли тот кричал? Так ли плакал, просил пощадить, уткнувшись лицом в сгиб руки? Так ли вздрагивал — от каждого шлепка по тощей заднице, покрытой синяками от плетки? Хуан шлепал девку по залитым слезами щекам, неотрывно следил, как член исчезает между покрасневших от натуги губ. И думал о Чезаре. Так ли тот смотрел с затаенной ненавистью снизу вверх, так ли давился, глотая чужое семя? Это забавляло. Сводило с ума. И существовал лишь один способ проверить. — Мои люди перехватили твое письмо к делла Ровере. Думаю, отец ему не обрадуется, — шептать, касаясь губами нежной, розовеющей, будто девичьей, мочки, было проклятием. И благословением. — Врешь! Не было никакого письма. Чезаре скалился, как волчонок, зажатый рогатиной в угол, и Хуан понимал: шепот достиг цели. Оставалось пожать плечами с деланным равнодушием и — наблюдать, как темнеют прозрачные глаза. — В таком случае, тебе не о чем беспокоиться. Я уезжаю в Неаполь, несуществующее письмо ложится на стол в папской канцелярии. Легче легкого, а, братишка? Брат каменел углами рта, продолжая улыбаться, а как тут не улыбнешься — на званом ужине под встревоженным взглядом матери? Хуан тоже ей улыбался — обычная болтовня между братьями, ничего особенного. — Чего ты хочешь? — шептал Чезаре, не разжимая губ. Хуан отвечал так же: — Тебя. На одну ночь. Бешенство в глазах Чезаре стоило многого. — Этому не бывать! Взгляд Ваноцци становился все тревожней. — Я хочу выпить, — смеялся Хуан, — за братскую любовь! Залившая лицо Чезаре краска стоила еще больше. Хуан обнимал его за шею, шептал: — Знаешь, что Борджиа делают с предателями? Он почти не смотрел на Чезаре, лишь на мать, хмурившую брови. Конечно, своего среднего она всегда любила больше других детей. Он не смотрел, но видел: выступившую на виске испарину, раздувающиеся крылья носа, подкрашенные вином губы. — Сегодня, — сглотнул Чезаре. — После ужина. В полночь.