— I —
Сегодня летнее солнцестояние, и вроде как день должен быть самым длинным в году, однако именно ночь кажется бесконечной. — Ты точно уверен, — осторожно спрашивает Чу Ваньнин, устраиваясь в кровати рядом. — Что не хочешь ничего... такого? Мо Жань пытается согнать со своей половины Гоутоу и бросает взгляд на Чу Ваньнина. Они сегодня припозднились, потому что весь вечер мирили двух повздоривших духов-демонов. Мо Жань даже вспомнил свои детские перепалки с Сюэ Мэном и проникся уважением к бывшим наставникам. Чего он хочет? Завалиться в кровать и прижаться к теплому боку Чу Ваньнина. — Например? — прощупывает почву Мо Жань. До разбирательства с духами они уже сделали это дважды. Неужели Ваньнин хочет еще? — На твой день рождения, — вздыхает тот, и в Мо Жане успевает загореться надежда, но тут Чу Ваньнин вылавливает из покрывал извивающуюся собаку и усаживает себе на колени. — Ты точно ничего не хочешь? Ах, вот он о чем. Стоит признать, шицзунь в этом плане даст ему сто очков вперед — никаких смутных намеков и хождений вокруг да около. И хотя они уже давно вместе, каждый знак внимания от Чу Ваньнина по-прежнему греет душу. — Да, уверен. — Может, выберемся куда-нибудь? — Да лучше останемся дома. — Сделаем что-нибудь особенное? — Мне больше по нраву наш обычный распорядок, — Мо Жань улыбается до ямочек на щеках. — Ваньнин, пока у нас есть дом, и в камине горят дрова, а лампы светят всю ночь напролет — мне больше ничего не нужно. Чу Ваньнин поджимает губы. После долгого размышления, заливаясь румянцем, он объявляет: — Это и правда непросто. Мо Жань смеется и целует его в щеку. — Сокровище мое, не бери в голову. Поверь, ты — все, что мне нужно. Чу Ваньнин фыркает и перегибается через кровать, спуская пса на пол — сколько же от него шерсти! — и Мо Жань успевает разглядеть заалевшие кончики ушей. Улыбаясь, он тянется к волосам мужа, развязывает ленту и пропускает пальцы сквозь мягкие пряди, гладкие волосы свободно падают на спину. — Спасибо, — благодарно вздыхает Чу Ваньнин и чуть наклоняет голову. Пауза. — Да не за что, — бормочет Тасянь-цзюнь. Чу Ваньнин согласно хмыкает и поворачивается. — Давай я расплету твои. Тасянь-цзюнь замирает — искусные пальцы зарываются в волосы и распутывают узлы. И даже Гоутоу, пробравшийся обратно на колени Чу Ваньнина, не раздражает. Дело сделано, но Тасянь-цзюнь до сих пор непривычно молчаливый. Он прожил две жизни и слишком закостенел, чтобы радоваться подобным мелочам. Но то ли дело в свете лампады, то ли в Чу Ваньнине, распутывающем его волосы — он неожиданно смущается. — Спасибо, — говорит он в конце. Ваньнин еле заметно улыбается в ответ. — Да не за что. Тасянь-цзюнь гасит лампу, скрывая смущение в ночной темноте, и втягивает Чу Ваньнина в поцелуй. Но уже поздно, ущерб нанесен, и с горящими щеками он прячется в объятьях мужа до самого рассвета.— II —
Парящие фонарики расчерчивают небо новыми созвездиями. У них дома на полке хранится книга о небесных светилах. Уже порядком потрепанная — они часто читают ее вместе, и память Тасянь-цзюня в последнее время ясная: он и сейчас может соединить между собой все мерцающие точки и вспомнить названия. Но он смотрит только на Чу Ваньнина, который держит его за руку, и их собственный фонарик готов отправиться в путь. К несчастью, у Гоутоу другие планы. Этот демон в обличье пса наигрался с духом травы и, восхищенно повизгивая, несется к ним со всей прыти, явно позабыв, что уже не щенок. Он целится прямо в фонарик, и в последний миг Тасянь-цзюнь успевает подхватить его с земли. — Нельзя! — шипит он, прижимая фонарик к груди. Ваньнин потратил кучу времени, помогая с текстом — вышло четко и аккуратно. И он не позволит какому-то псу все слопать. Гоутоу скулит и в отместку пытается цапнуть его за подол. Тасянь-цзюнь не Чу Ваньнин, и терпеливо сносить выходки псины не умеет. Он пытается отгородиться от собаки, забегая мужу за спину. — Он думает, ты с ним играешь, — отчитывает его Чу Ваньнин. — Угомонись, так ты его только раззадориваешь. Тасянь-цзюнь еще раз уворачивается от пса и снова прячется за мужа. — Его угомони! — Угомонитесь оба. — Он помнет фонарик! Когда Тасянь-цзюнь наворачивает пятый круг вокруг Чу Ваньнина, тот, наконец, не выдерживает и отбирает фонарь: — Давай уже запускать. — Он накрывает ладонью руку Тасянь-цзюня. В мягком свете фонаря Тасянь-цзюнь смотрит на своего мужа, чувствует тепло его руки, и уже все неважно. Он спешно пытается выдумать какую-то глупую причину, чтобы продлить это мгновение как можно дольше, но Чу Ваньнин спрашивает: — Ты придумал, что загадаешь? Тасянь-цзюнь косится на собаку. — Да. Чу Ваньнин вздыхает, словно прочитав его мысли, но почти неуловимо улыбается. — Хорошо. Тогда на счет три. Они отправляют свое желание на небо. Тасянь-Цзюнь следит, как фонарик покачивается на ветру, чуть сбиваясь с курса, но огонек горит ярко и ровно. — Ваньнин, — задумчиво говорит он. — Я как-то обещал каждый год встречать Ночь фонарей с тобой. Вопрос? Напоминание? Столько воды утекло с тех пор, как он звал себя достопочтенным. Тем не менее, Чу Ваньнин отвечает: — Да, обещал. — И с тех пор я делал это каждый год. — Да. Тасянь-цзюнь медлит мгновение. Фонарик блестит в ночном небе крохотной точкой — а может быть, это уже не он, а случайная звезда. Есть ли разница? Он не умеет писать красивые слова, а говорить их — и подавно. Но он должен сказать кое-что важное, объяснить Чу Ваньнину... в итоге он выдавливает из себя посредственное: — Я буду встречать с тобой Ночь фонарей так долго, как только смогу. Будь проклято его косноязычие! Но, может быть, Чу Ваньнин все-таки понял, ведь он первым берет его за руку. — Хорошо, я тебе верю, — он сжимает ладонь, и их окутывает уютное молчание. Их время утекает сквозь пальцы вот так — тихо, беззвучно. Ему это не нравится. Но когда Мо Жань оглядывается и видит смотрящего в небо Чу Ваньнина, секунды замедляются... Может, этого хватит? Мо Жань тоже смотрит в небо. Он с легкостью находит мигающий звездочкой фонарик. Что-то зудит в подкорке… Что-то важное, что он должен был сказать, нужно вспомнить... А потом замечает, что Чу Ваньнин держит его за руку — крепко, уверенно. Значит, все в порядке. Значит, он уже сказал все, что хотел.— III —
Летней ночью во сне он снова возвращается в зал Мэнпо. Помещение затоплено водой. Все вокруг окрашено болезненной синевой, и единственным пятном цвета в этом мире остается Чу Ваньнин: чернильные волосы колышутся по воде, безупречные белые одежды колеблются в такт, а запятнанные алым пальцы аккуратно лепят пельмени. Мо Жань нервно сглатывает. В последнее время кошмары — редкие гости, его сон охраняет Чу Ваньнин, крепко обнимающий его по ночам, но иногда... По крайней мере, этот ему хорошо знаком. В один миг он сбрасывает двадцать лет, он снова на коленях — умоляет душу шицзуня вернуться вместе с ним в мир живых. Еще миг — и он моложе на целую жизнь, он швыряет миску на пол и орет: — Кем ты себя возомнил? Разве ты можешь заменить Ши Мэя? Мо Жань прикрывает глаза. И пересиливая себя, открывает их вновь. Кто-то внутри него, кающийся и искалеченный, считает, что нужно расплачиваться за содеянное. Хотя бы вот так. Чу Ваньнин опускает очередной пельмешек в котел и замирает над столешницей: — Я правда перегнул с наказанием, — бормочет он, прямо как по нотам. — Перегнул, — соглашается Мо Жань, замирая рядом. — Но он поправится. Чу Ваньнин, конечно, не слышит его и не отвечает. Мо Жань может наговорить тут всякого, но слова Чу Ваньнина никогда не меняются. И шицзунь лепит — пельмешек за пельмешком, и еще один, и еще... Наконец, он заканчивает и мягко вздыхает. В тысячный раз он поднимает миску и в тысячный раз решает: — Ладно, ты иди, я сам отнесу. И вдруг надолго замирает. Мо Жань по привычке протягивает руки, но Чу Ваньнин миску не отдает. Странно. — Ваньнин? Вода в миске идет зыбкой рябью. Ничего не изменилось, но весь мир тускнеет, схлопывается. Остаются лишь незрячие глаза Чу Ваньнина и его окровавленные руки. — Ты так радовался, когда она это сделала, — мягко говорит Чу Ваньнин, впиваясь своими белыми-белыми глазами. — Помнишь? Сердце Мо Жаня пропускает удар, он задыхается. Неправильно. Это воспоминание не отсюда, ему тут не место и... — Мо Жань, смотри, — безмятежно продолжает Чу Ваньнин. — Ты видишь? И Мо Жань видит. Кровь на руках Чу Ваньнина — не с запястий, а с кончиков пальцев — капает, стекает алым на радость императрице... Он смотрит в добрые выцветшие глаза. Да, он видит, и он хватает воздух ртом, но не может вдохнуть, и он вздрагивает и открывает глаза и видит... ...золотой свет, и Чу Ваньнин рядом с ним, склоняется, зовет его по имени. — Мо Жань, я рядом, — говорит Чу Ваньнин. Он касается лица Мо Жаня, и ладонь у него твердая, тяжелая... — Это просто кошмар. Я с тобой. Мо Жань рвано выдыхает и неуклюже цепляется за него, и Тасянь-цзюнь, сам от себя не ожидая, всхлипывает. — Ваньнин? — слезы обжигают щеки, боги, как унизительно, как недостойно, но он заслужил, он правда заслужил, и будь он хорошим человеком, он бы оттолкнул Чу Ваньнина, но... Он снова всхлипывает, и Чу Ваньнин успокаивает и обнимает, а Тасянь-цзюнь сдается и плачет. — Все хорошо, — шепчет ему Чу Ваньнин куда-то в волосы. — Все в порядке, Мо Жань. — Прости меня, — все равно умоляет Тасянь-цзюнь, заблудившись в двух прошлых жизнях и двух настоящих. — Прости, прости. Это мой кошмар, хочет он объяснить, это моя вина. Но сколько бы раз он не выкрикивал эти слова у себя в голове, бросая их на откуп ползущим в сумраке теням, он плачет один, под тихое «Все хорошо». — Все хорошо, — терпеливо утешает Чу Ваньнин. — Мо Жань, ты же знаешь, я давно простил тебя. Но я не заслуживаю прощения, взбешенно думает Тасянь-цзюнь, я не заслуживаю тебя...— IV —
— Я люблю тебя. В зимнюю пору на него почему-то всегда накатывает сентиментальность, вот и сейчас он выпаливает признание первым. Не замедляя темпа, Тасянь-цзюнь подается вперед, жадно целует мужа и отрывается только чтобы прошептать молитву: «Я люблю тебя, Ваньнин, я люблю тебя». — Мо Жань, — стонет Чу Ваньнин и впивается пальцами в его спину на особо глубоком толчке. — Ааа, я... я люблю... Мо Жань возвращается в тот момент, когда Чу Ваньнин туго сжимается вокруг его члена и со стоном кончает. Мо Жань с шумом вздыхает, и буквально сразу его самого накрывает оргазмом. Звезды в глазах медленно меркнут, и он хрипло зовет: — Ваньнин? — он слегка вытягивается, и руки Чу Ваньнина соскальзывают с его плеч на простыни. Мо Жань смачивает пересохшее горло. — Сколько раз... Он внезапно осознает, что у него ломит все тело, до костей. Через какое-то время мысли придут в порядок, и он и сам вспомнит, как долго они кувыркались, но хватает одного взгляда в глаза Чу Ваньнина. Мо Жань, может, и не семи пядей во лбу, но он знает, как выглядит его муж после часа секса. Мо Жань касается его щеки, вытирает влажные уголки глаз. Рука скользит дальше, зарывается в волосы, они уже не угольно-черные — кое-где блестит серебро. Ему так идет и время, и счастье, и блаженная нега, и Мо Жань не может удержаться: — Ты такой красивый. Плотно сомкнутые веки Чу Ваньнина подрагивают, и он заливается совсем другим румянцем. Взгляд Мо Жаня спускается ниже: засосы на шее и груди, уже влажные затвердевшие соски, и он втягивает один губами и облизывает. Его награждают тихим вздохом, и Чу Ваньнин шепчет, задыхаясь: — Ты можешь... Он слабо сжимается вокруг Мо Жаня, и тот стонет, инстинктивно подаваясь глубже. Из места их соединения вытекает семя, а значит, они точно сделали уже несколько заходов. — Ваньнин, — он наклоняется и трется носом о скулу Чу Ваньнина, покрывает лицо легкими поцелуями. — Ты уверен? Чу Ваньнин стискивает зубы: — Я же сказал... Охваченный любовью, огромной, как целая жизнь, Мо Жань снова толкается — глубоко, сильно, и исполняет желание мужа, купаясь в сладких выкриках своего имени: — Мо Жань, Мо Жань, Мо Жань...— X —
Уже поздний вечер, и первым делом Тасянь-цзюнь говорит ему: — У тебя до сих пор озноб. Он касается щеки Чу Ваньнина. Сколько же раз он уже это делал? Даже в кромешной тьме он может узнать его улыбку вот так, просто дотронувшись. Память подсказывает, что сегодня Чу Ваньнин улыбается слабее чем вчера, но он все еще улыбается, и это главное. Не нужно видеть улыбку Чу Ваньнина, Тасянь-цзюнь знает и так — она до сих пор прекрасна, как и десять, двадцать, тридцать лет назад. — Я в порядке, — Чу Ваньнин опирается щекой о его ладонь. Свет луны прогоняет последние краски с его лица, но он выглядит таким умиротворенным с закрытыми глазами и трепещущими ресницами. — Уже поздно. Давай спать. Тасянь-цзюнь накрывает их одеялами. Чу Ваньнин почти сразу засыпает, но Тасянь-цзюнь еще долго не выпускает его из рук. Застарелый страх ворочается в груди, но кто-то тихо успокаивает и заверяет, что все будет хорошо. На рассвете он встает и идет готовить завтрак. Несколько духов снуют поблизости и подглядывают исподтишка. За тридцать лет они привыкли к нему и уже не так пугливы, да и сам Тасянь-цзюнь потеплел к этой братии. Чу Ваньнин им улыбается, когда думает, что его никто не видит, а Тасянь-цзюнь научился не ревновать его к каждому столбу. Его муж просыпается далеко за полдень, и Тасянь-цзюнь уже успел нарубить большую стопку дров. — Да не нужно, — отговаривает его Чу Ваньнин, наблюдая, как тот складывает поленья в камине. — День сегодня солнечный. Солнце светит уже несколько дней. Весна в этом году пришла рано. Скоро распустятся их цветы. — Не бери в голову, — отвечает Тасянь-цзюнь. — Лучше поешь. Он подогревает еду и приносит ее к импровизированной постели в гостиной. Чтобы поскорей извести простуду, они теперь топят камин всю ночь и спят рядом с ним. Чу Ваньнин с самого начала был против, жаловался, что они перегреют весь дом, но Тасянь-цзюнь видел, как он дрожал и кутался в толстые одеяла. Когда-то давно он бы целый мир спалил, лишь бы согреть Чу Ваньнина. Сейчас, наверное, хватит и камина с одеялами — он нашел еще одно, последнее, и принес вместе с дымящейся пиалой супа. Он смотрит на аккуратно сложенные поленья и решает: — Сегодня будем топить всю ночь. — Ты весь вспотеешь, — хмурится Чу Ваньнин, а Тасянь-цзюнь опускается рядом. — Я не потею. — Еще как потеешь. Ты весь мокрый, когда я тебя обнимаю. — Тогда я не буду прижиматься так крепко. Чу Ваньнин замолкает, и Тасянь-цзюнь подносит ложку к его губам. — Душа моя, — зовет он. — Поешь немного. Чу Ваньнин застывает. Кажется, проходит целая жизнь, и он наконец отводит угол одеял и освобождает немного места. С приглушенным вздохом Тасянь-цзюнь забирается к нему. Спустя еще какое-то время Ваньнин соглашается поесть, но аппетит пропадает за пару ложек, и Тасянь-цзюнь сдается. Он просто обнимает мужа. Приготовит что-нибудь еще позже, на ужин или завтрак. — Устал? — спрашивает он. Неделя выдалась длинной, а этот день и вовсе кажется бесконечным. Но когда солнце садится, и Тасянь-цзюнь, обнимавший Чу Ваньнина до заката, оглядывается назад, он не может отделаться от ощущения — слишком быстро. Эти годы пробежали слишком быстро. Он отодвигает пиалу от постели и снова возвращается под бок к мужу. К ночи Чу Ваньнин перестает дрожать, но дышит очень слабо. Говорить он, конечно, не прекращает. Он все спрашивает и спрашивает — о камине, о духах, о доме, не всегда даже заканчивая вопросы, но Тасянь-цзюнь понимает с полуслова. Слишком хорошо его знает, поэтому отвечает: — У нас есть дом, и в камине достаточно дров, а лампы будут гореть всю ночь. Я же сказал — не о чем волноваться. — Но подожди, — вяло бормочет Чу Ваньнин. — А дети, а собака... В сердце что-то странно дергает. И жестокосердному Тасянь-цзюню вдруг не хватает храбрости напомнить, что духи вернулись в лес, а Гоутоу они похоронили три года назад. Он целует Чу Ваньнина в макушку и гладит по волосам. — Отдохни, — просит он. Чу Ваньнин выдыхает и сворачивается на груди Тасянь-цзюня. Тот, не задумываясь, обнимает его — за талию и под лопатками. Прижимает к себе крепче. Пару мгновений спустя дрожь возвращается, он натягивает одеяла выше, а затем понимает — дрожит не Чу Ваньнин, и не в холоде дело. Чу Ваньнин будто создан для его объятий. Лежит сейчас у него на груди, упираясь макушкой в подбородок и что-то нежно шепчет. Тасянь-цзюнь чувствует его дыхание на ключице — легкое, невесомое, чувствует, как оно замедляется, чувствует, как оно останавливается. Тасянь-цзюнь закрывает глаза и замирает. А жизнь вокруг продолжается. Время ползет, медленно, но неумолимо, и когда Мо Жань наконец решается открыть глаза, то видит перед собой в отсветах камина две тени, что ищут друг друга в ночи. Он смотрит только на них и никуда больше. Да, он знал. Уже какое-то время они знали. Но легче от этого не становится. Он пытается задушить безотчетную, утробную ярость — Где справедливость? И почему именно ты был с ним в последний миг? — от едкой злобы тяжело дышать, тяжело думать. Сотрясаясь, он притягивает Чу Ваньнина ближе. Он все еще теплый, и у Мо Жаня грудь горит огнем там, где коснулись губы Чу Ваньнина, прошептавшего «Я люблю тебя». Не о чем сожалеть, они прожили вместе две жизни, и что бы ни было дальше, это воспоминание принадлежит и ему тоже. Этого должно быть... Этого достаточно. Мо Жань улыбается. Мо Жань улыбается и зарывается лицом в волосы Чу Ваньнина, и только тогда начинает плакать. Но, как он и обещал, их дом все еще стоит, и в камине потрескивают дрова. И лампы будут светить всю ночь.