Тайком

— Приходи, — торопливо шептал Шура в трубку, накручивая на палец кудрявый резиновый провод, — мама с папой на дачу уедут! Вот прям сейчас и приходи. Ещё не ушли, посмотреть на тебя хотят, убедиться, что я девчонок не собираюсь звать… Смешно, да? Приходи давай, им ещё с сумками надо помочь. Всё, давай, я жду.

***

Пятница, пять часов дня, солнечный Бобруйск. На улице от майской жары аж асфальт плавится. Уставшие люди с красными лицами выстраиваются в очереди перед цистернами с квасом и пивом; бродячие собаки валяются в тени, вывалив шершавые розовые языки, и машут своими облезлыми хвостами. Птицы купаются в маленьких лужах, которые остались после недавнего слепого дождя, громко щебечут. Водители все едут в своих легковушках с открытыми окнами, хоть и знают, что на улице не холоднее, чем в машине. Здесь, на окраине, спокойно и свежо. Во дворе детвора пинает друг другу полусдутый футбольный мяч с автографом Яшина, который нарисовал старательно по фото сам маленький хозяин мячика. На покосившихся деревянных лавках сидят среднего возраста женщины, грызут семечки прямо на землю, что-то обсуждают. У одного из пяти подъездов этого двора трутся подростки, одетые в домашнее. На верёвке, протянутой от одной перегородки к другой, сушится застиранное постельное белье. Жизнь не кипит и не бьёт ключом, но идёт вполне энергично. Двор сам самый что ни на есть среднестатистический: с домами, выстроенными в круг; с островком детской площадки; с небольшой парковкой, которая всегда на две трети свободна. На местах, где должны стоять автомобили, (которые считаются привилегией и есть далеко не у всех), дети паркуют свои велосипеды. Многочисленные деревья шелестят от лёгкого ветра. В дуплах и массивных корнях деревьев непослушные подростки обычно прячут свои сигареты. Другие непослушные подростки эти сигареты частенько находят и присваивают. А Лёва и Шура сидят в Шуриной квартире на диване и смотрят «Человека с бульвара Капуцинов». Они на него ещё ходили в прошлом году, когда он только вышел — аж два раза ездили в минский центральный кинотеатр «Октябрь», который раньше назывался «Звезда». Но сейчас фильм их интересует не более, чем они сами друг друга. В квартире у Шуры не жарко, но очень тепло. Сама она небольшая, хорошо обставленная. Полы, правда вот, голые: лакированные деревяшки, покрашенные в коричневый цвет; виднеются аккуратно вбитые в них гвозди. Зимой по таким полам ходить можно только в носках, потому что они не прогреваются, зато летом чувствовать ногами прохладу — самое то. Гостиная, в которой сейчас сидят мальчики, довольно темная, потому что без окон. На полу — новый большой ковер в непонятный узор, по стенам — батареи, на которых сушатся носки. Стены без обоев, но покрашены в приятный бордовый цвет. Кухня совсем небольшая: стандартный набор в виде старенького холодильника, плиты, стиральной машины (последнюю можно считать за нестандартное, потому что машина дорогая, новая). Стены обклеены желтыми обоями в голубой цветочек и белые полосы. Из крана в керамическую раковину капает вода. В коридоре — большой деревянный шкаф для верхней одежды, который скрипит каждый раз, как как-то его открывает; у стены — пианино, а на нем — картонные коробки со всякой бытовой мелочью. Под ногами мешается обувь, но её некуда не запихнуть больше, кроме как к стене, противоположной от пианино. Инна, мама Шуры, крутится на кухне, что-то раскладывает по пакетам; Николай, отец, курит в открытое окно… А Шура глядит на Лёву хитро, понимая, что они вне зоны видимости; вот уже наклоняется к нему — но Лёва даёт Шуре поцеловать диванную подушку, сам откидывается спиной на мягкий подлокотник. — Дурак совсем, — шикает Лёва. Шура улыбается, возвращаясь в изначальное положение. — Шурик! — зовёт Инна с кухни. — Иди сюда, я тебе указания дам. Шура не спорит с матерью, потому что знает, что если начнет козырять самостоятельностью, рискует эти выходные провести на даче. Спускается с дивана, плетётся на кухню. — Что такое? — спрашивает, лениво потягиваясь. Изо всех сил старается выглядеть непринужденно и так, будто совершенно не ждёт родительского отъезда. — Вот там мешок картошки на балконе, — говорит Инна, — вечером себе можете пожарить. Яйца, молоко в холодильнике; колбаса там тоже лежит, ешьте, но оставьте на салат потом. Полы помой к нашему приезду и окна тоже. — Будет сделано, мам, — кивает Шура. — Квартиру не разнесите. Музыкой соседей не пугайте. У Люды из двадцатой квартиры сердце больное, а ты ей по ночам спать мешаешь. — Мы тихо. — Ну ладно, я уже забыла, что ты у меня большой совсем, — Инна тепло улыбается. Шура улыбается в ответ, глядя так честно, что у Инны не остаётся сомнений. Постепенно сборы перемещаются в коридор. — Может, я помогу? — спрашивает Лёва, встав с дивана. — Да мы уже почти все, — Инна отмахивается, затем всучивает Шуре в руки старый ковер, который теперь должен будет пылиться на даче, а не на кухне. — Мам, ты не волнуйся, все хорошо будет, — убеждает Шура, держа в руках этот самый ковер, а ещё две лейки, которые ему сунул как-то незаметно отец, чтоб самому взять мешки с саженцами. — Смотри у меня, — Инна проводит шершавой ладонью по волосам сына, кивает ему и, обувшись в резиновые сандали, забирает лейки. — Вы там это, не пейте много, — отец даёт куда более демократические напутствия, отлично, видимо, помня себя в таком возрасте, в каком сейчас Шура. Лёва тоже выходит в коридор, на груди складывает руки и улыбается. — Тёть Инн, может, всё-таки вам вещи помочь до машины дотащить? — спрашивает он. — Да нет, Лёв, спасибо, мы там дальше сами уже. Погрузили почти все, мелочь осталась, Коля возьмёт, — Инна шире открывает дверь, не закрытую после прошлого похода в машину. — Ну, как скажете. До свидания, тёть Инн, дядь Коль, — Лёва машет ладонью, стараясь показаться как можно менее обрадованным. — Пока, пока, — Николай пропускает жену в холодный подъезд, и тяжёлая дверь, обитая поролоном под чёрным кожзамом, шумно захлопывается. И Лёва и Шура какое-то время стоят в коридоре молча, слушают, как родительские шаги удаляются к лифту; Шура задвигает щеколду замка, только окончательно убедившись в том, что родители уехали вниз. А через секунду Шура уже целует Лёву, взяв за затылок. Когда после такого долгого ожидания его пересохшие губы касаются Лёвиных губ, он начинает чувствовать себя все сильнее влюбленным. Лёва немного отстраняется, но только чтобы самому обнять Шуру за тонкую, довольно выделяющуюся талию, прижаться вплотную. Шура тоже обнимает, но за плечи, очень резким, точным движением. Целует, гуляет руками по плечам, шее и спине, короткими ногтями совсем слегка царапает. Пытается каждый изгиб тела прощупать и запомнить. Внезапно поворачивает Лёву спиной к стене, прижимает, опять целует, не в губы, а в шею. Его возбуждает Лёва. И то, какое у него тело — стройное, довольно сильное, с ярко выделяющимися косточками. И то, что Лёва делает. А Лёва нетерпеливо тянет Шурину белую майку вверх, пытаясь снять, но Шура целовать не прекращает. — Дай я её сниму, — говорит Лёва тихо. Шура снимает майку сам, потянув со спины, а затем снимает с Левы его белую льняную футболку, вновь подталкивает к стене, тянется, будто чтоб поцеловать, смотрит в глаза. Не целует, играется, даёт обнять себя за плечи и погладить по отросшим волосам. Лёва любит трогать Шурины волосы, особенно ему нравится сжимать и путать их. Шура быстро берёт Лёву за руку и ведёт в свою спальню. Белые голые стены, много шкафов и полок, а в шкафах и полках много книг, пластинок и разных безделушек. Прикрывает обычно Шура голые стены плакатами из дешёвой тонкой бумаги: где «Аквариум», где «Пикник», а где и «Кино». Под большим окном, занавешенным синими шторами, стоит Шурина кровать — купленная на вырост ещё лет пять назад, полутораспальная, скрипучая до ужаса. Шура толкает Лёву на эту кровать, и тогда Лёва видит рисунок на постельном белье — напечатанные разноцветные машинки на белой ткани. У Лёвы дома, конечно, не лучше, но в таком контексте эти машинки кажутся более смешными, чем должны быть. — Врум-врум! Поехали! — смеётся Лёва, подобрав просто идеальный момент — когда Шура расстёгивает его штаны. Шура понимает не сразу, а когда понимает, смеётся тоже. Он не считает это глуповатым или неуместным. В конце концов, они лучшие друзья, а друзья никогда не должны упускать возможность подколоть друг друга. — Глупый, — любовно говорит Шура, стягивая с Лёвы тканевые штаны, сделанные как будто под джинсы. С носками Лёва справляется сам и довольно ловко. Снова Шура целует его, и уже не просто в губы, а даже с языком. Как умеет; может, излишне быстро, но очень приятно. Проводит ладонью по ровному Лёвиному лбу, убирает с лица взмокшие русые волосы, улыбается. Получает улыбку в ответ, и поэтому продолжает. Лёва стягивает с Шуры домашние шорты, которые, как бы, и были единственным, что Шура вообще к тому моменту на себе имел. Немного отдаляются, глядят друг на друга, громко и часто дыша. Оба замечают, что у каждого изо рта пахнет зубной пастой. За себя Лёва знает, что перед тем, как придти, чистил зубы минуты три, чтобы удостовериться, что все точно будет классно. Значит, и Шура сделал так же. Глупо после осознания этого твердить себе: «Я не волнуюсь». Оба волнуются, но это приятное волнение, скорее даже предвкушение, беспокойное ожидание. Лёва, заметно окрепший за последний год, совсем не выглядит так, будто отлично знает, что делает. И не выглядит так, словно не представляет, что сейчас их ждёт. Скорее как неопытный, но уж очень заинтересованный парнишка он выглядит. Шуре такая заинтересованность льстит и очень нравится. Лёва, в отличие от первого раза, уже не боится, но и слишком многого себе не позволяет. Он знает, что может целовать Шуру, куда захочется, обнимать, даже брать за волосы. Но говорить с ним пока только учится. Шура аккуратно кладет руку Лёве на член и начинает двигать. Медленно, принимая более удобную позу. В лицо не смотрит, чтоб не смущать, смотрит как раз туда, где рука. Смотреть нравится, но без стеснения он все равно не может, и поэтому у Шуры — у которого, между прочим, есть опыт — краснеют щеки. Свободной рукой он упирается в кровать, снова наклоняется к Лёве, дышит прямо ему на ухо. Лёва начинает ласкать чуть позже, потому что обычно Шуре нужно меньше времени. Начинает, сразу смотрит именно в Шурино лицо, насколько это возможно: волнуется, все ли делает правильно, наблюдает за реакцией, пытается уследить за каждой эмоцией. А что вообще можно сделать неправильно, когда у тебя в руке член хорошо знакомого тебе человека? Тут уж нужно постараться, чтоб что-то пошло не так. Лёва не знает пока, слишком уж много думает, а думать здесь, на самом деле, не нужно. — Хорошо? — спрашивает Шура, сжимая свою ладонь немного — совсем немного, но ощутимо для Лёвы — сильнее. — Да, — отвечает Лёва честно, на пару секунд прикрывая глаза. — Быстрее? Медленнее? — Шура знает, что про это тоже нужно спрашивать, если Лёва молчит. — Можешь быстрее? — Думаешь, не могу? — Шура и правда двигает рукой быстрее, понимая, что Лёве осталось совсем чуть-чуть. Подводить к оргазму Лёву Шуре было, наверное, в первую очередь — странно. Вообще подводить кому угодно к оргазму кого угодно — странно. Потому что другой человек — без разницы, любимый, родной, близкий — это, в первую очередь, другой человек, отдельный организм. Каждый раз удивляет, что по коротким звукам, взглядам, охам и интуиции можно сориентироваться и как-то доставить этому другому человеку массу удовольствия. Лёва на этот раз первый. Потому что не успел подумать о мертвых кошках, старых бабках и прочем, что обычно помогало отсрочить оргазм. Как-то мысли не собирались в кучу. С каждым разом он все меньше думал о чем-то и все больше находился здесь и сейчас. — Теперь я сверху. — говорит Лёва, взбираясь на довольного Шуру. Шура, оказавшись на спине, глубоко вдыхает — рёбра становятся отчётливо видны, а плоский живот становится впалым. Лёва приближается к Шуриным губам, целует их коротко, потом целует в плечо, держась одной рукой, как ему кажется, о матрас. — Ай-ай, — Шура жмурится, как только Лёва снова начинает прикасаться к нему. — Что такое? Ногтем зацепил? Или медленнее двигаться? — Лёва не даёт Шуре вставить слово, пытается угадать. — Двигайся ты как хочешь, — Шура улыбается шире, — только с волос моих уберись, пожалуйста. — Блин, — Лёва слушается, — точно. Всё, теперь закрывай глаза и получай удовольствие. Понял? — Ага, — теперь слушается Шура. А Лёва между этим становится ещё смелее. Сам выбирает ритм, в котором двигается, а потом даже немного выпрямляется, освобождая вторую руку, и зажимает сосок Шуры между двумя своими пальцами, немного тянет. Шура, по правде, совсем к этому не чувствительный, и такая нежность вызывает у него скорее улыбку, чем что-либо ещё, но удовольствие приносит скорее само понимание того, что Лёва старается сделать как можно приятнее. Да и мысль о том, что Лёва считает его сексуальным, распаляет лучше некуда. Шура кончает довольно быстро после этого, крепко взявшись рукой за Лёвину поясницу. Просто надо было за что-то взяться, и так уж получилось, что там было удобнее всего. Хочется что-то сказать, но сказать нечего. Лёва быстро слезает с Шуры, ложится рядом, касаясь виском его плеча. Капли пота скопились на их лбах и спинах — частично от жары, частично от происходящего. Запыхавшиеся, донельзя довольные, так и молчат, переводят тяжёлое дыхание. В головах чисто. Лежат и подергивают пальцами ног, дожидаясь, пока сядет солнце.