Отражения

      У тебя так ничтожно мало осталось.       Стены.       Голые, обобранные.       Точно с кости содрали до крохи все мясо, а тебе швырнули обглоданно белую безжизненно гладкую пластину.       Ни трещинки, ни следа былого.       Шкафы, возвышавшиеся по углам памятниками на забытых, заросших тропках, портреты, в чьих лицах уже никто не отыщет родной черты, фарфоровые бюсты, молча хранящие чужие признания, диванчики, пугливые мечущиеся стайки табуреток и стульев — все изничтожено, выкорчевано, отстрелено.       Вокруг только клетка из отполированных, очищенных от плоти позвонков и ребер. Они тоже многое помнят, но, безмолвно и угрюмо смыкаясь над головой, точно давят, осуждают, тогда как прежде, расшитые сотнями безобидных славных вещичек, только, весело неслышно усмехаясь, перебирали твои проказы, шуршали ворохом ошибок, улыбались капризам и слабостям.       Но еще есть глаза.       По-старчески светлые, водянисто-серые.       Совсем рядом, у виска, над клубком судорожного сдавленного дыхания.       И пока ты взахлеб скулишь, как побитая шавка, и тонко воешь, будто хрипло, осипше смеясь, неловкие дрожащие руки слепо, неуклюже шарят по твоей спине, словно с трепетом ощупывая невесть какую дорогую ткань, а глухой прерывающийся голос раз за разом повторяет точно впервые осознанное «Сестра моя…».       Да, ты его кровинка. Крошечная гранатово поблескивающая бусинка на обрывке сосуда — отсеченная, бьющаяся в выпотрошенном посеревшем скелете.       И какое же страшное убийственное утешение сокрыто в том, что всякий образ, каждое мимолетное движение мысли безотказно, немедленно можно найти отныне только в его глазах.       Да, брат все видел, он понимает с полуслова.       На миг оторвавшись в матовой глупой надежде обнаружить хотя бы царапинку, берегущую отпечаток прошлого, оттиск детских лет, отзвучавшего смеха, радости, — пусть даже обиды! — ты бессильно утыкаешься взглядом в недосягаемую немую гладь. Лёня терпеливо обнимает, жмется, пусть мерзостно траурные черные перья на твоей шляпе лезут ему в лицо и гадко щекочут. Ты терпеливо, как ныряльщик с задержанным дыханием, ковыряешь себя искорка за искоркой — до головокружения, до голода.       Окна — незрячие, выколотые бельма.       Лёня не выдерживает. Пожалуй, он гораздо мудрее тебя. Он уже знает, что не отыщет в этой выжранной опустелой оболочке и призрачного отголоска, эха ответа. Он жадно, издерганно, уже задыхаясь, глядит на тебя, ждет, когда же ты откликнешься благословенным отражением.       Заветное «мать» собирает вас на одну нитку, стежок за стежком грубыми шерстяными шнурками, торопливо, зигзагами пришивает друг к другу — светлая и прекрасная, в белоснежных одеждах и вишнево-пенном кружеве, она теперь мерещится, задумчивая и принахмурившаяся, только в ониксовой рамке чужого зрачка.       Лёня сжимает эту жестокую чудовищную истину, будто боясь потерять, хоть от нее, вопреки самому страстному желанию, уже не отречешься. И пока раненый приговоренный сад надрывно кричит Аниным голосом, он обнимает тебя так, как никогда до того за все шестьдесят лет, одними касаниями находя заново — давно потерянную, отпущенную, позабытую.       Вас теперь только двое — два зеркала, способных бесконечно держаться за руки и смотреть неотрывно один на другого, непрерывно передавая и возвращая расколотую на слитки поблекшую жизнь. Ведь больше нигде не раскопать знакомых лиц, нелепых фраз, старомодных шуток и бесценных незаменимых воспоминаний.       И вы, шатко покачиваясь, ковыляете прочь — истерзанные, скособоченные, точно два искореженных неровных осколка, щипцами вытащенных из разбухшего кровавого болота раны.       Чтобы из-под лихорадочно, в бледной горячке цветущего напоследок дерева, чей точно намалеванный тушью ствол перечеркнут укусом второпях брошенного подле топора, наперерез вам метнулся в стенающей ломаной тоске воздевающий руки человек. Раневская в голубино-сизом невзрачном наряде сейчас едва ли способна внушать безвольное благоговение и трепетливую робость. Та властительница — безмятежная и восторженная, рассыпающаяся в невесомых нежностях и мимолетных теплых взорах — канула в Лету безвозвратно. И потому ничто уже не помешает новому хозяину поместья броситься вперед, подхватить, когда она обессиленно запрокинется набок, отчаянно стиснув, прижать к груди и, поддерживая, потянуть за собой бессвязно бормочущую «Любушку», оставив протестующе лепечущего, но покорно не пытающегося догнать Леонида Андреевича смирно семенить следом.