***
Юноша проснулся достаточно резко. Сознание пробудилось позже распахнувшихся глаз, а дыхание было учащенным; трудно было объяснить, из-за чего юноша так часто дышал, но каждый вдох, приносящий боль, лишь помогал лучше пробудиться. Хотелось схватиться за голову рукой, но конечности не ощущались, не подчинялись более воле шатена (а может, он просто этого не хотел сам достаточно сильно), что заставило того лишь опечалится и положить голову на согнутые колени. Под тканью чувствовались мягкие цветы и колкие листья, которые шелестели, как казалось, неимоверно шумно. Зеленоглазый вновь задумался о различных темах; о дальних звёздах и ближайших странах; о своих родных и об окружающих, но все мысли в итоге приводили к размышлениям только о неприятном английском мальчонке. Чем больше деталей внешности англичанина рисовалось в мыслях, тем спокойнее становилось на душе. Такая тишина и умиротворяющая обстановка. Это был лишь цветок. Парень слабо улыбнулся от радости, что ничего ужасного не произошло и он не задохнулся, как давно должен был. Но все же… Не понимал и сам Тео, что вдруг привлекло его в Алексе. Это был ребенок из богатой семьи, до жути избалованный и наглый, злой с виду; не привыкли ручонки де-Ламберте к излишнему труду, несмотря на то, что вот уже второй год, как он окончил спортивный интернат. Однако внешность была у него та, которой позавидовать мог многий. Редко встречаются молодые люди с чистейшими голубыми глазами; с такими мягкого шоколадного оттенка локонами, в последние года собранные в хвостик по привычке; чуть бледной кожей, как было дано аристократам в былые времена. Единственное, что делало идеального мальчишку отталкивающим во внешности, так это несколько шрамов на лице. Один из них прошел у глаза, сделав того незрячим, а радужку мутной и не такой примечательной. Каждый раз, когда кто-то спрашивал о шрамах, из уст юноши слышался лживый рассказ про то, насколько ужасны близнецы Иверсены, ведь посмели его не просто коснуться, а избить. И никто, кроме этих самых Иверсенов не считал, что юноши были правы в ситуации и де-Ламберте заслужил эти шрамы за свой неприятный характер. — Он оскорблял Снора**! Он оскорблял всю нашу семью, он не имеет права! — за каждым семейным ужином, когда все четыре сына появлялись в гостях у старых родителей, кричал Коли**, стоило только упомянуть эту ситуацию. Вопрос только в том, слушал ли кто-нибудь эти возгласы после того, как шатен вставал из-за стола и стремительно уходил, чтобы не слышать, не смущаться при мыслях о голубоглазом и не страдать от этого перед опекунами? Шарлемань не знал, кому предпочитает доверять. С одной стороны, его «мучитель» был неправ. С другой стороны молодой человек бы поверил абсолютно любому сказанному слову Алекса, лишь бы он слышал его голос. — Тео, ты уже давно тут сидишь, — дверь тихо закрылась, Джеймс как всегда ходил, как мышь. Он с осторожностью прикоснулся ладонью щеки бледного парня, наконец заставив последнего поднять глаза. Иверсен всегда имел свои причины, чтобы осчастливить Шарлемань, но сейчас, когда все становилось лишь хуже, брюнет не знал, как ободрить возлюбленного. Те года, которые они прожили в Канаде, ощущались бесполезными, ведь это было лишь мимолётное счастье, которое сейчас исчезло из взгляда стеклянных глаз, — Может, ты хочешь прогуляться? Или перекусить? — Нет, — коротко отрезал больной, притихнув в раздумье с минуту, лишь после озвучив просьбу, — Мы можем позвонить Алексу? — Почему ты не позвонил сам? — синеглазый доставал телефон, задавая вопрос исключительно из интереса. — Я не чувствую рук. Они совершенно не двигаются. Ноги тоже слабо чувствуются. Плавная, но твердая рука стала набирать номер на телефоне. Глаза Тео следили за каждым их движением, но стоило им остановиться в ступоре, взгляды парней пересеклись. Кажется, это был первый раз, когда француз поймал беспокойное норвежское лицо. — Ты уверен, что хочешь позвонить? — заговорил наконец второй, — Разве ты не помнишь, как все закончилось в тот раз? — Прекрасно помню; лучше, чем наше детство, — взгляд упал на окно, шатену было тяжело это вспоминать. В тот раз брюнет нашёл Шарлемань рядом с этим окном. По всей комнате валялись порванные и исписанные листы, словно выделяя на окровавленном полу юношу. Как позже оказалось, та истерика вечером была лишь началом медленной смерти. Первые крупные цветы, которые не удалось спрятать от Иверсена, словно намеренно насмехаясь над больным.Цвети. Расцветай самыми пёстрыми цветами, которые только существуют в мире; расцветай так, чтобы места на тебе живого не осталось. Я не стану твоим героем, не спасу тебя, даже если ты так сильно об этом мечтаешь.
— Ему было плевать, — выдавил из себя продолжение своих слов пострадавший, — не знаю, что я мог ожидать ещё. Это было так глупо. На что я надеялся?***
В дождливые вечера Джеймс часто вспоминал последние года своего друга. Дождь очень четко рассказывал, как были красивы, но ужасны мучения парня каждый день. Иногда появлялись иллюстрации под светом молнии. Эта мертвая клумба из человека часто снилась во снах брюнета и появлялась на окнах. Часто напоминала, что на могиле проросли какие-то цветы. Фотографии в рамочках напоминали, как жестоко обошлась с мертвецом жизнь. Но на каждом фото он улыбался шире и искреннее, чем живой. Иверсен думал, что он начинал сходить с ума в этом доме, где на каждом шагу было напоминание о том юноше, который сильно изменил жизнь целой семьи. Больше всего он боялся навещать комнату Шарлемань. У Джеймса никогда не найдется сил, чтобы избавиться от его вещей и убрать осыпающиеся цветы, которые остались в комнате, когда он его в последний раз поднимал на руки. Раньше он даже не думал, что избавляться от мыслей о важном для него человеке окажется трудной задачей.