Исповедь

      Шаги раздавались гулким эхом по всему храму. Тусклый свет свечей освещал пустые лица на иконах, будто укоризненно глядящие на него: совсем свихнулся, Витя. Возможно, думал он. Да точно, отвечали они. И правда, чем ближе был занавес, тем больше хотелось смеяться. Это насколько же надо было отчаяться, чтобы решить прийти в церковь на анонимную исповедь. Тридцатник творил ужасные вещи.       Подавив ужасное желание уйти, Виктор понял, что стены перестали давить на плечи. Что полумрак не так уж и раздражает. Да и желание наконец-то поговорить с кем-то, кому совершенно точно наплевать на его жизнь, пересилило. Просто прийти, вывалить всё своё ужасное дерьмо на постороннего человека и сбежать грешить обратно. Хорошо придумал, Никифоров.       Виктор встал на колени перед деревянной стеной с решёткой в ней.       – Я катался, как бог. Посвещал каждую программу себе любимому. Я золотые медали использовал вместо подставки для кружки. Думал, буду всю жизнь вот так. Кричать на весь мир то, что хочу. А потом в один день проснулся и понял – что больше не могу. Что на лёд больше не встану. Каждый божий день искал хоть что-нибудь, хоть кого-нибудь. Я себя спасти хотел, потому что понимал, что кризис среднего возраста и все дела, но Якову-то всё равно. Яков меня из-под земли достанет, вот так-то. Откатал я, значит, свою программу. Всё, что наболело. Урвал своё золото и спрятался. А потом увидел японца. То, как он моё уродливое детище по-своему, по-японски катает. И так у него это получилось похоже, что я не мог не поехать. Сорвался не потому, что у него волшебный талант или амбиции. Это у него, конечно, есть, да мне тогда на него всё равно было. Сорвался потому, что хотел дать себе пинка под зад: мол, вон смотри, Витя, как кто-то пытается идти по твоим стопам, и у него это получается. Как кто-то понял, что ты в своей детке намешал. Я когда приехал – думал, что ошибся. Что нет в нём ничего. А потом вспоминал, как Юри мою откатал. И оставался, пытался того самого достать. Пока на мои поиски не нагрянул мелкий паршивец, – после этих слов Виктор усмехнулся и покачал головой. Горло ужасно пересохло и говорить было больно. Каждое слово давалось с трудом, но он продолжал давиться словами. – Только тогда я его действительно увидел. Юрка помог разворошить то, что мне, в моём эгоистичном мирке, никак не удавалось сделать. Мы делали и делали. Я на этом Гран-При как сам откатал. А потом, в Барселоне, он кольца притащил. Как символ нашей огромной, плодотворной работы. Я тогда чуть кольцом этим в лоб ему не запустил. А потом не смог просто - испугался. Наконец-то увидел за очками себя. Того, что в Юри откатал мою программу. Того, для кого Эрос был расплюнуть. Я же всегда так свои программы ставлю – чтобы легко было. Вот и в нём себя увидел – и испугался. Не нужен мне был второй я. Рано расслабился. Он меня в номер затащил, усадил. Глаза сделал такие, будто убивать меня собрался или херню свою обычную творить. И говорит: рад был, Виктор-сан, что ты меня тренировал. И вообще, ты мой кумир, я на тебя с десяти дрочу, и сейчас ты такой распрекрасный весь, и не хочу тебя обидеть. Но зачем же ты приперся ко мне в Хасецу? Зачем вытащил человека, который сбежал на заслуженный отпуск. Хрен ты старый и дурак. Рад был работать с тобой. Вот такой вот разговор получился. Я тогда опять его испугался. Я всё думал, что у него есть моя гнилая часть души. А оказалось нет. Оказалось, я его совсем не знаю. Действительно совсем. И зря я приехал, и зря прыгал, и заботу свою куда-то пихал, кому она там сдалась. Вот так вот меня уделали. И справедливо – не всё же тебе одному вечно всем гадить. Сам не понял, почему так зацепился за это. Почему разозлился так. А потом я увидел его на финале. С танцем, который я ему сделал. Я же его всего на этом льду сделал. Он меня изрядно в жизни встряхнул, а я из него на льду Эрос вылепил. А потом сам же влюбился в то, что сделал. Так, что аж тошно стало. Допрыгался, знамо дело. И тут ещё шкет. Выходит на лёд и жжёт. Я пока со своим японцем носился - он же вырос. Он же всегда мелким Юркой был. Я же всегда на него смотрел, ребёнком звал и сразу спокойнее становилось. Мол, воспитанник, золотце, на глазах растёт. Да и я ещё ничего. А как увидел там - глаза взрослые и умные. Умнее, чем мои. Он из Японии уехал и во что-то ударился. Слепил себе концепт. Агапэ трещало по швам. А вот Аппассионата – его. Он тогда на льду разревелся. А я ведь всегда знал, что если уеду, сбегу – так и будет. И про обещание никогда не забывал. Просто там видел только Юри. И ещё ни разу не пожалел. Богом клянусь, ни разу. Лишь одного стало жаль – что не подошёл и не обнял прямо там. Чтобы он мне по глазу зарядил и я проснулся наконец. Перестал быть таким мудаком. Об этом, я уверен, все мечтают. Но я не сделал ничего. И от Юри сбежал. Потому что надо так. Потому что в поддержку нам только удариться осталось. Пресса тогда точно удавится. Яков будет не удивлён. Джей-Джей оценит. Крис обрадуется. Юра расскажет Отабеку, они зарядят лучше. А я вернусь. Продолжу лепить то, что лепил. Так же надо, да? – по щекам, кажется, текли слёзы.       – Что мне делать, святой отец? – облокотился лбом о решётку.       – Шесть раз Отче Наш и восемь Радуйся, Мария.