Никогда не звучавшее имя

      Царица-мать Кунти отказалась ехать в Кхандаву. Когда я пришла к ней просить прощения за сказанное на совете и уговаривать её, Кунти чуть вымученно улыбнулась мне и заключила в благоухающие кастури и рудракшей объятия:       — Как можно лучше заботься обо всех моих сыновьях, панчалийка, а не только об Арджуне и не только о том, кому приходит очередь быть твоим мужем.       — Я всё исполню, царица-мать, но вы…       — Мама, как упросить тебя ехать? — от входа, ещё не успев отвести шуршащую завесу из морских ракушек, спросил Юдхиштхира, который не сговариваясь явился за тем же, что и я. — В Кхандаве, конечно, не будет столичной роскоши, это глушь ещё хуже Варанаваты…       — Сын, не в роскоши дело. Я должна была заботиться о вас пятерых, пока вы не найдёте себе жён. Все вы в одночасье оказались женаты, и для меня настало время подумать о том, чтобы удалиться от мира, о жертвах, благочестии и грехах.       — Нет у тебя грехов, мама. Неужели ты покинешь нас потому, что мы прислушались к Драупади вопреки твоим советам?       — Именно потому, милый. Ваше поколение по-иному смотрит на вещи, настало время для меня отступить в сторону и не стоять между вами. Ты не всё знаешь о своей матери, Юдхиштхира, поэтому не спорь со мной, мне необходимо великое очищение.       Её старший сын припал к её ногам, она стёрла со щёк слёзы и ласково выпроводила нас обоих. И ещё до нашего отъезда, пока мы готовились к переселению в неизвестность, Кунти перестала появляться на людях и всерьёз занялась жертвоприношениями и самоограничением, с такой истовостью, словно старалась и самым недоверчивым внушить, что на ней лежит тяжкое бремя неведомого греха.       Сборы в дорогу оказались первым случаем, когда мне понадобилось применить свои хозяйственные познания — до сих пор налаженный быт огромного хастинапурского дворца вовсе уж не нуждался в моём вмешательстве. Меняя и уточняя решения, что захватить с собой, что докупить в городе, как разместить поклажу, отсылая одних слуг и требуя к себе других, я обнаружила, сколь превосходно это отвлекает от переживаний — случалось, я за целый день ни разу не пыталась мысленно поговорить с Арджуной.       Не иначе как для того, чтобы возместить нам утраченное общество Кунти, Кришна, едва прослышав о происходящем, примчался из Северной Тригарты, где гостил, постепенно доводя местного раджу до белого каления, и вызвался сопровождать Арджуну. Время летело с неумолимой быстротой, и как-то незаметно настал день, когда после всех обрядов и прощаний огромный медлительный караван двинулся из Хастинапура.       В той многодневной дороге я часто покидала свою крытую повозку и просила позволения провести часть дня на большой дорожной колеснице Юдхиштхиры, обнаружив, что ехать с ним — это наилучший способ путешествовать. Не помню, чтобы я или кто-то из людей, мне известных, отъявленно лгали, чем же он так выделялся среди всех, за сколь высокую меру правдивости и праведности полагается такое отличие? Если в первый год моего замужества мы больше виделись по ночам, то теперь мне представлялся случай общаться с ним при свете дня, в присутствии третьих лиц, на глазах у всего поезда. Ведя с будущим владыкой Кхандавы, а также моим будущим и бывшим мужем, дорожные беседы, как невестка с деверем, вежливо и вчуже, я другими глазами смотрела на него и вскоре уже взялась бы объяснить кому-нибудь суть своих наблюдений. Юдхиштхира не только чеканными словами возвещал истину в тех случаях, когда на него были устремлены все глаза, когда от прозвучавших речей зависели жизни. Он никогда не играл словами, не небрежничал с ними в минуту отдыха, ничего не подгонял, не спрямлял и не сглаживал. Не искажал действительность хотя бы для удобства или быстроты, хотя бы во избежание лишних пояснений — так, как это бессознательно делаем все мы, с неприятным удивлением поняла я. Поэтому его ответы казались порой странными, даже не идущими к делу. Поэтому ни от кого другого я не слышала чаще слов «не знаю». Прежде чем вынести суждение, он всегда расспрашивал, уточнял и откладывал сколько мог, зато от сказанного уже не отступался.       Через несколько недель путешествия наш неторопливый караван оказался в верховьях Ямуны, сестры хастинапурской Ганги. Пандавы переправились через реку, осмотрели заранее обнаруженные посланцами останки какого-то древнего поселения и признали место на западном берегу наилучшим из всех дотоле разведанных. Здесь пришедшие с нами подданные (их число увеличилось в дороге) навели наплавной мост и начали строить укрепление и первые дома. Арджуна этого уже не видел, он в сопровождении Кришны вмиг и надолго сгинул в бесконечных лесах к западу, отправившись прочёсывать дальние подступы и восстанавливать порядок на дорогах.       В караване Пандавов приехали опытные землемеры, которые разметили будущую столицу сразу на йоджану — я поняла, что её основатели видят её огромной, не меньше Хастинапура. Ещё несуществующий, но на глазах обретающий бытие город протянулся далеко в обе стороны вдоль реки. Он был назван Индрапрастха, город индры — дать ему имя сверхъестественного отца Юдхиштхиры, владыки мёртвых, конечно, было невозможно. Я не могла понять, откуда появляются люди, но они приходили каждый день, как слетаются патанги на свет, привлечённые именем Пандавов: из лесных деревень, откуда-то издалека, из самого Хастинапура, с юга и севера, а больше всего — из соседних царств: Тригарты, Нишадхи, Матсьи… Много позднее я догадалась спросить у Бхимы, и он объяснил мне, что Юдхиштхира установил небывало низкий налог — шестую часть урожая, и объявил о множестве условий, при которых семья освобождалась от податей. Я вспомнила затяжные споры в хастинапурской сабхе и то, какие перемены отстаивал Юдхиштхира, и предположила, что наш двор будет самым скромным в Индии.       И точно, Юдхиштхира сразу предупредил нас как о решённом о том, что царский дворец будет построен в последнюю очередь. Поэтому в то время как разбивали целые городские кварталы и улицы стремительно застраивались зданиями, в самой середине зияло обширное пустое пространство. Нам предстояло жить для начала в обычном саманном доме, и этот образ жизни пришёлся мне по душе. Только у меня с Накулой и у Юдхиштхиры было по отдельной комнате, впрочем, я редко видела больше одного-двух Пандавов сразу — лишь самого правителя Индрапрастхи можно было застать в этих стенах, все остальные братья пропадали кто где.       Мою повозку забрали для строительных нужд, по городу я ходила пешком, в сопровождении всех своих девушек — двух из двоих, одна держала надо мной зонт, вторая гоняла жаркий воздух опахалом. Когда город начали заселять, я стала заходить в новые дома, такие же простые, как наше временное жилище. В Хастинапуре мне не хватало общения с обычными людьми, с низшими, которое столь многое дало мне во времена взросления. Но в Индрапрастхе… супруга царя, главная и единственная, самая прекрасная из живущих, порождение огня, жена пяти мужей сразу — ох, я могла даже не надеяться, чтобы за всем этим во мне увидели подобие человека. Но тем проще и прямее наши подданные могли разговориться со мной, как с изваянием в глубине чащи или со случайным попутчиком. Им быстро стало известно, что откровенность в Городе Индры не карается, а когда вожжи настолько ослаблены, простые люди становятся дерзновенны. Вечером я пересказывала Бхиме или Юдхиштхире наблюдения, жалобы и просьбы, которые показались мне значащими.       Именно Бхима, из всех самый распорядительный и приземлённый, обустраивал в новом городе хозяйство, взяв меня и самых толковых шудр в помощники. Именно он принял на себя самую хлопотную деятельность, налаживал быт, вникал в каждую мелочь, договаривался о поставках, приглашал торговцев и бурно радовался первым успехам. От Куру приходила щедрая и постоянная помощь золотом, припасами и людьми, при этом Пандавы до полуночи советовались и обсуждали, как обойтись везде, где можно, местными средствами и как наполнить казну, не разоряя новосёлов.       Казалось бы, мы не так уж сильно отдалились от Хастинапура, но климат Кхандавы оказался сложнее, чем тот, к которому я привыкла. Прежнее малолюдство этой местности объяснялось тем, что мы попросили во владение почти что пустыню. Затруднения с водой — то с её нехваткой, то с переизбытком — случались гораздо чаще, чем к востоку. В немногих окрестных деревнях, прятавшихся от лесных дикарей и зверья за укреплёнными плетнями и живыми изгородями, наши крестьяне сеяли под дождь, в сухое время надо было накапливать воду, а в сезон дождей, более короткий и бурный, чем на юго-востоке, наоборот, приходилось отводить влагу. Сыновья Панду изучали этот неудобный климат, велев собирать сведения у старожилов и в соседних царствах со сходной природой и составлять сборники советов для новоприбывших, для вящего запоминания — в стихотворных шлоках. Юдхиштхира установил водные законы и определил водную повинность, а Бхима, порой не вдаваясь в объяснения, силком отправлял людей рыть каналы и колодцы, понуждал ладить водоподъёмники, устраивал плотины и водохранилища со спуском воды, учил переселенцев с юга ограждать поля, чтобы задерживать влагу, заставлял разбивать бахчи или сажать ячмень там, где не хватало воды для риса, — а когда уставал переламывать упрямство или неудачливость подданных, ворчал свою старую шутку времён смоляного дворца, ту, о сыне варуны.       Накула и Сахадэва получили у Юдхиштхиры разрешение устроить лечебницу за казённый счёт — даже в Хастинапуре ничего подобного не было! К нам стали издалека привозить тяжелобольных, их сопровождала вся семья, и после выздоровления большинство таких приезжих не хотели покидать новый город, уверяя, что он похож на сон и мечту.       В ров вокруг внутреннего города хлынули воды Ямуны, по верху свежепобелённой стены, издалека сиявшей сквозь сизую и рыжую зелень, расхаживала стража, десятки ворот в этой стене целыми днями были открыты, и в них не иссякая втекали людские ручейки. На сужавшейся возле города реке обустроили постоянную паромную переправу, а потом и вторую — наплавную. Крыши новых домов в Индрапрастхе разрешалось покрывать только черепицей, а не тростником, углы домов на перекрёстках закругляли, чтобы повозкам было проще разъезжаться, фасад каждого дома, выходящего на улицу, хозяева обязаны были белить и расписывать красками. Водостоки и канализацию провели не только на девяти главных улицах, но и в кварталах для смешанных варн и для шудр, и у них тоже, не только у зажиточных горожан, имелись свои общественные купальни.       Разумеется, город был заложен со всеми подобающими обрядами, в благоприятный день, подсказанный звёздами, при этом Юдхиштхира избежал весьма значительных расходов благодаря тому, что все расчёты выполнил для него Сахадэва. Скульпторы трудились день и ночь над барельефами и многочисленными статуями богов, мудрецов и героев, а потом их произведениями украшали внешние стены, устанавливали во внутренних помещениях, на террасах и в орошаемых садах.       Мне было известно, что Кхандавский лес простирается на огромные расстояния, и я готовилась увидеть непролазные джунгли, как из преданий и сказок. А окрестности Индрапрастхи оказались покрыты бесконечным редколесьем из акаций, супхал, медовых деревьев и прочих колючих, приноровившихся к засухам растений. Однообразие этих зарослей нарушали только невысокие холмы, уводящие взгляд к югу. Знатоки почв, поднявшись на эти холмы и исследовав слагающие их земли, пообещали частые наводнения, но щедрые урожаи.       Арджуна в компании Кришны пешком, в колеснице, а иногда в башенке боевого слона отправлялся в этот горе-лес, простиравшийся далеко вширь, и не выныривал оттуда дольше пакши, а то и масы. Когда он вновь показывался в строящемся городе, ненадолго, только чтобы забрать провизию и пополнить свой поредевший отряд, от него и на расстоянии пахло копотью и кровью, а его посеребрённые доспехи выщербились и потемнели от сажи. Он уводил с собой не только воинов, но и лесорубов: край леса вырубали или расчётливо выжигали, расширяя прежние дороги, прокладывая новые, превращая опасные тропки в широкие тракты, вдоль которых Арджуна размещал заставы, а на двух главнейших караванных путях вкопали мильные камни. Солдаты суеверно перешёптывались, что лес можно жечь как угодно смело — сенапати Арджуна всегда умеет вызвать ливень выстрелом из лука.       Переправы и броды Арджуна приводил в порядок, а найденные осиные гнёзда разбойничьих шаек уничтожал под корень, выбивал грабительские отряды в стычках и казнил всех до единого уцелевших — его воспетое до небес, принёсшее ему любовь всей Индии милосердие не распространялось на душегубов. Упрямые дикие племена, исконные жители этих земель, безнадёжно отступали всё дальше от реки, не догадываясь объединиться, не находя что противопоставить арийскому железу и искусству планировать военные предприятия. В Кхандаве Арджуна ни разу не применил своё небесное оружие, ведь воинский кодекс чести предписывал пускать его в ход только в равном бою. Слушая сжатые и при этом украшенные военными изречениями доклады Арджуны брату, я с запозданием пересмотрела своё представление об оставшемся в Хастинапуре наставнике Дроне, который привил своим ученикам столь совершенное и сокрушительное знание всех форм войны.       Арджуна не просто сводил лес, заставлял его отступать, отодвигал опушку Кхандавы всё дальше от города, — он в союзе с Бхимой понуждал наших подданных высаживать яблони-джамбу, финиковые и банановые пальмы, превращая долину Ямуны в будущие прекрасные сады. Полосы растительности вдоль дорог сохраняли, а там, где караванные пути шли по открытой местности, ради будущей тени укореняли баньяны и манговые деревья, привезённые издалека. Этим важным делом приставили руководить нескольких садовников, которые прибыли в Индрапрастху в надежде, что их наймут разбивать парки вокруг дворца Юдхиштхиры, но обнаружили, что дворец и в мечтах не маячит. Взамен того чтобы угождать царю, им пришлось заняться озеленением дорог и устройством городских общественных садов и увеселительных рощ.       На расстоянии дня пути от края леса Арджуна наткнулся на брошенную стоянку заблаговременно истреблённых им разбойников, и там, в груде взятых в бою трофеев и награбленных сокровищ, ждала своего часа находка, для которой слова «трофей» и «сокровище», вообще любые слова были преуменьшением и бледной тенью! В Индрапрастхе знатоки оружия осмотрели её и объявили, что это не что иное, как великий Гандива, изначальная драгоценность, появившаяся в мире на заре времени, при пахтании океана. Когда Арджуна, с таким лицом, с каким при жизни бросаются в костёр, испробовал этот махадханур, девятизвенный, чёрный как грозовое небо, украшенный самоцветами и металлами всех цветов радуги, и впервые отпустил его тетиву, тучи отозвались таким близким грохотом, словно обрушилась вершина горы. А когда стрелок поставил Гандиву вертикально и опёр нижний конец о землю, оказалось, что в распрямлённой форме, со снятой тетивой чудесное оружие в точности одной высоты с новым владельцем.       Кришна, ревниво заворчав, подобрал себе из той же груды захваченного добра метательный диск, с лёту наделил его громким именем и измыслил для него ещё более невероятное происхождение.       А в день освящения нового города кто-то неизвестный прислал к воротам дар — пустую колесницу, целиком выкрашенную в белый цвет, с вызолоченными и посеребрёнными деталями, громадную, на четырёх колёсах и с четвёркой лунно-снежных кашмирцев в запряжке. Приведённые с северо-запада высокие лошади, тонкокостные, горбоносые, в гирляндах, подвесках и кистях до земли, в дорогих алых доспехах и золотых бляхах, с султанами и самоцветными серьгами, вдетыми в стоячие ушки — прямые, не завёрнутые и не сомкнутые внутрь, как уши наших местных коней, — эти истинные выходцы с райских планет сияли под своими золотыми сетками так, что казались больше чем белыми, отлитыми из чистейшего серебра.       Вдоль всех бортов колесницы шли выемки для копий, мечей, щитов и самые вместительные отделения — для стрел, их было пристроено втрое против обычного, эта особенность как нельзя лучше подходила тому, кто в день боя выпускает стрелы тысячами.       На знамени высоко над балдахином чудесной повозки красовалась химерная помесь обезьяны, льва и тигра, её фигура была вышита мастерски, как живая, морда твари гримасничала и меняла выражение от каждого веянья ваю, а к древку знамени крепилось устройство, благодаря которому на быстром ходу обезьяна (мы решили всё же считать её обезьяной) начинала устрашающе завывать и взрёвывать, перекрывая звонкие колокольца, согласно взлетавшие в выемках кузова.       Не возникло ни малейших споров, кому это добро предназначалось и чьё имя на нём начертают самой алой киноварью. А вот на себя даритель никак не указал, и молва вмиг приписала дар небесным покровителям города и царской семьи, но не поделила колесницу между тремя — индрой, агни и варуной. И я тоже гадала, кто же это так отметил Арджуну: довольные нами Дхритараштра или Бхишма? (Пандавы столько раз отказывались от помощи из Хастинапура, что Хастинапур перешёл на безымянные дары?) Мой отец Друпада, не оставив надежду использовать зятьёв в собственных целях? (Этот мог, но откуда в Южной Панчале такое бесценное диво?) Кришна, совладелец несметных богатств и любитель заморочить врагов и друзей по поводу и без повода? (Пожалуй.) Сам Юдхиштхира, посчитав, что его брат заслужил особую награду и отличие, но опасаясь кривотолков?       Это был один из таких вопросов, которым суждено повиснуть в воздухе и растаять бесплодно, как дерево, выращенное из пустоты факиром-майином. Никому не удалось отыскать ни одной ниточки, ведущей к дарителю, поэтому в конце концов одеяло перетянул на себя агни — Арджуна устроил столько палов и лесных пожаров, что дэвате огня и пламени следовало считать себя ублаготворённым как никто другой.       В следующее своё возвращение Арджуна ещё издали, ещё на повороте к дому, издаёт клич этим своим особым голосом, от которого земля и небо меняются местами, тем самым, которым подобает бросать в бой акшаухини:       — Бхима! Врикодара! Бхимасена! Твоя очередь, я привёз тебе подарок, тебе понравится, братец!       Люди выбегают или припадают к оконным решёткам, ожидая увидеть нечто не меньшее, чем легендарная Каумодаки, булава хранителя мира вишну. Арджуна вполсилы, шутейными тычками в загривок, спихивает со своей ослепительной колесницы человечка с пегой от седины бородой.       — Что, — притворяясь недовольным, спрашивает Бхима, — опять кого-то не убил?       Человечек измучен скачкой и страхом, в руках у него ничего нет, на правой ноге сломанная падука, левая боса, и он поджимает на ней пальцы.       — Говорит — схватили на дороге, держали силой, заставляли строить засеки. Говорит — зодчий. Испытай. Врёт — пришиби.       Арджуна и Бхима оба бессердечно хохочут над таким-то докладом, несчастный архитектор Майясура, которому удалось броситься в ноги царевичу Арджуне и единственному из всей разбойничьей ватаги остаться в живых, вжимает голову в плечи. Бхима отправляет его первым делом на общественную кухню, отдыхать и отъедаться, а потом выспрашивает, какие для строительства дворца нужны инструменты, сколько людей и нельзя ли уменьшить расходы, обойдясь глиной и кирпичом-сырцом вместо дерева и камня. Бхима любит и умеет напускать на себя простодушный вид, притворяясь недалёким обжорой и громилой, и горе тем, кто на этот приём покупается. Человечек не покупается, он явно не впервые имеет дело со страшными кшатриями, людьми-тиграми, небрежными вершителями чужих судеб.       — Я не строю ни города, ни военные крепости — только дворцы, — рассказывает нам Майясура, едва отмокнув и освоившись, он начинает важничать и оглаживает разделённую и заплетённую бороду так напоказ, словно на руке у него не меньше трёх перстней. — Я построю яркосияющему Арджуне и его братьям такой дворец, что его славу не сотрут тысячелетия.       Трофейный зодчий получает средства и людей под начало и показывает нам первые наброски, сперва по-простому на песке, потом на высушенных пальмовых листьях. Шутки прочь, этот дворец далеко превзойдёт даже хастинапурский. Когда рисунки переходят из рук Юдхиштхиры в руки Бхимы, под крышей саманного дома впервые звучат слова «империя» и «ашвамедха».       — Я недаром ношу такое имя, — бахвалится архитектор. — Дворец будет подобен майе, равен чертогам индры, прекрасен, как видение.       — Видишь жену царевича Накулы? — с чувством отвечает на это Бхима. — Вот её мнения спрашивай по каждой мелочи. И пеняй на себя, если твоя майя ей окажется не по вкусу!       — Здесь, дальше всего от реки, будет фонтан, — капризно начала я, по примеру Бхимы захотев испытать Майясуру. — Здесь, на высоком месте, я хочу бассейн.       — И это можно выполнить, махарани.       Я смущённо исправилась и дальше уже советовалась с Майясурой и прислушивалась к нему, решая, где разместить хозяйственные пристройки и как будут выглядеть сады вокруг главного здания и многочисленных флигелей. Любое моё пожелание и даже прихоть принимались к исполнению — Бхима, порыкивая для острастки, то и дело об этом справлялся.       Когда четвёртый год был на исходе, я поймала себя на том, что, душа в душу поладив с Накулой, сдружившись с ним как с братом и пребывая в полном согласии, я с нетерпением жду возможности узнать, чем отличается от него Сахадэва и насколько сильно. Я отшатнулась от того, что в себе увидела. Конечно, под покровительством пяти принцев Куру я жила как за стенами крепости, но так или иначе, пусть редко, пусть глухо, до меня долетали отголоски обвинений в бесстыдстве, в распутстве. Я заранее знала, что мне не уклониться от злословия, но предвиденье не смягчило боли. Неужели я изначально была скверной, носила в себе червоточину — или моё положение незаметно растлило меня? Я считала себя слишком сильной для того, чтобы сваливать вину на устроителей моего брака, сказав «другие сделали меня такой». Я удвоила внимание к движениям своей души, стараясь изгнать из неё любые греховные, нечистые и недолжные помыслы, строго вопрошая себя о каждом порыве, очищая огнём каждое переживание — но большего сделать я не могла и иного придумать не сумела.