Он пришёл убить нас обоих
17 декабря 2020 г. в 00:45
Я выходила замуж за одного из множества хастинапурских царевичей, а по прошествии пяти лет тихо вошла во внутренние покои к тому, кого порой в глаза и за глаза, опережая события, называли императором. К радже раджей, правителю нового, возникшего из ничего и быстро набравшего огромную силу царства. К человеку, сосредоточившему в руках столько могущества, что временами я словно заглядывала в пропасть, едва подумав о пределах его власти.
Когда мы впервые за долгое время отчуждения снова остались наедине, Юдхиштхира привлёк меня к себе с оскорбительной неуверенностью, медля, и мне передалась дрожь, почти судорога, пробежавшая по его телу. Я тут же отпрянула и прямо взглянула ему в лицо, со всей силой бессловесного негодования требуя ответа, как смеет он чувствовать ко мне отвращение после того, как сам приговорил меня приходить с ложа на ложе!
— Ты не так поняла меня, приятама, — шепнул Юдхиштхира, повторно беря меня за плечи. — Наш брак и наша семья таковы, что мне нельзя даже тосковать о тебе, думая о проведённом с тобой времени, представляя тебя в мечтах, — свободным концом своей уттарии он окинул, окутал и запахнул меня, после чего потянул ткань на себя. — Впервые за все эти годы я разрешил себе вспомнить, каково это — держать в объятиях, приближать к себе такой огонь… — и он действительно дрожал крупной дрожью, как путник в ночь зимнего месяца, впущенный под кров.
— Возможно, в положении, которого ты достиг, махарадже правильнее всего взять вторую жену, — много позже, спустя часы и дни, проведённые в узнавании заново, полувопросительно предложила я.
Солнце ушло за тучи, прозвучал сладостный для сердца каждого индийца звук — ворчание грома (быть может, это Арджуна где-то в лесах коснулся Гандивы), Юдхиштхира и я лежали, глядя друг на друга, и в его серых, без малейшего вкрапления цвета глазах, спокойных как озёра, отразилось не произнесённое вслух. Этот человек взвалил на себя обет, запрещавший лгать, но хотя бы не запрещавший умалчивать. Умолчание было горьким, словно озёра наполнились морской водой.
— Ты дорог мне, — с ненужной торопливостью добавила я, — поэтому меня печалит, что лучший из царей, будущий владыка Индии должен проводить годы, отведённые для супружеских радостей, в отречении и воздержании. Любая женщина в мире мечтала бы о таком супруге, как ты. Любая захотела бы получить тебя безраздельно, без остатка. Но ведь ты ничем не заслужил…
— Мой земной отец Панду жил в воздержании долгие годы, и для мужчины в этом нет ничего постыдного, — упрямо сказал Юдхиштхира, вновь склоняя меня к себе. Никто из них не зашёл бы дальше этих слов, но с Юдхиштхирой пришлось провести остаток скудного времени, которое он выкроил между государственными делами, в философском диспуте о том, почему брак одной и пяти всё же допустим, и я сама вынужденно притягивала доводы в пользу такого союза!
А между тем мой стыд и моё негодование так и пылают все эти годы, не прогорая. Мне не сойти с этого костра, любовь к каждому из мужей, если это можно назвать любовью, колеблется и искажается в горячем воздухе, исходящем от негасимого огня. Благодаря этому соседству каждое чувство остаётся острым и свежим, как цветы, обострённей и тревожней пахнущие рядом с жаром жертвенника. Не одна любовь — пять разных сразу… Словно стремясь уйти от самой себя, я спускаюсь на кухню, ведь идеальная царица не должна брезговать хозяйственными помещениями, и там вижу, как главный повар Города Индры заносит тяжёлый нож над тушкой птицы и несколькими быстрыми взмахами разрубает её на пять частей.
Непоправимое случилось в месяц ашадха.
Покончив с утренней долей бесконечных государственных и судебных разбирательств, махараджа удалился к себе для дневного отдыха, и я, не дожидаясь, когда за мной пришлют, последовала за ним. Меня удручало, что Арджуна не вышел к общей трапезе, за которой всегда встречалась семья, чувство потери и сиротства подсказывало мне, что его вообще нет во дворце, и я тосковала по его бесплодному присутствию. Он отторг и отверг меня навсегда, но не мог отнять у меня мыслей о себе, не мог забрать назад свой бестелесный образ, всегда проступавший где-то на заднем плане в чертоге моих мыслей, как статуя ишвары в затенённой и задрапированной нише. Вдобавок мне снова и снова вспоминалось, что Сахадэва в день нашего расставания был опечален до слёз и простился со мной грустными, отрывочными словами-загадками. Считать ли их за новое пророчество или оставить Сахадэве право хоть иногда побыть обычным человеком, мужчиной, который не хотел разлучаться с женой? Нечто гнетущее витало в воздухе, что-то более тягостное, чем жара, изнурительная, теснящая дыхание, обычная перед началом муссона. Перед этим много дней дул западный ветер, горячий фён, называемый местными «лу», гудя и взвизгивая над ухом, вздымая и неся издалека жёлто-серую пыль, и одна из приехавших со мной с востока служанок, светленькая Нишка, из-за него впала в беспробудный сон. Воины, слуги, животные — все двигались вяло, дышали тяжело, и даже скандалисты-попугаи в саду бросили выяснять отношения со склочницами-обезьянами. Я скользнула за полог из бангского муслина, индигово-синий, как павлинье горло, часто расшитый серебряными дождинками, надеясь отгородиться этой полувоздушной преградой от тревог и позаимствовать у повелителя нашей части мира частицу душевного мира.
Во внутренних покоях махараджи, предназначенных для его отдыха, самых роскошных и удобных в Индрапрастхе, прежде всего другого меня встретила музыка, звучавшая из-за стен: спорили и ладили вина и танпура, их поддерживал глуховатый ропот таблы, а звуки бансули словно служили обвязкой, направлявшей все три инструмента в одно русло. Побелённые каменные стены давали толику прохлады, пол был полит розовой водой, в воздухе рассеивалась водяная пыль маленького фонтана, устроенного не в саду, как привычно, а в жилых покоях, и капельки оседали на лепестках цветов в свежих широких гирляндах, которые были надеты на шеи статуй и подвешены над маленькими статуэтками в нишах.
Прижавшись к груди первого из мужей, положив голову ему на плечо, доискавшись стука его сердца, я почувствовала себя так, словно вернулась домой из долгой поездки. Я закрыла глаза, отказываясь от зрения, оставляя только осязание. Тревоги и заботы отстали, и я успела ещё порадоваться тому, что отдаю не меньше, чем получаю…
Треск не распахнутой даже — проломленной двери, шаги — не просто шаги, сюда кто-то бежит! Юдхиштхира вскинулся из объятий, пытаясь встать, мои руки раздёрнутой гирляндой соскользнули с его шеи, но ворвавшийся к нам был быстрее, он рванул и обрушил на нас полог, и за полотнищами ткани мы различили Арджуну. В следующий миг над нами мелькнул, словно из ниоткуда, словно в замахе, его чёрный лук, полыхнувший самоцветами и серебром. Я не успела ни о чём подумать, а успей, решила бы: он пришёл убить нас обоих. Ещё миг, и его не стало в покоях, но перед тем я успела поймать его потусторонний, палящий взгляд — и что-то понять, если не показалось.
— Колесницу, живо! — грянул голос Арджуны уже снаружи, когда наши зрачки ещё метались от ложа к опустевшему проёму выхода и обратно.
Я подбежала и взялась за решётчатые створки окна как раз вовремя, чтобы застать незабываемое: белая четвёрка Арджуны превращает в щепу и обломки главные ворота Майясабхи со всей их чудесной резьбой — стражники замешкались с затворами, а впряжённым в эту колесницу лунным тварям, одетым в доспехи, обученным резвиться на поле боя, дорога была повсюду. Очередной возница Арджуны, вечно они у него менялись, стоял в колесничном гнезде почти нагишом, в одной повязке на бёдрах — видно, не только меня и махараджу сорвали с постели. Обезьяна на знамени взвыла и бешено заскакала в порывах похолодавшего ветра, первого знака прихода муссона, Арджуна оглянулся на наши окна, пока руки его без помощи взгляда навязывали тетиву на Гандиву, а углы рта cтягивала усмешка, больше похожая на оскал, как тетива стягивает плечи лука. Подошедший сзади Юдхиштхира из-за моего плеча только и успел увидеть, как уносится по Царскому Пути единственная в мире колесница, как оседает пыль и первые капли вожделенного и долгожданного дождя ударяют туда, куда только что били копыта.
Мы переглянулись в предельном недоумении. Если до этого у нас были какие-то заботы, отныне они показались поистине незначительными.
Он передумал нас убивать и решил нас покинуть? Но как и почему его личное оружие, его второе «я», оказалось над постелью Юдхиштхиры? Бледный от унижения и ярости махараджа вернулся к ложу… осмотрел стену и молча показал мне опустевшие колышки над изголовьем.
Гроза из гроз засверкала и за окнами и во дворце, даром что сын грозы не принимал в ней никакого участия. Махараджа учинил настоящее расследование, велев мне сделать то же самое на женской половине. Наши слуги были допрошены сурово и на грани беспристрастности. Я поочерёдно вызывала к себе всех женщин до последней посудомойки и лично, не передоверяя никому, добивалась ответов, а хлёсткие молнии, перешибавшие одна другую, выбеливали лица и заостряли резкость моих вопросов. Всем было понятно, что Царь Справедливости едва сдерживает свой гнев, все трепетали и в то же время сочувствовали, такую моральную власть он имел над всеми нами. Даже я, стоило забыться, мысленно подыскивала оправдания, хотя сама же была пострадавшей стороной.
По всему выходило, что к луку никто не притрагивался. Иного и не предполагали: конченому безумцу, протянувшему руки к личному оружию третьего Пандавы, их, руки, отделили бы от тела заодно с глупой головой. Тогда кто и в какое время вбил эти злополучные колышки и разместил Гандиву, словно нарочно, словно в насмешку, прямо над ложем махараджи, там, где ему меньше всего пристало находиться, в последнем месте, где его следовало искать?
Но первым делом занимало всех не загадочное переселение Гандивы, а отъезд Арджуны, наше потрясение и горе. Неужели я всё-таки разрушила семью? Неужели драгоценная братская любовь обратилась в свою противоположность из-за женщины, из-за Панчали? Юдхиштхира попросил меня не удаляться к себе, и я даже днём сидела у него. Он не мог умолкнуть и беспрерывно разговаривал со мной об Арджуне. Дела царства не ждали, он выходил, принимал подданных, лично допрашивал последних вызванных слуг, диктовал письма, правил очередной эдикт и снова возвращался к своему бесконечному монологу. На глазах у него были слёзы, имя Арджуны повторялось на все лады, снова и снова. Я успокаивала и подбадривала его как могла, из последних сил скрывая, как гложет меня саму неизвестность.
Вслед неистовой колеснице Юдхиштхира не послал никого. Кто возьмётся догнать и вернуть Серебряного, если он принял решение покинуть Индрапрастху?
Вечером следующего дня Юдхиштхира сам вбежал в покои, где я дремала, с поспешностью, не приличествующей сану, так, что развевалась даже парча его одежд, тяжёлая от золотой вышивки, под которой не различить было цвета ткани.
— Драупади, — выдохнул он. — Он вернулся. Колесница… за стенами.
Мы обменялись взглядами, которые были быстрее и полнее слов. С какими бы намерениями он ни вернулся, что бы ни ждало впереди — главное, он снова здесь, рядом с нами! Юдхиштхира глянул на любимое копьё, то единственное оружие, которому было место в его личных покоях, но, не притронувшись к нему иначе как взглядом, устремился в главный зал. Сражению между братьями не бывать — уж конечно, образчик воинской чести Арджуна даже в мыслях не поднимет руку на безоружного, даже обезумей он настолько, чтобы покуситься на правителя и старшего брата. Я поторопила своих даси с омовением и переодеванием и вскоре сидела справа и снизу от махараджи.
Перемазанный глиной, чужой кровью и почему-то коровьим навозом, со слипшимися в сосульки волосами, заострившимся голодным лицом и весело оскаленными зубами, страшный как бхута, Арджуна вступил в нашу сабху и с нерасчётливым размахом предельной усталости склонился к ногам помертвевшего, чуть двинувшегося назад Юдхиштхиры. Словно не исчезал. Словно не убивал. Словно не перепугал нас всех до полусмерти. Словно не врывался во внутренние покои брата, нарушая запрет из запретов.
— Говори, — велел Юдхиштхира, расцепив стукнувшие зубы.
Что ж, Арджуна заговорил — так и смакуя слетающие с губ слова и с удовольствием взирая на их воздействие. У некоего брахманы очередные разбойники — я думала, их всех давно перебили! — на дороге отобрали коров, и пострадавший бросился к брату и военачальнику махараджи, прося защитить его и покарать святотатцев. Время не ждало. Глядя в глаза Юдхиштхире, Арджуна молил простить его за то, что отправился на выручку святому человеку так скоропостижно, против всех обычаев не получив ни царского позволения, ни братнего благословения, но медлить и откладывать было смерти подобно. Арджуна сожалел, что нарушил памятную всем его братьям клятву из-за того, что ему срочно понадобилось оружие. Арджуна не забыл и готов напомнить любому, кто забыл, что наказание — изгнание.
Все ждали продолжения следствия, которое Юдхиштхира вёл словно лучший из начальников стражи или судей, распутывающих преступления. Все ждали, что Юдхиштхира спросит, откуда знал Арджуна, где находится его оружие, и как лук мог на это место попасть. Юдхиштхира не задал этих вопросов, которые задал бы и самый бестолковый из его подчинённых.
— Я стыжусь за себя, брат, — сказал он взамен, — ибо я мог подумать, что ты оставил нас. Я мог подумать, что ты бросил вожжи своих страстей… повёл себя неистово, подобно Суйодхане. Но не таков наш Арджуна, мой Арджуна.
Царь Справедливости. Никогда не забудет обвинить себя. Мне страстно хотелось спросить об имени пострадавшего брахманы или о масти хоть одной отвоёванной коровы… но я не питала иллюзий — всё будет бесполезно.
Выводы не были озвучены. Расспросы были прекращены. Наказаний не последовало. Сойдя по ступеням трона, Юдхиштхира прижал Арджуну, какого есть, к груди и долго не отпускал, безнадёжно погубив труды ткачей и златошвеек, потраченные на царское облачение, которое было на нём в тот день.
На следующее же утро отмытый и отдохнувший освободитель святой скотинки был торжественно отправлен в изгнание. Юдхиштхира предложил сделать сроком изгнания год, но Арджуна, сознавая безмерность своей вины, попросил три года.
Шептались, что лук был оставлен в покоях Юдхиштхиры из тонких политических соображений, ведь до возвращения Арджуны уже начатую, требовавшую больше ресурсов, чем у нас было, раджасуйю нечего было и думать завершить, а раз так, второе подобное жертвоприношение не полагалось начинать ни в Магадхе, ни в Хастинапуре, ни где-либо ещё… Но ничего подобного, об этом не сговаривались: смена сильных чувств, написанная в стыдный роковой миг на лице Юдхиштхиры, которое я видела ближе близкого, была неподдельной. И всё же в глухом ропоте была доля истины. Происшествие было подстроено.
Арджуна не дождался от Юдхиштхиры ни одного гневного слова.
По контрасту с нашей печалью и потерянностью, Индия вряд ли когда-нибудь видела столь довольного и жизнерадостного изгнанника, такого, что удалялся в ссылку с видом победителя.
— Время отлучки я проведу с наибольшей пользой для нашей семьи и для царства, — пообещал Арджуна на прощание.
Я не знала, что это значит, но обещание ужаснуло меня, как угроза. И предчувствие меня не подвело: до нас долетали вести о его аскезах, подвигах и обретениях, потом о скитаниях, более походивших на развлекательные путешествия, потом о встречах с некими небесными девами… угадайте, были ли у них имена? Ладно, хотя бы у этих дев — были, в отличие от очередного святого человека, который наложил на них весьма прихотливое и кстати пришедшееся проклятие. Дальше — больше: воспоследовали вести о женитьбе Арджуны на прекрасной царевне — о, на этот раз не только с именами, но и с избытком подробностей… о второй подобной женитьбе… о рождении сыновей в обоих браках.
Эти отравленные стрелы летели по касательной, едва царапая мою кожу. Я навидалась и наслушалась всякого ещё в первые годы. Мне было привычно горько.
«Когда стрела падает с южной стороны, это приносит неудачу лучнику, а также это может означать, что ему придётся уйти в дальние страны», — я повторяла эти слова на все лады, про себя и шёпотом, пока они не превратились в самую печальную из всех ведомых мне песен. У смутной, темнее тёмного, совсем неразличимой в бронзовом зеркале Драупади, оставшейся со мной наедине, я спрашивала: зачем он так? Неужели нельзя было обойтись без подобного стыда, чтобы иссечь и выбросить меня из сердца?