Элизабет. Роли меняются

Холодно. Я попыталась еще плотнее укутаться в истлевшее одеяло: единственное, что мне полагалось теперь. Это мои последние часы здесь. А, быть может, счет уже идет на минуты? Интересно, сколько времени? Окно, от которого теперь осталась лишь половина, было закрашено снаружи, так, что я едва ли могла сориентироваться по солнцу. Уже светло… Но насколько? И когда они придут? Сегодня ночью снилась мама. Снился наш первый дом, озеро неподалеку, рыжий пес которого, еще слепым щенком, нашли сестры. Там было лето, там было детство… Холод разбудил меня. Быть может, кто-то открыл окна в коридоре? Здесь странно относились ко мне. Я не работала, ведь не могли они дать такой, как я, важные документы, требовавшие перевода? А физически… Роды окончательно вымотали меня. Да и пальцы плохо слушались… Уже давно я поняла, что эта боль на всю оставшуюся жизнь. Они не хотели правды. Вернее нет. У них уже была правда, они лишь ждали от меня ее подтверждения. Я поняла это не сразу. Поначалу молчала. Решила поиграть в патриотку? Не знаю. Просто так было принято… Потом, на пятом, быть может, часе, я начала говорить. Все как есть, как оно примерно было… Я о многом не знала… Я могла забыть что-то… Их не устроило то, что я сказала. И тогда они применили силу. Это была третья неделя моего заключения. Близился срок родов. По моим подсчетам, оставалось еще недели четыре… Я еще не знала, что сегодня увижу своего ребенка. Лишь на миг, чтобы потерять навсегда. В тот день меня перевезли сюда. С места временного заключения — в… В общем, перешли от слов к делу. Пытаясь добиться признания, сменявшие друг друга следователи и переводчики запугивали меня. Один делал вид, что целится в живот, второй запретил даже сидеть… Третий прищемил мои пальцы, сначала на левой, а затем и на правой руке, ящиком стола. Он думал, что заставит меня говорить, но от боли я лишилась чувств, упала с шаткого стула… А, придя в себя, почувствовала, насколько мокрым стало белье… Схватки начались почти сразу. Еще, быть может, час, меня не выпускали из кабинета, требуя наконец признаться, но не говоря, в чем. Позже, «сжалившись», позвали врача, предупредив, что за симуляцию я буду наказана… Разве можно подделать отошедшие воды? Моя дочь родилась в русской больнице. Пожилая акушерка приподняла младенца, показывая мне ее лицо, но сопровождавшие меня охранники, резко прикрикнув, заставили ее унести дитя. — Прошу вас… Хоть минуту, — прошептала я, тут же получив оплеуху от толстой, похожей на медведя, надзирательницы… И все же в больнице было лучше. Акушерка, отчего-то жалевшая меня, туго забинтовала мои пальцы и тайком накормила меня. Лишь пара кусков хлеба и стакан воды, но ни еды, ни, тем более, воды, я не видела уже больше суток. Примерно столько же не спала. Тогда это казалось адом. Мое тело, измученное столь длительным допросом, а после — родами, отключилось почти сразу. Снилась дочь. Еще синяя, с розовеющими пальчиками, прищуренными глазками и крошечным пятнышком на левой щеке, словно ее специально пометили еще до рождения. Моя дочь… Сколько раз я будила заключенных среди ночи, выводила на внезапную проверку? Сколько раз лишала пайка на сутки? Скольких детей я разлучила с матерями? И вот она, расплата… *** Через три дня меня вернули в эту чертову камеру. Одиночка. Карцер. Даже окно закрашено так, что пропускает свет, но не позволяет увидеть ничего, кроме тени от решетки. Из обстановки — стол и шаткая табуретка, на ночь разрешали опустить доску, покрытую тонким матрасом, когда-то набитым соломой, превратившейся теперь в пыль. Днем лежать не позволялось. Умывальник? Таз и ковш раз в сутки. Остальное… еще хуже. И допросы. Ежедневные, иногда изматывающе долгие, а порой — кошмарные… Тогда я еще не знала, что показания против меня уже даны, да и приговор уже вынесен. Впрочем, выжить я не надеялась. Они пытались заставить работать. Выволокли во двор, сунули в руки лопату, которую я и удержать не могла… От яркого солнца, и, должно быть, жажды, закружилась голова… Очнулась я в помещении, местный медик склонилась надо мной. На ее лице я видела смесь ужаса, жалости и ненависти… Она ненавидела нацистов, и меня, как одну из… Но ей, должно быть, было жаль женщин. Следующие две попытки сделать меня полезной закончились так же. Таких я либо отправляла на селекцию, либо переводила под крышу. И, признаться, для себя я бы предпочла первое… Они сменили тактику. Раз труд не подходил — решили вымотать одиночеством. Даже от приносившей еду и сопровождавшей меня на допросы надзирательницы я получала лишь удары… Нет, она не была садисткой. Просто любила свою страну, так же, как и я. Есть было сложно. Зажав ложку между ладонью и большим пальцем, я, с большим трудом, вылавливала редкие куски картофеля, а после, стараясь не облиться, подносила миску ко рту, чтобы выпить то, что называлось бульоном. Баланда даже хуже, чем та, которую варили у нас. Здесь не было даже того ужасного подобия колбасы, которое, по слухам, ели некоторые охранники. По личным причинам я никогда не брала ничего с кухни, но, похоже, за воровство у заключенных мир наказал и меня. Голод стал моим спутником… *** — Значит, вы утверждаете, что жертв было не больше двух миллионов? — Думаю, около полутора, — в который раз отвечаю я. — Я не вела статистику, но… — Как тогда вы можете это знать? — Я видела номера. И новый транспорт… — Значит, вы проводили отбор новоприбывших? — допрашивающий меня мужчина, должно быть — офицер, но в их званиях я так и не научилась разбираться, ухватился за эту нить. — Нет… Точнее только однажды. — И из этого вы сделали вывод о количестве жертв? Он пытался поймать меня на слове. Нет-нет. Не выйдет. Я давно решила, что не стану обманывать. — Я часто видела прибытие транспорта. Забирала прошедших селекцию, следила за порядком. Но в отборе не участвовала. — Но, по моим данным, ранее вы говорили, что часто проводили селекции? — Это другое, — я отвела взгляд. То, что спрашивает он, уже не раз спросили до него. И не раз спросят после. Сегодня он третий, а между их кабинетами меня водят в черной повязке, закрывающей глаза. Они говорят, это мера предотвращения побега. Мне кажется иначе. Каждый раз они дают надежду, что этот разговор последний на сегодня… Порой это длится больше суток. Без еды, без отдыха. Под конец я уже не могу понять, о чем меня спрашивают… Одни из них кричат, другие применяют силу, третьи становятся неожиданно ласковыми, говорят тихо, готовы слушать… Как, например, этот. — В чем разница? — Я отбирала из тех, кто имел номер… Кто уже был заключенным… — Насколько часто? — Не часто, — я задумалась. — Но часто я отбирала тех, среди кого будет селекция. — То есть обреченных? — Нет. Часть из них возвращалась… И, бывало, что были выбраны вновь. — И много вы выбирали? — От меня требовали по тридцать-сорок человек… В день… Я опустила глаза. Не из чувства вины. Дышать было все труднее, грудь словно сжали в плотные тиски. — Вам плохо? — спросил мужчина, бессмысленно пытаясь придать голосу нотки сочувствия. — Да. — Нам стоит прервать допрос? — Не мне решать, — я знала эту уловку. Сейчас меня выведут, наденут повязку, пообещав, что я вернусь в камеру. На самом же деле это будет всего лишь смена следователя, скорее всего — на более жестокого. — Хорошо. Вас отведут в камеру. Можете встать. Я поднялась со стула. В глазах потемнело. Я встала слишком резко, но если снова сесть… Нет, не стану… Обморок будет кстати… *** В тот день еду мне принесла другая надзирательница. Она была моложе прежней и слабее на вид. В первый момент я подумала, что они перестали бояться моего побега, чуть позднее раскусила их план. Поставив железную миску на стол, девушка отошла в угол камеры, и, изо всех сил пытаясь придать взгляду подобие дружелюбного, заговорила со мной: — Вам лучше? Поешьте, станет легче. — Спасибо, — коротко ответила я. И эту игру я тоже знала. Я ела в полной тишине. Как и всегда. Они не оставляли мне посуду, так же опасаясь чего-то. Но в этот раз что-то изменилось. Перед уходом надзирательница взяла меня за руку, придирчиво осмотрев повязку, в которой уже с трудом угадывался бинт, и, коротко кивнув, вышла. *** Вечером снова пришла она. В этот раз на подносе появился дополнительный стакан воды. — Простите, что смогла, — девушка с жалостью взглянула на меня. — Но сначала дайте ваши руки. Осторожно, даже, быть может, нежно, она освободила мои пальцы от старых лохмотьев, и, достав из кармана новый бинт, наложила повязку. — Не слишком туго? — Все хорошо. Спасибо, — мне удалось поймать ее взгляд. В нем я видела… сочувствие? Девушка осторожно коснулась моей щеки: — Поверьте, я не хочу этого, — прошептала она. Я кивнула. Кто она? Добрый следователь? Или же она, подобно моей сестре, хочет помочь хоть кому-то? — Как это вышло? — взглядом она указала на мои руки. — Ящик, — одного слова было достаточно для понимания. Она отвела взгляд, словно пытаясь скрыть от меня что-то, а после, будто опомнившись, опустила доску, служившую кроватью. — Я подумала, вам это не просто… — Спасибо. Дождавшись, когда я закончу с едой, надзирательница собрала посуду, но, словно опомнившись, поставила поднос на стол: — Можно… Кое-что спросить? — я кивнула. — Как оно было… Там… Мой муж и брат погибли в лагере. — Я говорю правду, — ясно. Она играет в доброго следователя. Что ж, я ожидала этого. — Расскажите это мне. Я устала от слухов, — девушка присела на край «кровати». — Как было там? Что они делали, когда вставали… Что ели… Где работали… Ведь это не сложно? — Нет. Это не сложно, — я отвела взгляд. — Я работала с женщинами, помните это. Да и лагеря отличались, — я помедлила. — Подъем был около пяти утра, еще затемно. Все должны были одеться, умыться, если была вода… С водой бывали перебои… И выйти на апель. Там подсчитывали присутствовавших и распределяли между ними работу. Часто цифры не сходились: кто-то не учел заболевшего, другой потерял сознание или умер, третий выходил в ночь… В таких случаях отпускали только некоторые команды, например кухню. Остальные должны были стоять, пока не найдут отсутствовавших. Иногда часами. Зимой они часто замерзали и простужались… Завтрак, точнее стакан кофе, полагался только после апеля… Было время, когда утром выдавали дневную норму хлеба. Тогда, конечно, было легче, — девушка кивнула. — С апеля я и выбирала тех, кто пойдет на селекцию… Не менее тридцати человек, таков был приказ… После команды уходили на работы. Поле, стройка, плотины… Всего и не вспомнить. Была еще команда уборки, не то, чтобы привилегированная, но там было полегче… Работали часов по двенадцать, многие не выдерживали. Часто случались смерти или потери сознания… Кухня доставляла обед прямо на место работы. Сестра говорила, что воруют чаще всего именно у этих команд… После работ команды возвращались в лагерь, снова была перекличка. Это тоже входило в мои обязанности. Я отмечала опоздавших… За опоздания наказывали капо, а они уже разбирались с командой. После ужин, и, так сказать, свободное время. Конечно, им нельзя было свободно перемещаться по лагерю… Разве что отдельным личностям… Остальные сидели в бараках, латали одежду, обсуждали новости… В это же время исполнялись наказания… Отдельно шел ревир: больные не работали, но и паек урезался. Лекарств им не полагалось, впрочем, были какие-то таблетки, по одной на десять человек… Я не знаю, как они выбирали счастливцев… Попасть в ревир обычно означало смерть, хотя некоторым везло. В период эпидемий трупы у бараков ревира лежали сутками… Если вы видели фото гор трупов — это оттуда… Там тоже иногда проводили селекции, отбирая обреченных… — Как выбирали? — По-разному. Кто-то — по состоянию здоровья, другие — из личных симпатий. Я не любила выбирать. Мой начальник в первые дни научил меня одной уловке: приказываешь им перепрыгнуть канаву, кто упал — тот не прошел… Обычно я так и делала… Жестоко. Но так проще, чем указать на кого-то конкретного. Но были те, кому нравилось выбирать. Останавливаться возле каждого, придирчиво осматривать… Задавать вопросы… Я взглянула на надзирательницу. На ее глазах я заметила слезы. С нее, пожалуй, хватит. — Это страшно, — прошептала она. Я кивнула. Да, поначалу было страшно. Потом пришло странное равнодушие. — Да. После первой селекции некоторые убивали себя. Те, кто оказывался не готов, и кого некому было поддержать. Мне в этом плане повезло. — Но… почему вы…. Почему люди оставались? — Мы не могли просто уйти. Разве что если ты серьезно болен. Или, как в моем случае, ждешь ребенка… И то отпустили не сразу… Она задавала еще много вопросов, и в какой-то момент я поняла, что эти вопросы не были заготовлены ею. Они шли от сердца, из глубины ее молодой, но уже видевшей многое, души. Нас учили, что славяне не являются людьми. Но я так и не смогла воспринимать их иначе, как равных. Впрочем, на то были причины. Конечно, тогда речь шла о польках, а она русская… Но есть ли разница? — Сколько вам? — решилась спросить я. — Двадцать, — тихо ответила девушка. — Вы совсем молодая. Все еще впереди. Не ошибитесь, — хотелось сделать для нее хоть что-то хорошее, но что я могла, в своем нынешнем положении? Она первая увидела во мне человека. Кажется, она первая поверила мне. Не сумев сдержать слез, девушка подхватила поднос и выбежала, захлопнув дверь. Завернувшись в то, что называлось одеялом, я задумалась: кого мне напомнила эта девочка? Мою Анни? Ирму? Лотти? Быть может — меня? Или всех сразу, наши первые шаги в лагере, когда еще не знаешь, куда попал? *** В этот раз допрос вели двое. Два мужчины средних лет, один — крепкий, невысокого роста, с неприятным лицом матерого уголовника, второй — исхудавший, с впалыми глазами и тонкими губами, похоже, был не здоров. Оба знали немецкий, а так же знали, какие именно показания должна дать я… Вот только я этого не знала. Я повторила все то же: около полутора миллионов жертв. Я проводила селекции, осуществляла отбор. Остальные — по-разному, но сволочами были не все. Да, крематории действительно были. Нет, они не горели ежедневно, разве что один месяц летом сорок второго и пару месяцев летом сорок четвертого. Да, в то самое лето часть новоприбывших сожгли живьем. Нет, не только детей… — У нас есть сведения, что по прибытию детей отбирали у матерей и сжигали живьем, — повторил худой. — Вы это отрицаете? — Частично. Детей действительно отнимали. Тех, что был похож на арийцев, отправляли в детские дома, в Германию. — Немецких детей? — Нет. Польских, русских, французских… Редко итальянских… Конечно, если родители не были евреями. Коренастый подошел ко мне, и, взяв мою руку, положил кончики моих пальцев на стол: — А не врешь? — Незачем. — А так? — от боли я закричала. Он всего лишь нажал на мою руку, не сильно, но сломанные пальцы болели и без того. — Что, сука, не нравится? — по второй ладони он ударил кулаком, так, что от боли потемнело в глазах. — Говоришь, не любила селекции? Заставляла самих прыгать через канаву лишь затем, чтобы не выбирать? Думаешь — поверим? — об этом я говорила только новенькой. Выходит, она рассказала обо всем… Но другого я и не ждала. — Молчишь? Ничего. Сейчас заговоришь, — ухватив меня за волосы, он заставил встать. Оказалось, я даже выше его. — Леха, скажи, у тебя были немки? Я с надеждой взглянула на Леху. Он не шелохнулся, но наблюдал за нашей борьбой с явным интересом. — Нет. А что, думаешь, можно? — Нужно. Спорим — расколется? Ужас охватил меня. Я была готова ко многому, но не к этому. Если суждено — пусть… Но просто так я не дамся! Злость накрыла, подобно волне. Даже цвета вокруг, кажется, стали ярче. Пока коренастый отвлекся на мою робу, оказавшуюся слишком прочной, чтобы быть порванной одним движением, я, извернувшись, вцепилась зубами в его запястье, туда, где видны вены. Взвыв, он принялся бить меня по голове, осыпая проклятиями, смысл которых я не понимала. Лишь миг спустя я осознала, что совсем не чувствую боли. Локтем ударив его в шею, я освободилась от захвата, но тут же была поймана вторым. Он был чуть выше, с ним проще… Удар головой в нос, как учили, и, пока он, оторопев, хватается за нос — ладонями по ушам… Наступить на ногу и толкнуть, вложив в толчок все силы… Он упал… Вбежавшая на шум надзирательница в ужасе прижалась к стене. Такого она, наверное, не видела. В этот момент полагалось спасаться бегством. Но бежать было некуда… Схватив со стола тяжелый подсвечник, я запустила его в коренастого, попав в голову, но лишь вскользь. По крайней мере, он устоял. Бросившись на меня, он получил удар пятерней в глаза, но все же успел ухватить меня за одежду. Толкнув на пол, он, выкрикивая что-то по-русски, несколько раз ударил ногой в низ живота, так, что в глазах снова потемнело, а белье стало мокрым. Я знала этот удар. Самый болезненный для женщины, и мочеиспускание свидетельствует о том, что он удался… — И что ты сделал? Теперь разве что в рот, — услышала я голос Лехи, который, быть может, забывшись, а может — и нарочно, говорил по-немецки. Коренастый ответил что-то по-русски, созвучное со словом «риск»… Я потеряла сознание. *** Тихо вошла надзирательница. В этот раз она пришла не по времени, да и еды при ней не было. Наклонившись ко мне, лежавшей в той же позе, в которой они бросили меня сюда, девушка прошептала что-то. Я открыла глаза. — Вы живы… Боже, я думала… — Вы выдали меня, — еле слышно произнесла я. — Вы передали наш разговор. — Нет. Это они сказали? Я не… Не сумев сдержать слезы, девушка встала, и, опустив «кровать», помогла мне лечь. Она села рядом, и, поглаживая меня по плечу, шептала что-то о том, что не хотела мне зла. — Откуда тогда они знали, что я говорила?  — Не знаю, Лиза… Можно я так? — Да. — Тогда и ты зови меня Ольга. Лиза, поверь, я не хотела этого. Я спросила то, что мне велели, но не передавала разговор, — встав, девушка придирчиво огляделась, и, многозначительно кивнув мне, продолжила. — Что они сделали? Как… как помочь? — Убей меня, — ответила я. Смерть давно виделась избавлением. — Не могу, прости… Сейчас… Девушка вышла, а, вернувшись, принесла таз с водой, полотенце и новую одежду. Раздев меня, она обмыла мое тело: мне оставалось лишь повиноваться ее неловким от смущения движениям. Чувствовала ли я стыд? Нет. Боль вытеснила остальные чувства. Вытерев меня, Ольга помогла одеться. Вновь выбежав, она вернулась с ножницами и стаканом воды: — Вот, выпей, — из кармана были извлечены таблетки. — Надеюсь, яд? — Нет. Это поможет уснуть, — держа мой стакан, ведь вновь сломанные пальцы болели так, что я не смогла бы сделать этого самостоятельно, Ольга напоила меня, а после, усадив, несколькими щелчками ножниц избавила от давно спутавшихся волос. — Вот так… Давай, я перевяжу твои руки, — я кивнула. Сделав тугую перевязку, она уложила меня, заботливо укрыв, и, сев рядом, вновь осторожно коснулась моей щеки: — Прости. Все, что могу, — еле слышно шептала она. Маленькая девочка, которая не была готова к такому. — Ты сделала для меня больше, чем я для кого-либо из заключенных, — ответила я, проваливаясь в сон. Это не было абсолютной правдой. Но стоило признать: по своей инициативе я не помогла никому. — И все равно этого мало. — Достаточно. Побудешь со мной? Ты будто моя сестра… Вот она помогала многим… Кормила их, приносила лекарства, одежду… Закрывала глаза на проступки… — Та, которая с кухни? — я кивнула. — Вы любили ее? — И продолжаю любить… *** Похоже, Ольга не врала. Тогда откуда… Придирчиво оглядевшись, я заметила маленькое вентиляционное окошко под потолком. Отличное место для прослушки… С другой стороны — ее не просто оборудовать, неужели кто-то постоянно находится в соседней камере? Или не постоянно… Этого я не могла узнать. А вот проверить, что меня слушают — вполне. С трудом подняв табуретку, ножками я несколько раз ударила по оконному стеклу. Послышался звон, а в камеру ворвался прохладный осенний воздух. Нанося удары, я жадно вдыхала аромат мокрой зелени, еловых иголок, свежескошенной травы… Я услышала приближающиеся шаги в коридоре. Идея пришла сама по себе. Схватив кусок стекла, я несколько раз полоснула по руке… Размахивая пистолетом, вбежавший проорал что-то по-русски, но, должно быть, увидев мои окровавленные руки, оттащил меня в сторону, выбив из рук стекло, и, сняв ремень, перетянул порезанную руку. Выходит, я еще нужна им… *** Тошнота и головокружение стали моими постоянными спутниками. Я потеряла много крови, но не достаточно ля того, чтобы умереть. Они успели спасти. Снова. Несколько дней мною занимались медики, не позволявшие даже вставать. Привязали к кровати, словно буйную… А впрочем они правы… И вот, вчера я вернулась в ту же камеру. Разбитое окно было забито фанерой, света стало намного меньше, но зато я поняла главное: они действительно установили прослушивающее устройство. Ольга была не при чем. Она — наивный ребенок, инструмент в их руках… Сегодня, впервые после попытки убить себя, меня снова привели на допрос. Надзирательница, ранее предпочитавшая общаться со мной при помощи ударов, осторожно, даже заботливо, усадила меня, и, сказав что-то следователю, покинула кабинет. В этот раз мы остались один на один. Должно быть, он тоже знает немецкий. Должно быть, они больше не боятся, что попробую бежать. — Вы не хотите изменить показания? — начал мужчина, с виду — вполне дружелюбно. Так начинали многие. — Мне нечего добавить, — ответила я, опустив глаза. Он сидел спиной к окну, в которое било яркое утреннее солнце. — То есть, вы утверждаете, что говорили правду? — Да. Мне незачем обманывать. — Однако вы продолжаете покрывать своих коллег, — встав с места, мужчина принялся расхаживать по кабинету, из стороны в сторону, словно маятник. Невысокого роста, толстый и лысоватый, он напоминал глупого короля из детской сказки. — Это не так, — тихо ответила я. Сколько еще раз я должна буду повторить это? Следователь остановился за моей спиной, и, открыв один из ящиков, что заставило меня сжаться, достал из него какие-то бумаги. — Однако ваша сестра утверждает обратное… — Анни? — Да, — он показал мне бумаги. Бессмысленный жест, ведь я не знала русского. Я видела лишь знакомые цифры: пять миллионов, четыре миллиона… — Это ложь. Она не могла сказать этого! — почти закричала я, наконец-то подняв на него взгляд. Мужчина улыбнулся. — Однако же сказала. Так что же, вы будете говорить? Сейчас все зависит от вас… Это не правда. И Анни ни за что не назвала бы этих цифр. Если только… Я осмотрела его стол. Будто бы случайно брошенный им пистолет. Запугивает… Нет, толку не будет, я не смогу выстрелить… Тяжелая подставка для карандашей, перьевая ручка, и старый, должно быть — сувенирный, нож для разделения страниц. Едва ли они все еще печатают такие книги… А впрочем… Эти ножи не заточены, но имеют острый кончик… — Что вы с ней сделали? — я вскочила, и, будто бы не справившись с головокружением, присела на край стола. — Она бы ни за что не дала таких показаний! — Милая фрау, ее судьба в ваших руках, — мягко проговорил следователь. — Признайтесь, и, быть может… — Что вы сделали с Анни? — схватив нож, как всегда — между большим пальцем и ладонью, я с силой всадила острие ему в бедро. Надеюсь, я попала… Могло показаться, что я целилась в пах… Так и скажу… Но моей целью была бедренная артерия. Однажды, в дружеской беседе, Йозеф научил меня этому приему… Очень болезненное ранение… И опасное… Мужчина взвыл, с силой оттолкнув меня. Многих сил стоило не выпустить нож, но я не должна была оставить его в ране… На шум вбежала надзирательница. Прокричав что-то, она набросилась на меня. Я покорно подняла руки… *** Дрожа больше от ужаса, чем от холода, я сидела на полу камеры, кутаясь в жалкое подобие одеяла. Из наспех заколоченного фанерой окна дуло, но это было к лучшему. Анни… Моя Анни в плену… Только это теперь было важно. Что они сделали с ней, как заставили дать показания? Пусть она была куда нежнее меня, небо наградило ее столь же сильной волей, и после всего пережитого она бы не стала так просто соглашаться со всем этим бредом… Вбежавшая Ольга накинула мне на плечи новое одеяло, и, наклонившись, прошептала: — Ты должна знать. Анни не арестована, они блефуют. А у меня не было брата и мужа. Я детдомовская, попала в плен, была прислугой у немцев. Оттуда и знаю немецкий. Ты была моим шансом на помилование. Но мне не надо шанса такой ценой… — Ольга… — Прости, не могу. Слышала, и меня арестуют. Они еще не знают, что я знаю. Держись. — Беги, — прошептала я. — Некуда бежать. Даст Бог — выживем, — поцеловав меня в лоб, девушка вышла, захлопнув дверь. Я сжалась. Анни жива, и, наверное, на свободе. Это отлично, но Ольга… Новость о ней затмила все остальное. *** Я снова была одна. День тянулся за днем, секунды сливались в минуты, минуты — в часы. Жалкий кусок хлеба утром, похлебка в обед и вечером — вот и все, на что я имела право. Ни о новых бинтах, ни о воде, ни о добром слове, больше не шло речи. Теперь девушки приходили вдвоем. Они с опаской поглядывали на меня, и, пока одна ставила поднос на стол, вторая держала руку на пистолете. Быть может, стоило попробовать напасть, заставить ее применить оружие? Но сил не было даже на это… Даже допросы прекратились. Они выматывали меня. Холодом, голодом и полным одиночеством. *** — Вы покалечили троих моих коллег, пытались покончить с собой и, завербовав надзирательницу, давно водите нас за нос. Мне стоило бы застрелить вас прямо здесь, но я еще дам вам шанс, — через переводчика говорил новый следователь. — Прошу, взгляните на эти фото… Фотографии были ужасного качества, но даже на них я разглядела знакомые черты. У нее были мои глаза, а носик и ротик — совсем как у Филипа… И пятнышко на щеке. Я сразу заметила его. Тело малышки было туго стянуто пеленками, к родничку вела трубка, другая трубка была вставлена в крошечный ротик. — Что с ней, — прошептала я, ощущая почти физическую боль в груди. Она не виновата. Не виновата! — Пневмония. Ей всего два месяца, у таких мало шансов. Можно было бы попробовать дать антибиотик, но… Я подняла взгляд. Мужчина смотрел на меня, словно уже зная мой ответ. Он был очевиден. — Спасите ее. Я подтверждаю все, о чем вы говорили, — слезы катились по моим щекам. У меня не было шанса. Пусть он будет у нее… Быть может, русские будут честны… *** Суд был лишь формальностью. Меня усадили за стол, напротив трех человек в мантиях. Двух мужчин и женщины. Интересно, часто у них женщины занимают высокие посты? Или, быть может, это потому, что судят женщину? Они задавали вопросы. Не слушая переводчика, я подтверждала все кивком головы. Да, все именно так и было. Да, около пяти миллионов. Не важно, что для этого крематориям пришлось бы работать, не прекращая… И даже тогда они бы не справились… Да, жгли заживо… Да, я могла не делать этого… Они задали вопрос о сестре. Некая заключенная обвинила ее в воровстве. Могу ли я подтвердить это? Я беспомощно посмотрела на женщину в мантии. Это не правда, и я не могу. Но на кону жизнь дочки. Анни или дочь? Дочь или Анни? — Ничего. Она сказала достаточно, — остановила допрос судья. — Она имеет право не свидетельствовать против близких родственников, — перевели мне. Приговор был вынесен тут же. В нем я не сомневалась… *** Светило осеннее солнце. Сделав неловкий шаг вперед, я подняла глаза к небу. Спасибо, что дали увидеть его еще раз… — Иди, иди! — прикрикивал молодой парень, толкая меня в спину. Он добавил что-то по-русски… Шаг. Другой. Ноги словно из свинца, но я дойду сама… Стена серого цвета, с экранами по бокам… Такую же я видела в «Лагере 1». Выходит — здесь? Палач, державший в руках винтовку, не выдержав моего взгляда, отвернулся. — Вы хотите сказать что-то? — обратился ко мне переводчик. — Нет, — коротко ответила я. Сказать… Что? Кто поверит? — Хотя… Где Ольга? — переводчик затараторил что-то. Толстый мужчина, стоявший рядом с палачом, усмехнувшись, ответил ему… — Вы скоро встретитесь, — перевели мне его ответ… Выходит, еще и она… Моя последняя жертва? Молодой солдат взял в руки черную повязку, но я жестом показала, что не хочу этого. Палач кивнул: видимо, и здесь признавали это право. Толстяк коротко скомандовал что-то. — Лицом к стене, — перевели мне. Сердце замерло. Вот и все. Страшно не было, лишь сердце билось, казалось, где-то в горле, а ком в груди, одновременно такой холодный и такой горячий, не давал вдохнуть… Сделав пару шагов, я обернулась: — Стреляйте. Я не умру, как трус. Пусть так суждено, но я буду смотреть в лицо своей смерти… И стена не станет последним, что я увижу. Подняв голову, я снова посмотрела на небо. Белые, пушистые облака освещало утреннее солнце, подкрашивая их в розовый… И небо было еще холодным, розоватым… Еще очень, очень рано… Вдалеке пели птицы, где-то залаяла собака… Мне вдруг показалось, что я совсем маленькая. Раннее утро, но мы, как всегда, выбежали поиграть во дворе. Неподалеку сестры спорят о том, кто первый будет кататься на качели. Пес играет с найденной палкой. Скоро мама позовет завтракать… А впереди еще много спокойных, счастливых лет…