Сон Пилата

Ты болен. Тебе так осточертели желтые стены этой спальни и все эти скучные рисунки, и этот глупый Амур, парящий в небе, держащий Психею на руках. И эти проклятые шелковые подушки, и эти ткани, ткани из нежного льна, и кружевные узоры на одеяле. Всё, что свезено из разных уголков империи для тебя, прокуратор, для того, чтобы жизнь твоя и сон твой были приятными. Но что это такое — приятный сон — когда твои глаза плотно зажмурены, когда из них вытекают слезы? Боль не отпускает тебя, головная боль, донимающая еще с тех времен, когда под твоим командованием легионы бросались на врага. Что вся эта роскошь, когда ты так страдаешь? Она только раздражает, и ты понимаешь, что от неё нет никакого толку. Ты хочешь спать, ты не спал почти двое суток, но ты не можешь спать. Ты осушил кубок вина и теперь мучаешься в странном полубреду. Ночь полна звезд, полна боли и страхов. Твоих страхов, прокуратор. И вот происходит чудо, боль слабеет, или ты просто перестаешь чувствовать её. Ты видишь только ночь, и она так прекрасна, так чиста. Ты стоишь на высоком обрыве у реки Иордан и смотришь на эту ночь. Сколько же очарования в этой ночи: эти золотые и серебряные точки в небе, танец листьев, белеющих на другом берегу — неужели всё это не подвластно даже силе Рима? Так же, как и твоя боль, прокуратор. Та, что пробуждается снова, и ты не знаешь, что делать. Тело заперло тебя в своём ветхом треснувшем сосуде и вынудило терпеть. Ты воин, но у тебя не хватает сил. Ноги слабеют, ветер качает деревья, ты падаешь, звезды смотрят на тебя и радуются. И вот ты плещешься в воде, как жалкий младенец. Где же ты, воин? Почему тебя нет? Есть только звезды и твои руки, которые пытаются ухватиться за что-то, но вокруг ничего. Кроме этой волшебной, золотой, бронзовой и серебряной ночи, и воды, которая шумит от твоих ударов по ней, ты наносишь ей раны, но они снова и снова стягиваются, и ты тонешь в этом бесконечно длинном прозрачном и мягком теле реки Иордан. Какой страшный конец, страшный, как твоя болезнь и как вся твоя жизнь. Ты бьешь реку, потому что она убивает тебя, но вдруг очередной удар что-то обрывает. Рука, чья-то сильная, худая, но жилистая рука. Это не рука писаря, не рука носильщика, это даже не рука воина, который должен был бы спасти тебя. Ты точно уже видел эту руку, но никогда не держал её — ты бы и не посмел. Рука вытягивает тебя из воды, будто ты уже нисколько не весишь. И боли нет. Как же он это сделал? Человек… Человек ли? Он поднимает тебя, и ты видишь, что это правда человек. И он стоит на воде и держит тебя за руку. Его одежда изорвана, его ноги босы. Его верхняя губа сильно рассечена, кровь на ней едва запеклась.  — Ты тоже так можешь, наместник, — говорит он, и ты понимаешь, что стоишь на воде. Ты боишься, что он отпустит твою руку, ты боишься, как беспомощный раб боится твоего гнева, когда ты зол. Но вскоре ты забываешь боль и страх, ты забываешь, как вода спокойно убивала тебя и своё бессилие. Он не отпускает тебя. Тебе не страшно, ты в безопасности, потому что он рядом, и его израненная рука крепко держит твою. Держит так, как никто не держал её. Он приближает свое лицо к твоему, и ты закрываешь глаза. На секунду ты пугаешься — его ладонь выскальзывает из твоей, но уже через миг его руки оказываются на твоих плечах, так руки истосковавшейся матери обнимают вернувшегося сына. Ты чувствуешь вкус крови и тепло его губ, он крепко целует тебя, вкус его рассеченной губы нравится тебе. Он гладит твои щёки, он улыбается, и ты понимаешь, что есть что-то более прекрасное, чем звезды и луна, и вся эта ночь. Он берет тебя за руку и вы вместе идете по воде. И сколько длится эта прогулка? Времени нет, потому что нет болезней, нет старости, нет этих жестоких вод, готовых поглотить тебя и Рима тоже нет. Ничего нет, кроме Него и его любви. Он говорит тебе что-то про неё, и ты слушаешь и не понимаешь, почему же раньше его слова казались тебе чем-то странным, ведь ничего более истинного, чем его слова, слова о том, что в мире есть только любовь, не может быть. Твоя голова лежит на его коленях. Ты закрыл глаза. Он смотрит на твой уставший лоб. Его смугловатое лицо спокойно, волосы падают тебе на глаза и щеки. Тебе щекотно, ты начинаешь улыбаться, морщишься и открываешь глаза. Он гладит твои волосы, и тебе хорошо, и ты не понимаешь, почему никогда раньше не чувствовал себя так хорошо. Он говорит что-то спокойное, а ты слушаешь его, но вдруг волнение пробегает по твоему лицу. Ты кладешь указательный палец на то место, где рассечена его губа.  — Скажи, ведь это не я сделал? Он поднимает глаза к звездам, а потом снова смотрит на тебя и качает головой.  — Нет, наместник, не ты. Разве мог ты сделать что-то плохое? Твое сердце полно любви, оно никогда не причинит никому боли. Ты успокаиваешься и через стоны пробуждения слышишь, как в комнату входит человек, он приносит тебе новость о том, что суд состоится через несколько часов. И ты — воин, должен быть там и должен быть неумолим. Ты жестокий и властный прокуратор, не знающий пощады, потому что ты служишь величию Рима. Ничто не должно перечить Риму, ничто не может быть выше римского императора и римского закона. И ты должен быть законом на этом суде. Ты болен, но ты идешь, и ты выносишь приговор. Ты ни во что не веришь в те секунды, когда говоришь о величии Рима, кроме своей болезни. Ты не хочешь думать, ты не хочешь чувствовать. Тебе страшно, но ты заглушаешь свой страх остатками грома в твоем голосе, а потом уходишь обратно на своё ложе. И когда преступника распинают на кресте, ты сидишь в просторном зале для приема и пьешь. Ты никого не принимаешь, ссылаясь на боль, но почему-то именно сегодня боли почти нет. И ты в трезвом рассудке встречаешь этот день. Ты спрятался за стенами своей виллы, боясь смотреть ему в глаза, боясь слышать его предсмертный крик, боясь его… Ты боишься его, раба, жалкого человека, который не стоит и узора на твоей тоге. Ты боишься его, как карающего бога, которому не принес жертву. Он везде, он повсюду, этот жалкий разбойник прокрался в тебя, он забрал твоё сердце и умер на кресте вместе с ним, навсегда лишив тебя его. И ночью ты не выдерживаешь. Ты бежишь. Бежишь на то место, на тот обрыв, который ты видел тогда. Ты встаешь на тот самый край, с которого ты упал. Ты веришь, ты хочешь верить. Ты боишься, ты вечно боишься, это движет тобой. Не сила, не власть, не золото — страх — ты просто боишься себя, боишься жизни и боишься Рима. Ты снова летишь, слезы смешиваются с водой, ты тонешь, ты сражаешься с рекой. Вскоре ты понимаешь, что вся твоя вера — это самообман, что пришла твоя смерть. И это хорошо, что ты должен умереть, тебе нужно умереть. Смерть — это лучшее, что может быть с тобой теперь. Что-то острое хватает тебя, крепко и больно. На секунду ты веришь, что будешь спасен, но это не рука плотника, это пасть какого-то монстра. Вернее, твоей любимой собаки. Мерзкой, черной, ненавистной и бесполезной твари. И эти люди, их голоса, что они делают, зачем тянут тебя? Какие же все они жалкие, что не могут вытащить тебя вчетвером и уложить в лодку. Зачем им это нужно? Почему они не хотят отпустить, за что они тебя так ненавидят? Да будь они все прокляты! А потом ты видишь, как белые листья блестят на другом от обрыва берегу, те самые листья. Ты никогда не замечал, что они так похожи на его порванные серые одежды, как будто он и правда стоит там, под деревом в темноте ночи, освещаемый желтой, как будто от его лика ставшей солнцем, луной. Стоит и смотрит на тебя. И своим колыбельным голосом снова и снова говорит:  — Нет, наместник, не ты. Разве мог ты сделать подобное? Твое сердце полно любви и оно никогда не причинит людям зла.