Он возвращается в мае

      Дом дремал в полуденной лени. Аркадий знал, что никто не хватится его ближайшие несколько дней, когда прочтут письмо. Когда взглянут на календарь. Ведь сейчас май.       Минуты, неуловимые и больные, как песчаные ветра, ускользали в сиреневой беседке. Её тень саваном укрывала мечты, пробудившиеся с наступлением долгожданного дня — они погибали так же скоро, как блёклые половицы покрывались белыми цветочками в начале июня. Эта краткая неделя должна стать для Аркадия прощальным путешествием в мир воспоминаний, который начинался в этой беседке вместе с первым неосторожным прикосновением чужих рук. То открывая, то излечивая рану на сердце, скорбь и нежная печаль хранили память о Базарове.       «— Проснись, — говорил он, полулежащий, в красном ореоле занимающейся зари. Они снова уснули вместе. Незачем выпутываться из свинцовой тяжести краткого сна, когда рядом тепло, думал Аркадий, но Базаров считал иначе и ущипнул его за нос. — Хороша картина для твоего дяди будет, когда он не обнаружит племянничка у себя.       Недовольное и сонное бормотание, утонувшее во внезапной улыбке.       — Ну-ну, лисица, чем бы оправдывался?       — Нигилизм…       — Чего? — Недоумение и смутная догадка смешались в голосе Евгения.       — Это всё глупые принципы… — Аркадию не дали договорить — по лбу хлопнули книгой, некогда служившей жалким прикрытием для встреч, однако до сих пор неизвестно, какое первое растение в ней на букву «л». Дальнейших объяснений не последовало».       Распространявшаяся по пыльному городу духота нисколько не останавливала Аркадия. Как пилигрим, он нёс на себе не понятное никому бремя и без сожаления стремился к своей цели — тупику узенькой улицы, выходящему на безлюдный пустырь, скрытый за неуместным шиком присутственных мест и украшенный разрозненным рядочком изб у линии горизонта. Высохший ручей, поваленное деревце. Уставшие ноги вынудили его сесть, вымотанная искрами ассоциаций душа молила утолить голод образного восприятия.       «Их бессловесную процессию сопровождал колокольный звон утренней воскресной службы, такой чужой воспитанию Аркадия, но такой же притягательный: гармония звуков играла злую шутку со струнками его души. Однако хаотичнее всех с ними обращался Базаров, с усилием сжимавший его руку и уводящий от намеченных планов неприметными домами с обглоданными стенами.       Вот ручей, каким-то чудом удерживающий остатки влаги, которую оставил позавчерашний ливень. А это молодое деревце, сваленное ленивой работой мужика и суровой игрой ветра. Ему никогда не понять, как Евгений находил среди тысяч мест, хоть сколько-нибудь отмеченных следом человека, подобную идиллию. Античную пастораль, землю обетованную.       Аркадий не мог скрыть, как у него вырастали крылья, когда Базаров доверялся ему настолько, чтобы вместе молчать — и улыбаться. Улыбаться с пониманием и осознанностью, ощущая грань между принятым всерьёз решением и чрезмерной щепетильностью.       Белый кружок луны на лазури неба выступал в качестве неизвестного предвестника, но внимание никогда не задерживалось на нём. Рядом горела и сгорала возлюбленная звезда».       С трудом взгляд провожал Никольское. Не в его праве было винить Базарова за смену предпочтений, ведь сердцу не прикажешь? Особенно этому — обнажённому, уже исколотому, искалеченному; потерявшемуся и не нашедшему себе прибежища, в котором он ощутил бы собственную уместность и пользу. Аркадий сперва чуть ли не по пальцам пересчитывал, сколько раз за день происходил сухой обмен «здравствуй» и «прощай». Между ними разверзлась пропасть взаимного непонимания, и не вытравленное даже остротой нанесённых оскорблений стремление друг к другу лишь усугубляло ситуацию. Прозаичность положения против трагедии Монтекки и Капулетти — вот что пожирало изнутри.       «Одинаковое, почти досадное удивление выразилось их лицах, когда они столкнулись в саду Анны Сергеевны без её хозяйки. Базаров, вновь бросив безучастное приветствие, собрался уйти, но Аркадий остановил его:       — Почему ты здесь один?       — Неужто запрет дали? — Он неожиданно ухмыльнулся, чересчур грубо, чтоб сразу выявить наигранность. — Её, что ли, ищешь? Возвращайся в дом, она…       — Нет, — твёрдо прервал его выдумки Аркадий, — это случайность, тем не менее ж она не зря. Нам надо поговорить.       Он взял Евгения за руку. Сомнение, слабый импульс — и безмолвность.       — Видишь, братец, не о чем нам с тобой разговаривать. Раньше, быть может, успели бы, а сейчас даже миража не осталось.       Горькая нота проникла во всё его существо; не ожидая ответа, он ушёл по тропе, которой придерживался изначально».       Жизнь у Базаровых остановилась вместе с жизнью их сына. Бесконечный траур, скорбь, потеря, до конца не осознанная. Для убитых горем родителей Аркадий стал посланником утраченного прошлого, лучиком света их покинутого ребёнка. Какая бы жёсткая, не терпящая возражений самостоятельность ни определяла его, они не могли не видеть в нём солнце мысли и смысла. Утрата не ограничивалась понятием смерти как закономерного конца: её влияние перекраивало понимание мира. Пытаясь с достоинством выдерживать потухший взгляд и обрывки фраз, чья роль состояла лишь в возвращении к воспоминаниями, Аркадий на самом деле ломался, когда тоска всё больше замещала ему кислород.       «Встреча случилась в ночь после ссоры. Намеренно — они искали друг друга, ибо невозможно спрятаться в комнатах маленького домика. Сквозь стены просачивалось растущее напряжение.       Однако никто из них в продолжение этих считанных мгновений не сказал ни слова, в котором уже трудно отыскать достойный смысл. Аркадий стал выше пустой болтовни и оправдательных речей, и им двигало нечто больше, нежели разочарование в прежних методах.       Это было последнее пожатие, настолько ясное в своей конечности, что воздух наполнился звоном закрывшегося замка. Аркадий, как бы извиняясь за всё, прижал ладонь Базарова к своему лицу. Грубая подушечка пальца осторожно провела по щеке».       Болезненно отзывавшееся в груди умиротворение природы сделало его походку тяжёлой. Он заплутал в саду, с первого раза не отыскав заветную калитку с песчаной дорожкой, извилистой лентой уходящей вниз. Плечи его несли груз невыполненных обещаний, а руки — символ.       Аркадий опустился на колени, сел перед надгробием. Базарова.       — Здравствуй, Женя.       Спокойствие богомольца, открывшегося отеческой силе святыни, окутало его сознание. Нет и намёка на страх показаться откровенным, но он молчал, зная, что слезливые монологи разрушат момент.       Прикрыв глаза, он полностью отдался власти внешнего мира. Неустойчивый майский ветер был столь же нежен, как единственное, запомнившееся на всю жизнь прикосновение. Нет, он не боялся простудиться, только просил ещё одну минутку.       …У надгробия лежал букет белой сирени.