Обо всех и ни о ком

У Хелены красивые зеленые глаза и темные волосы, забранные в небрежный, растрепавшийся хвостик. Свободная кофта болтается на худощавом теле, разодранная в области воротника и там же пропитанная кровью. Джинсы давно уже сползли ей почти до колен, и когда она идет — они сдерживают ее шаги, опускаясь все ниже и ниже. Теперь она точно не сможет никому понравиться. Мешает живот, вывалившийся наружу и потрескавшийся. Из него постоянно что-то течет и выплескивается мутным, желтоватым потоком, смешиваясь с грязью. Хелена бредет в никуда, ориентируясь на тихие звуки и то и дело наклоняя голову вперед, чтобы кислота выливалась изо рта, а не обжигала его. Боли она практически не чувствует, но вот какая-то часть сознания находит это состояние ненормальным. У Ирмы светлые волосы, словно бы вымоченные в перекиси, и красная радужка глаз. Правда, слишком мутная, и она практически ничего не видит. Ориентируется на крики, рычание и то, что творится у нее в голове. И поэтому большую часть времени проводит сидя на своем месте или, пошатываясь, бродя вдоль стен этого города. Растянутый свитер мешком висит на талии, оторванный левый рукав болтается на паре ниток, перепачканный бурым. Брюки свободно болтаются даже на худых бедрах, но их еще худо-бедно держит на месте пояс. Жить можно. Или не жить? Ирма бредет вперед и только вперед, натыкаясь телом на чужие взгляды и застывая, расставляя в стороны свои руки, такие нелепые и тонкие, украшенные иглами тонких, вросших в кости ногтей. Они ей не нравятся. В глубине души она их ненавидит, но ничего с этим сделать не может. Только изляпать их в чужой крови, реагируя на каждое случайное прикосновение пронзительным визгом. Теперь у нее такая повседневность. Генри устал. Он с трудом дышит, у него серая, грубая кожа и глаза навыкат. Уродливая опухоль опоясывает его левую половину тела, и из нее торчат длинные, скользкие отростки, волочащиеся по земле. С каждым новым шагом он познает ее вкус. Это ему не нравится. А дымовая завеса мешает видеть. Она приходит с дыханием и пахнет сигаретным дымом. Тошно. Цепляясь тонкими пальцами за все подряд, Генри плетется вперед унылым напоминанием о том, что курение убивает, подволакивая левую ногу, запачканную в области бедра. Джинса разорвана, и даже ткань клетчатой рубашки не может скрыть опухшую, вылезшую наружу плоть. Ему бы домой… Но где этот дом? Словно змея, он щупает языком воздух — и обвивает все, что пахнет не так. Иначе. Будь то тухлое мясо, бывший недавно живым человек, мертвый голубь. Все это душится до хруста костей, после чего отпускается. Незачем трепать и без того недвижимое. Теперь мир ужасен. Он изломан. Все они изломаны. Что Генри, что Хелена, что Ирма. И их уже не вылечить. Пуля в лоб — слишком сомнительное лекарство, слишком… Эрик фыркает, замерев на стене. Во рту его застряли чьи-то волосы, и он сплевывает их. Мешают. Не сейчас. Под тенью капюшона цветут кровью глаза, оторванные от своих нервов. И мир состоит из одних лишь звуков, памяти и запахов. Это тяжело. Коротким рывком вперед он направляет себя на крышу автобусной остановки и замирает на ней, скребя ногтями пластик. У него нет видимых ран, они скрыты под тканью толстовки и перемотаны бинтами. Он даже успел тогда добраться до своего дома. Но это его не спасло. Угольная челка спадает на лицо, щекочет скулы. Но до этого уже нет никакого дела. Хочется только скользить вперед, бесконечно разминая костенеющие мышцы — и вцепляться, терзать, кусать, делать что угодно, лишь бы вновь увидеть улицы. Ужасные улицы, по которым уже давно никто не бродит. Марти тяжело ходить, но он следует за грузной фигурой своей бывшей жены, издавая заунывное бульканье. У него нет голоса, но он зовет ее. Он помнит, что когда-то они были близки. Очень, очень близки. И теперь преследует ее, раздутую и беловолосую, похожую на мяч для пляжного волейбола. Его фигура мало чем отличается. Живот болезненно раздут, волосы выпали, и только остатки домашних шорт, покрытых запекшейся кровью, с трудом держатся на его округлых ногах, даром что они не на молнии, а на резинке. А Лэйла просто ищет себе пропитание, боясь даже лишний раз открыть рот. Этот запах… Он повсюду. Он преследует ее. Но она все равно выплескивает из себя пахнущее мясом содержимое — и окружение приходит в ярость, спеша на это зов плоти. Из места, где у нее раньше располагалось левое ухо, теперь постоянно идет кровь, пачкая воротник платья в цветочек. Быть может, ей осталось жить совсем недолго. Она этого даже не осознает. Просто движется вперед, пищит от боли — и ведет за собой мертвого, но все еще любящего ее мужа. Вопрос только в том, за что он ее любит. Ричард не такой. Он вообще не может себя описать. У него даже одежды нет — она вся порвалась, не выдержав силы стремительно выросших мышц, оголив израненный торс. И он мог бы быть жалким, но вместо этого стал сильным, пускай и с трудом передвигающимся. Ему хочется только спать. Поэтому, закрыв свои черные глаза, Ричард, некогда любимец женщин, теперь дремлет, привалившись к стене. У него нет сил идти. А если еды не будет — он впадет в безумие, и уже не сможет себя контролировать. Замкнутый круг, из которого нет сил выбраться. Просто нет сил. Ему и не хочется выбираться. Но вдали кто-то кричит — и он срывается с места, волоча свое тело на огромных руках. Время охоты. И ничто не встанет на его пути. Ни машина, ни бак, ни зараженный. Даже если им окажется та худощавая девушка с болезненной, белой кожей. Ничто ему не помешает. Кеннет не любит ходить. Он похож на маленькую, сгорбленную обезьянку. Майка болтается на перебитых костях словно ночнушка его бывшей жены. Рыжие волосы свисают с боков головы, не скрывая безумных, вылезших из орбит глаз. Он страшен, он быстр, он… Несчастен и улыбчив, словно сама смерть. Зубы выглядывают из разодранных десен гиеньими клыками. Но из-за них не вырывается ничего, кроме сумасшедшего смеха. Кеннет понимает, что делает. Сейчас мир стал для него настолько ясным, что даже потребности сместились на второе место. Единственная цель — бежать вперед, избегая преград. Только живые ему не нравятся. Они такие… шумные. Словно бешеная собака, он бросается на них, лишь бы не слышать этих чужеродных голосов, вцепляясь врагам в головы. Ведь если не станет их, не станет и звуков, верно? А еда ему не нужна, нет… Только тишина. Но есть еще Гэри. Несчастный Гэри, не успевший снять свою спецовку и теперь бродящий в ней около заправки, на которой некогда работал. Лицо его иссушено, тело его иссушено, и вся сила его ушла в разлагающуюся руку. И что он будет делать, когда она отвалится? Печальные глаза его горят во тьме, словно пламя свечи. И только он что-то пытается сказать. Все еще пытается. — Помоги-и-ите… Но никто не поможет. Некому помочь. Ни Стэн, ни Донна, ни Энн, бродящие неподалеку, дерущиеся друг с другом, окровавленные и озлобленные, ни даже Хелена, скользящая мимо с отвисшей нижней челюстью. Они здесь все чужие люди. Ирма, впечатанная в стену спешащим на обманчивый вопль Эрика Ричардом, воет долго и протяжно, постепенно сходя на сипение. Ребра вбиты в грудную клетку и хрустят внутри. Но стоит дать ей еще немного времени — и она встанет. И пойдет. А пока привлечет к себе еще немного падальщиков. Марти с Лэйлой ее не замечают, им отвратен запах сахара. А вот Кеннет слышит — и кидается, словно собака, расставляя руки в стороны. Когти разрезают его плоть мгновенно, словно ряд ножей. И он отшатывается, разинув рот, озлобленный и дикий. Никому из них здесь не выжить. Если не выжившие их убьют, так они сами друг друга перекосят. И никуда от этого не деться. Разве что далекая фигура Генри, летящая вниз с края крыши, говорит о том, что еще ничего не кончено, и можно поступить иначе. Ведь всегда можно поступить иначе, верно?