Несправедливо или Мешок Зерна

- Так вы думаете, что надежды нет? - шепотом обратился Мартини к Марконе. - Не знаю, какая может быть надежда… О второй попытке нечего и помышлять. Если даже он выздоровеет и сделает то, что от него требуется, все равно мы бессильны. Часовых всех сменили, подозревают их в соучастии, и Сверчку уже не удастся нам помочь. - А вы не думаете, - спросил вдруг Мартини, - что когда он будет здоров, мы сможем как-нибудь отвлечь внимание стражи? - Отвлечь внимание стражи? Как же это? - Мне пришла в голову вот какая мысль: в день Corpus Domini, когда процессия будет проходить мимо крепости, я загорожу полковнику дорогу и выстрелю ему в лицо, все часовые бросятся ловить меня, а вы с товарищами воспользуетесь суматохой и выручите Ривареса. Это даже еще и не план… Просто у меня мелькнула такая мысль. - Вряд ли это удастся, - проговорил Марконе, серьезно глядя на него. - Надо, конечно, основательно обдумать, получится ли тут что-нибудь… но… - он помолчал и взглянул на Мартини, - но если это окажется возможным, вы… согласитесь выстрелить в полковника? Обычно Мартини был человек сдержанный. Но сейчас он забыл о сдержанности. Его глаза встретились с глазами контрабандиста. - Соглашусь ли я? - повторил он. - Посмотрите на нее! Других объяснений не понадобилось. Этими словами было сказано все. Марконе повернулся и посмотрел на Джемму. - Знаете, Мартини, - тихо проговорил он, - Я могу себе представить лишь малую толику ее страданий, но что же творится у вас на душе, раз вы готовы на подобное… - Что на моей душе — не так уж важно. - ответил Мартини. - Во всяком случае, вскоре это точно перестанет быть важным. Марконе тяжело вздохнул и прикрыл глаза рукой. - Чезаре, вы уговариваете меня буквально обменять жизнь одного человека на жизнь другого, при этом есть очень высокий шанс потерять обоих. - Тогда представьте, что вы меняете мешок зерна на мешок золота, - злобно бросил он и отвернулся. - Может тогда вам будет немного легче успокоить свою совесть. Марконе помолчал, нахмурившись. Затем он открыл дверь на веранду и сказал: - Торопись, Микеле. Вы оба, верно, совсем выбились из сил, а дел впереди еще много. *********************** Более двух недель Мартини не мог спать. Днем он, Марконе и Микеле готовили новый побег Овода, строили планы, изучали город и подходы к крепости, запасались оружием, пулями и лошадьми, спорили, соглашались и опять спорили. Марконе пытался предугадать, что может пойти не так, а Мартини отвечал, что не так может пойти абсолютно все, поэтому не стоит чрезмерно нагнетать. Микеле откровенно боялся — до сих пор они стремились избегать настолько масштабных открытых столкновений, предпочитая действовать настолько быстро и скрытно, насколько возможно. Он еще помнил тот день, когда солдаты схватили Овода — помнил хаос потасовки, помнил выстрелы и позорное бегство. Поначалу Мартини и Марконе удавалось его успокоить, но однажды Мартини это надоело, и он, наплевав на свою сдержанность, вышел из себя и врезал Микеле кулаком по лицу. С тех пор, если Микеле и трусил, то виду не подавал. Джемму в свои планы даже и не пытались посвящать — ей и так было хуже всех. Так проходили дни, но неизбежно наступала ночь, и Мартини подолгу не мог уснуть. Он бродил по комнате, стоял у окна, вглядываясь в ночную пустоту и силясь увидеть там — что? Успокоение? Надежду? Силу унять дрожащие руки? В конце концов он бросал это дело и возвращался в постель. Иногда ему даже удавалось вздремнуть пару часов. А потом все начиналось сначала. В ночь третьего июля Мартини даже не пытался заснуть. Бесполезно. Он сидел на веранде и теребил в руках револьвер. Пуля то и дело выкатывалась из ствола, поэтому он вставал, поднимал ее, перезаряжал оружие и вновь предавался тяжелым думам. Перезарядка помогала хотя бы на пару минут отвлечься, но помогало это мало. Ничто не могло унять бешено колотящегося сердца, ничто не придавало твердости трясущимся рукам и непослушным пальцам, ничто не могло выровнять прерывистого дыхания и дрожи в спине. Ничто не могло вытравить из головы одно-единственное засевшее слово. «Несправедливо». Мартини не был религиозным человеком, но в Бога верил. А еще он верил, что у Бога премерзкое чувство юмора. Кто бы мог подумать: он идет на смерть ради Овода, этого мерзавца с непомерно острым языком и отвратительным нравом, с его глупой вендеттой церкви и духовенству, с его отношением к Джемме… Ну конечно. Дело никогда не было в Риваресе. Все дело было в синьоре Болла, его дорогой Джемме, которая даже не понимает мотивов всех действий Чезаре. Которая игнорирует все его слова и взгляды — и которая смотрела на Овода так, как должна была смотреть на Мартини… Он поморщился, отстраняясь от этой мысли. Она ничего ему не должна, это ее выбор. Но Мартини никогда не считал, что обязан уважать чей-то выбор или безропотно соглашаться с ним. Так какого же черта он сейчас делает именно это? Пуля опять выпала из ствола, и он встал, чтобы ее поднять. Возвращаясь к креслу, он услышал, как в глубине дома застонала во сне синьора Болла. В последнее время, неспособный уснуть, Мартини часто слышал подобный стон — полный боли, отчаяния и мольбы. Чезаре с огромным трудом удавалось удержать себя от порыва войти в ее комнату, разбудить, освободить от оков кошмара, заключить в объятия, успокоить, и наконец… Но нет. Нельзя. Все это предназначено Риваресу, а Мартини должен его спасти. Его? Нет. Чезаре Мартини спасает ее… Над горизонтом показалась узкая полоска алого света, небо посветлело, а звезды спрятались. Времени почти не оставалось. Он отложил пистолет, вошел в дом, взял перо, чернила и лист бумаги. Каждый, кто ожидает казни, имеет право на последнюю исповедь. Чем Мартини хуже? Он окунул перо в чернила и вывел в верхнем левом углу: «Моя драгоценная Джемма»… ******************** - «Introibo ad altare Dei...» Монтанелли стоял перед престолом, окруженный священниками и причтом, и громким, ясным голосом читал “Introit”. Сквозь цветные окна собора лился дневной свет, окрашивая во все цвета радуги белые стихари певчих и ложась на пол алтаря пунцовыми, оранжевыми и зелеными пятнами. Позади престола блестела и искрилась на солнце завеса из серебряной парчи. И на фоне этой завесы, украшений и огней выступала неподвижная фигура кардинала в белом облачении — словно мраморная статуя, в которую вдохнули жизнь. Монтанелли начал читать “Indulgentiam”, но он то и дело останавливался на полуслове. Губы дрожали, язык не слушался, а на лбу кардинала выступила испарина. Священник, стоявший рядом, наклонился к Монтанелли и шепотом спросил: - Вы больны, ваше преосвященство? Монтанелли даже не посмотрел в его сторону, буквально неспособный пошевелиться. Ему пришла в голову мысль, что всего несколько дней назад былая твердость не подвела его, и кардинал, выйдя из камеры Феличе Ри… нет… из камеры Артура, он отправился к полковнику Феррари и буквально прорычал ему в лицо: - Вы не получите моего согласия, полковник. Никогда. Он оставил опешившего полковника и отправился к себе, полностью уверенный, что поступает правильно, но сегодня… Сегодня у него сдавали нервы. Служба шла своим чередом, но все вокруг замечали, что с кардиналом творится что-то неладное. Полковник Феррари, стоявший поодаль, про себя усмехался, будто бы говоря: «Каково вам теперь, ваше преосвященство? Что, замучила совесть? Сегодня без сомнений прольется кровь, и это целиком и полностью ваша вина». Но полковнику было не до смеха. Он хотел усилить патрули, но большая часть его солдат неделю назад отправилась в Ливорно, так как по слухам там готовили какую-то диверсию неугомонные бунтовщики. Поэтому Феррари приходилось довольствоваться тем, что есть. Пять человек в соборе, двадцать патрулируют улицы мелкими группами, и еще шестеро — в крепости, рядом с главными воротами. Остальные рассеяны по провинции в качестве помощи местной полиции. О численности бунтарей он не имел даже представления: мерзкие крысы вели себя… ну, как крысы — прятались и крались в тенях. Полковник даже начал думать, что его охватывает беспочвенная паранойя, поэтому он изо всех сил старался сохранять самообладание и всячески показывал это. Прислужники медленно подошли к кардиналу и подняли над ним шелковый балдахин. Мирские общины, возглавлявшие процессию, вышли на середину собора и с зажженными свечами, по двое в ряд двинулись к порталу. Процессия двигалась медленно, в строгом порядке. Полковник нетерпеливо оглядывался по сторонам, а Монтанелли был словно ни жив ни мертв под балдахином. Раздавались голоса певчих, мерно, в такт раскачиванию кадил, слышалась людская поступь. Заржала лошадь под одним из патрульных, а Монтанелли показалось, будто это конь одного из всадников Страшного Суда. - «И когда он снял четвертую печать, - думал кардинал, - я слышал голос четвертого животного, говорящий: иди и смотри...» Полковник потрепал по холке лошадь, успокаивая ее, но крепче вцепился в поводья. Он всматривался в толпу, но не мог заметить ничего мало-мальски подозрительного. «...И я взглянул, и вот конь бледный...» Они достигли крепости. Феррари посмотрел на ее высокие стены, на могучий барбакан, и на секунду успокоился. Ничего плохого не произойдет. - Полковник Феррари, - послышался голос. «...И на нем всадник, которому имя Смерть...» Полковник повернул голову на голос. В лицо ему смотрело дуло револьвера. Прогремел выстрел. «… И ад следовал за ним...» ********************* То, что творилось вокруг, напоминало Мартини форменный ад. Народ запаниковал, все бросились кто куда, и началась давка. Мартини мгновенно отбросил ненужный уже теперь револьвер и рванул со всех ног к переулку, но его оттеснила толпа. Он пытался пробиться, но этим только себя выдал. Позади послышались крики: «Вон там! Тот человек, в сером плаще, хватайте его!» Кое-как продравшись через толпу, Мартини побежал в переулок, а затем повернул в узкий проход между домами, надеясь, что преследователям придется спешиться, чтобы протиснуться. Так и вышло, но солдаты не желали так быстро сдаваться, и Мартини продолжал бежать. Он несся со всех ног, едва не теряя обувь. Он сбросил с себя мешавший плащ, и пару секунд спустя позади послышался шум падающего тела. «Видимо, кто-то из солдат поскользнулся на плаще», - подумал Чезаре и обернулся посмотреть. Однако вместо кучи-малы он увидел, как товарищи быстро подняли упавшего бойца и продолжили погоню. Мартини снова свернул за угол дома, и вовремя — позади послышался выстрел и просвистела пуля. «А я надеялся, что они хотя бы попытаются взять меня живьем», - подумал он, и ускорил бег. Он петлял по узким улицам Бризигеллы, уводя погоню подальше от крепости. Дважды он натыкался на патруль, прибывший на шум выстрела, но на скорости сбивал их с ног. Судя по звуку, те быстро вставали и присоединялись к погоне. «Давай, Чезаре, - думал он. - Ну же, быстрее!» «Давай, за этот дом, чтоб не попали.» «Ух черт, над головой пронеслась, еще бы чуть-чуть...» «Узкий проулок! Стрелять побоятся, бежать будут в шеренгу.» «Ну же, быстрее!» «Вот здесь, через кусты, оторвусь, пока гурьбой прорываться будут.» «Господи, как же в боку колет.» «Как тяжело дышать.» «Открытая дверь дома! Пробегу насквозь через здание и выпрыгну через окно, тогда точно оторвусь!» «Быть может у меня даже есть шанс выжить! Вот Джемма обрадуется...» «Длинная и широкая улица, но ничего, они отста...» «А-а-а-а-а-а!!!» «Господи, как больно!» «Как же больно!» «Это...кровь? Моя?..» «Но я же почти...» «Ничего не вижу...» «Как же больно… Вот что чувствовал бы Овод...» «Ног не чувствую...» «Не могу дышать...» «Как холодно...» «Но ведь я же почти...» «Джемма...» «Несправедливо...» ******************** Человек рухнул посреди улицы, как мешок с зерном. Племянник полковника Феррари, молодой офицер, подбежал к нему и начал в бессильной ярости пинать тело ногами. Остановился он только тогда, когда плечо пронзила острая боль — разошелся шов на недавней ране от пули Ривареса, и его оттащили подоспевшие солдаты. Офицер тяжело дышал и морщился от боли, но вскоре взял себя в руки. Он посмотрел на мертвое тело и усмехнулся — выстрелом он попал точно между лопаток, и пуля прошла навылет, пробив грудь. Поделом. - Синьор Феррари! Синьор Феррари! Офицер обернулся. Кричал молодой солдат, бежавший со стороны крепости. - Докладывай! - Бунтовщики взяли штурмом крепость! Они вывели заключенного Ривареса! У офицера Феррари перехватило дыхание. - Как вы позволили, черт возьми?! - вскричал он. - Синьор, их было слишком много, мы ничего не могли поде… - Заткнитесь, солдат, пока я не приказал вас расстрелять за некомпетентность! Он помолчал, собираясь. - Отзовите все патрули и прочешите город. Окрестности тоже. Найдите мерзавцев и покончите с ними! И найдите тело моего дяди. Доставьте в крепость. И эту падаль, - он указал на тело посреди улицы, - тоже. ********************** Месяц спустя. В доме Грассини, несмотря на большое количество гостей, было необычайно тихо. Не было ни шумных разговоров, ни обсуждений политики Папы или правительства, ни споров о дальнейших планах партии Мадзини. Тихий гул разговоров вполголоса не нарушал смех или возмущенный возглас. Было ощущение, что в доме поселился рой пчел. Все были в черном. Тихо отворилась входная дверь, и в дом вошел человек. Он тоже был в черном, ступал тихо, так что никто его даже не заметил. Он огляделся и подошел к женщине, сидевшей в дальнем углу зала. Рядом с ней молча стоял худощавый мужчина, опиравшийся на трость. На его левой руке была черная перчатка. - Синьора Болла, - слегка поклонился вошедший. - Синьор Риварес. - Приветствую, Марконе, - ответил Овод. - Какие новости? - Мартини захоронили за городом, на южной окраине. Без надгробия, только грубый деревянный крест. Думаю, через какое-то время, когда все утихнет, мы сможем поставить там небольшую плиту. - Согласен. Чезаре заслужил хотя бы немного уважения. По щеке синьоры Болла пробежала слеза, и она отвернулась, закрыв лицо руками. Марконе посмотрел на нее, а затем зло бросил взгляд на Овода. - Вы даже не представляете, Риварес, насколько вы сейчас правы. Но это не все. Марконе сунул руку под пиджак и вытащил оттуда небольшое письмо. Он помедлил, но отдал его Оводу. Тот распечатал конверт, и переменился в лице. - Скажите мне, Риварес, - сказал глядя на него Марконе. - Я знаю, что вы атеист, но ответьте мне: ваш Бог удовлетворен? Овод выронил письмо из рук и облокотился о стену. Джемма посмотрела на него широко раскрытыми глазами, а затем подняла письмо и рассеянно прочитала: - Наш горячо любимый епископ, его преосвященство кардинал монсеньер Лоренцо Монтанелли скоропостижно скончался в Равенне от разрыва сердца. Джемма быстро взглянула на Марконе, и он, пожав плечами, ответил на ее невысказанную мысль: - Что же вы хотите, мадонна? Разрыв сердца — разве это плохое объяснение? Оно не хуже других.