Пламя

Ичимацу никогда себя не любил — это факт. Факт ещё и то, что любить он не умеет. Ни нормально, ни вообще. И не то что бы его это не тяготило прежде — не тяготило бы и дальше, если бы не это недоразумение. Которое стоит в метре от него, прямо перед ним. Бледное от непонимания того, что произошло. И ведь надо же было сделать такую глупость, а? — И-Ичимацу, брат мой… — только и проговорил немного заикаясь Карамацу. Он чуть дрожавшими пальцами касался губ. Своих губ. Почему-то Ичимацу увидел в этом очередной жест себялюбия — так ли это? Он не знает, Ичимацу никогда не был силён в чувствах и эмоциях, которые испытывают люди, причём любые — даже его ненормальный брат. Ичимацу никогда себя не любил, но сейчас он не любил себя сильнее всего — на грани жуткой ненависти. Хотелось схватиться за своё лицо и содрать кожу, но обкусанными ногтями этого не сделать, а только расцарапать себе все щёки, лоб да нос — максимум покарёжить губы. Которые пару секунд назад были на его коже. Их до сих пор жжёт, губы, но непонятно, чьи именно и от чего — то ли от нелепого, глупого и ненужного касания, то ли от нелепых, глупых и ненужных чувств. Я не знаю, что я чувствую к тебе. Я ненавижу тебя, но не желаю вреда. Карамацу во все глаза смотрит на брата, но не может вымолвить больше ни слова, кроме этого к чёрту ненужного «брат». Ичимацу хотел чего угодно, но не этого слова в ответ. — Т-ты же знаешь, что так быть не должно, верно? — И снова пытается казаться уверенным в своих словах, но едва ли эта жалкая попытка тянет на действительное твёрдое «нет». А впрочем Карамацу труслив, как и Ичимацу — тут уже ничего не попишешь. В глазах не было слёз, иначе бы их жгло даже сильнее, чем губы или слова — а может он просто на фоне этой боли не почувствовал и жара по щекам, который протекает сверху вниз, стягивает и щиплет? Ичимацу поворачивается, сгорбившись, и, рывком, открывая дверь, вырывается из комнаты. Вон из гостиной, вон из дома — да хоть куда угодно, лишь бы подальше, не видеть Карамацу. Тот и отреагировать не успел как следует, но почему-то Ичимацу сейчас меньше всего хотел слышать слова отказа. Не знаю. Ненавижу. Не могу сказать. Может быть, он и знал в душе, какое слово могло бы описать всю ту палитру болезненных чувств, да только сказать невозможно. Не может, даже если бы захотел. Ичимацу никогда себя не любил, не любил хоть кого-то ещё, чтобы ответить себе на вопрос: «А что он чувствует по отношению к Карамацу?» Хотя кому это надо? Не надо никому — ни Ичимацу, ни Карамацу.