igni et ferro

Когда промар уходит, сначала на него нападает такое невыразимое облегчение, что Лио хочется выть в голос и смеяться одновременно. Его раскалывает на скрежещущие стеклянные обломки. Словно он долгое время таскал на плечах нечто тяжелое, давившее на него, крошившее позвоночник, а теперь обернулся и понял, что его нет. Ни огня, ни железа, за которым можно спрятаться; ни оружия, ни щита. Его следует признать неизлечимым. Осталась только честность. И первые солнечные лучи, скользящие по обнаженным плечам. В каком-то смысле Лио чувствует себя рожденным заново, вышвырнутым в дивный новый мир, только отряхивающийся от ночного кошмара. Но он спокойно говорит — даже с Крэем, которого он готов был испепелить и растоптать, по-ведьмински хохоча, — он смотрит на разрушенный город, не привыкший ощущать вину за вид разрухи — стекла и бетона, сваленных в кучу. Так сложно вытравить из себя террориста, так сладок шепот огня. Но Лио на мгновение кажется, что он может жить обычно, мирно — теперь, когда он никакой не опаленный, не мутант и выродок, а привычные обращения неразлучных подручных кажутся не более чем пережитком прошлого. Он человек. Лио наконец-то смотрит на солнце, а не таится в ночи, не юркает между обломков своей смешной маленькой деревеньки — всего, что получилось из славной и громкой мечты о городе для опаленных. Его игрушечная империя пала, все они пали — все мечты, стремления, надежды, но не от этого ли так светло и радостно. Как человеку, смотрящему на вспухающий гриб ядерного взрыва. Как тому, на кого рухнуло солнце. Может быть, с какой-то стороны они все — неисправимые мечтатели. Лио кажется, что все то дикое, что они с Гало сотворили вот только что — оно получилось только потому, что они в это верили. Потому что они хотели, и вот оно воплотилось. Но теперь тяжелой поступью подходит реальная жизнь. Сердце точит неясная тоска, когда он улыбается Гало. *** Промеполис переживает катастрофу, потому что ничто так не объединяет людей, как ощущение, что вот-вот наступит мир. Что нужно сделать последний рывок, ухватить наливное яблоко с ветки и впиться в него зубами, захлебываясь вечной сладостью. Жизнь выцарапается из пыли и бетона, начинается заново. Разбор завалов, бег машин по улицам, какая-то возня наверху, где устраивается Эрика, — и Лио впервые за долгое время не хочется лезть в политику. Хватит. Его дело — завалы разгребать, отвешивать подзатыльники Мэйсу и Гуэйре, чтоб не тащили шмотки из разбитого бутика, отвечать на безумные вопросы Лючии и как-то жить. Жить. Жить — задыхаясь, спеша. Жить, радуясь каждому мирному рассвету и заливая в себя жутко горький кофе. Жить, падая вечером без сил на старый продавленный диван на пожарной станции, отпинывая к стенке Гало. Всю неделю Лио пашет как лошадь, потому что это позволяет ему забыть. И почувствовать себя нужным. А теперь, когда Гало подцепил его и повел отдыхать, снова накатывает что-то, и Лио остается только хохлиться в большом плетеном кресле на веранде пиццерии. Но разве можно устоять, когда тебя куда-то волочет Гало Тимос? Легче остановить уверенно прущий на тебя БТР. Лио, впрочем, останавливал. — Я прекрасно знаю, что я преступник, — ровно цедит Лио, откидывая назад голову, наслаждаясь ощущением ветерка, скользящего по легким пушистым волосам. Ему отчасти хорошо от того, что он может открыто сидеть со своим другом в пиццерии (да еще не внутри, спрятавшись в угол, а снаружи). И отчасти страшно. — Гало, послушай, мне придется ответить — по заслугам, — серьезно продолжает Лио, щурясь и покусывая губы. — Рано или поздно ажиотаж спадет, они вспомнят, как мы жили раньше. Вы можете объявить Крэя предателем и показательно заключить его в тюрьму, но это не сбавит ни градуса ненависти, которую народ испытывает к опаленным. Ей три десятка лет. Не самый лучший разговор для славного солнечного денька, в который хочется лежать на крыше и по-кошачьи нежиться. Не самый — еще и потому, что его любезный собеседник больше увлечен огромной пиццей, чем серьезными беседами, но злиться на Гало не получается почему-то. — Ты че? — активно возмущается Гало, отплевываясь ошметками своей безумной пиццы. — Ты ж герой! Ты всех спас! Если герои будут сидеть в тюрьме, это что же такое получается?! — Ты осади, — мягко советует Лио, помахивая рукой. — Одно дело — твои убеждения, совсем другое — закон, понимаешь? Гало озадаченно смотрит на него, как не понимающая, но безумно любящая лохматая псина, и Лио даже не хочет скрывать тонкую улыбку. Ему только радостно, что Гало не умеет читать мысли, иначе опять вспыхнул бы, начал орать, может, даже на стол вскочил бы… — Как с тобой сложно, — тянет Лио. Как будто веселеет, позволяет себе выкинуть из головы все тяжелые неповоротливые мысли, остаться без ничего — собой. Наконец хватает кусок, оттягивает. Без перчаток немного непривычно, без преграды, спасающей его от мира, а мир — от его пламени. — Ты когда-нибудь ел пиццу? — спрашивает Гало, глядя, как Лио вертит горячий треугольничек и рассматривает с разных сторон. — Я не всю жизнь провел в пещере. Лио откусывает, смотрит на небо. Синее, глубокое. Там заполошно бьется какая-то птица. Поправляет сползающую с плеча белую футболку Айны — потому что, ну, в одежде щедрого Гало он бы просто утонул, а по магазинам ему некогда бегать. Откусывает пиццу снова — аккуратно, едва не отставляя мизинец. — Гало, почему мы одни? — спрашивает он негромко. На веранде так пусто, что кажется, сейчас, как в старых фильмах, покатится перекати-поле. — Варис и Реми помогают на западе города, мы там порушили немного. Сегодня их смена, — честно отчитывается Гало. — Лючия дрыхнет, всю ночь что-то паяла. Игнис на совещании. Айна не пошла, — смущается он. — Она типа это… худеет. — Ревнует, — поправляет Лио со вздохом. Мало-помалу Лио начинает верить, что он обычный. А потом на сердце глухо сворачивается холод-воспоминание. — Этот мир не принял бы меня, если б я до сих пор горел, — бормочет Лио, ежась, словно бы от холода, — и ты это знаешь, Гало Тимос. У тебя достаточно большое сердце, чтобы любить даже выродков, да только другим кажется, что легче нас растерзать, отдать в жертву человечеству. Счастье всегда строится на костях. Он оглядывается, глядит на расчищенные улицы, Лио до конца не верит, что весь мир теперь его, что он тоже герой. Да, вот тебе Промеполис, вот мир, только выкорчуй из груди пламя. *** Он выжженный, разобранный по кускам. Где-то в груди еще тлеют огоньки воспоминанием о былой огненной мощи, пробегавшей по венам, выхлестывавшейся с протянутой тонкой ладони. Огонь был продолжением его, огонь понимал лучше всех, откликался и на гнетущее отчаяние, и на искрящуюся радость. А теперь огня не осталось, а железо крошится. — Лио, не спи, Лио! — канючит Лючия, которой скучно. Они остаются ночью, потому что им некуда идти. Безумная девчонка живет на станции, в машинном отделении, а у Лио пока что нет дома. У таких, как он, не бывает милых уютных квартирок. — Я устал, — вздыхает Лио. — Знаешь, раньше я постоянно горел, и мне редко хотелось лечь и отдохнуть. Как будто внутри меня, у сердца, был вечный двигатель, который постоянно куда-то гнал. А теперь… — У тебя стресс, но ты не волнуйся, — со знанием дела выдает Лючия. — Хочешь мармеладки? И протягивает яркую пачку. Лио сонно улыбается, подходит к ней, почесывая взлохмаченные волосы. Облокачивается рядом на стол, долго и непонимающе глядит на экран компьютера: голова совсем отказывается работать. — Тебе все равно? — спрашивает Лио. — Что я террорист? — Я тоже в каком-то смысле террорист, — бурчит Лючия, закидывая в рот мармеладку. — Знал бы ты, сколько я опытных образцов подорвала, пока приладила Гало матой… А так, да, мне абсолютно пофиг, — жизнерадостно заявляет она. — Пожарный ты, террорист или даже мышь. Все мы людишки! И почесывает пищащего Винни, вьющегося по клавиатуре. — Даже мышь? — сомневаясь, переспрашивает Лио. Ему необычайно тепло. — А то. Что-то в нем медленно трескается, чем больше Лио болтается с Пламенными бок о бок. *** — Минздрав предупреждает: курение вредит вашему здоровью! — настырно лезет Гало, когда Лио останавливается, чтобы перевести дыхание, и, вопреки логике, достает из кармана мятую пачку самых дешевых сигарет — на что хватает жалования пожарного. Особенно после кризиса. — Жить вообще очень вредно, но мы пока шевелимся, — философски вздыхает Лио. Оставляет на обочине объезженную «Ямаху» и шагает вниз, по скату. Даже не оглядываясь, знает, что Гало последует за ним. Почему-то Лио задыхается каждый раз, когда садится на симпатичную, в целом, хромированную «Ямаху», одолженную ему Гало. У того завалялась — подарок Форсайта, конечно, но Лио — вот странность — не хочется разнести ее по винтикам. Но машина не виновата, конечно. Он помнит свой мотоцикл, из огня, скроенный точно для Лио. Продолжение его. На мотоцикле можно было выделывать какие угодно фигуры, не боясь расшибиться в лепешку. И каждый раз, садясь на нелепую, неповоротливую и тяжелую поделку, Лио вспоминает об этом. Они не приходят на замерзшее озеро, от которого остался только кратер, а съезжают чуть дальше, теряются в горах, прячутся между темных елок, отбрасывающих долгие черные тени. В расселине видно, как раскаленное алое солнце скатывается за горизонт, и Лио кажется, что его сердце тянет, ноет — ближе туда, к яркому свету. Может быть, там он найдет свой огонь. Но он останавливается, приваливается плечом к стволу сначала, потом нашаривает взглядом какую-то глыбу. Лио курит, голодно сглатывает пылающий дым. Садится на холодный камень и вздрагивает всем телом, сковываясь. Ему бывает жутко — когда придет зима, он, кажется, просто оледенеет за миг, однажды ночью заснет, и… Даже садясь на мотоцикл, он хочет вернуть не ветер в волосах, а стелющийся к коже огонь. — Иногда мне снова хочется его обратно, — шепчет Лио, давясь сигаретой. Легкие жжет, выпаляет изнутри, но это совсем не тот живой и кипучий огонь, что совсем недавно разрывал его на ошметки. Не то, не мое, не наше. — Наверное, я слишком сросся с этим… существом. Я был дракон, Гало, я!.. — задыхается жадно. Вот бы снова колючий вкус огня на языке. — И я не могу быть человеком. Да, это было мучение, оно заставляло меня гореть и поджигать, но оно было мной… — Ты человек, Лио, дурак ты эдакий, — скрипит Гало каким-то подозрительно ломким голосом, придвигаясь ближе, и от него так горячо, что у Лио, кажется, расплавится кожанка. — Ты был самым настоящим из людей, а не эта змеюка Крэй, и вообще… Ты мой второй пилот, во, а бы кого попало не выбрал, — бормочет Гало. — Думаешь, я не знаю, что такое злость? Да когда я увидел, что с вами… с людьми Крэй творит, я бы на месте вспыхнул, как вулкан, если б мог это самое… — Резонировать, — подсказывает Лио. — Ага. Ты не глупи, — добавляет Гало. — Я понимаю: сложно переучиться. Если бы с меня сейчас же сняли пожарную форму и отправили… не знаю, кусты подстригать, я бы тоже бесился и на стену лез. Ничего не проходит бесследно. Но сейчас наступил мир, и мы все его заслужили. И опаленные, и те, кто не мог… резонировать. Мы вместе сражались. Лио хочется, правда хочется жить в его идеальном мире. Таком красочном, ярком. — Спасибо, — улыбается Лио. — И как ты так хорошо меня понимаешь, мне просто удивительно: никогда бы не подумал… — А то! Это ж потому что я курсы по психологической помощи проходил! — сияет Гало. — Каждому пожарному надо — чтоб ты знал, это тебе тоже придется… Наверно. Если останешься. — В смысле? — осторожно спрашивает Лио. Размазывает окурок по боку камня, а сам достает вторую сигарету. — Ну, смотри: я призвание свое нашел! Пожары тушить, людей спасать! — вдохновенно провозглашает Гало. — И мне хорошо тут, я на месте. А ты? Ты мог бы поехать куда угодно, заняться чем-то своим. Поискать предназначение. Вот я и спрашиваю… Затягиваясь, Лио прикрывает глаза и представляет бесконечную дорогу. Весь мир. Только нужен ли мир, когда в груди погасшие угли? — Останусь пока что. Здесь есть люди, за которых я в ответе. Они уважают меня и ждут, что я помогу им устроиться в новом мире… — Лио с досадой потирает переносицу. — А я сам себе не могу помочь. Почему-то выворачивать слабость перед Гало так просто, так естественно: они успели спасти друг друга и весь чертов мир, эту маленькую забавную планетку, болтающуюся в бесконечном космосе. — Ничего, ты разберешься, а я на подхвате, — обещает Гало. — Ты же сильный! Когда мы познакомились, ты мне чуть шею не свернул! — Лио становится иррационально-совестно, но Гало радостно продолжает орать: — А сейчас сдаешься, ты давай не надо! Подумаешь, рогов и зубищ больше нет! — Не в рогах дело, придурок, — бессильно фыркает Лио. И Гало сгребает его в охапку в своих медвежьих объятиях, что ломкие ребра хрустят. Сигарета падает. Лио не может дышать от перехвативших эмоций, от его загребущих рук, от удушливого плача, пробившегося сквозь сталь. Ни огня, ни железа. Его лечить — только временем и человеческим теплом. — Ну, хватит, — ершится Лио, отворачиваясь. — Да что за привычка постоянно меня лапать! И смеется, сам не замечает, что легко хохочет во всю глотку, откидываясь, чувствуя, что Гало его за плечи держит надежно и твердо — так же, как делает все на свете.